Что такое был тогда журнал «Крокодил»? Огромное здание на Савеловской! Самый верхний этаж! Какие там собирались люди! Кукрыниксы. Юлий Абрамович Ганф. Женя Ведерников. В коридорах звучит изумительный литературный язык. А какие прелестные гонорары! За фельетон в газете «Известия» платили 40 рублей. В «Крокодиле» — 140. А за большой, полосный фельетон — 250! Я там больше десяти лет работал. Вот тогда я многому научился. Сейчас расскажу чему. Во-первых, с людьми надо говорить о том, что их интересует. Ни в коем случае не говорить о своих журналистских задачах. Во-вторых, и тогда и сейчас надо было создавать атмосферу, благодаря которой твой собеседник будет убежден в своей безопасности. Мы живем в чудовищной стране, которая обязательно мстит за критику — в той или иной форме. В-третьих, надо быть мастером провокации. Беззлобной, но провокации — без нее трудно бывает добраться до истины. В-четвертых, главный принцип разоблачения состоит не в том, чтобы куда-то лезть, а в том, чтобы всегда держать открытыми глаза и уши. Тогда обязательно принесут. Вы должны быть чутки к сигналам, которые доносятся извне. Теперь насчет художественных приемов. Когда я писал фельетоны, то стремился к максимальному количеству парадоксов. Серьезные нарушения логической последовательности. Логические лакуны. Все это составляет художественную ткань сатиры. Ну и потом, я исходил из того, что я информационно вторичен. Кто-то уже сообщил новость. Я осмысляю события. Я колумнист, который умеет разглядеть комичное в этой жизни. В советское время фельетон был партийным оружием. И после 1991 года я говорил Эдику Поляновскому: «Ты больше не нуждаешься в этих огромных полотнах. Никто не будет их читать». И он меня возненавидел. Старую собаку не обучишь новым трюкам...

Вот еще что! В «Крокодиле» я правил фельетоны Леонида Лиходеева. Это великий журналист и писатель, он начинал совершенно новое направление в фельетонистике. Он был намного старше меня и очень хорошо ко мне относился. Говорил со мной назидательно и, в частности, сказал: «Володечка! Не надо острить. Надо формулировать. Если правильно сформулируете, будет смешно». Очень важное замечание. Не надо острить ни в коем случае.

Так я там работал больше десяти лет. Стал ответственным секретарем! Тираж у «Крокодила» к концу 70-х уже достигал 7,5 миллиона экземпляров. И тут меня уволили по распоряжению ЦК. Было вот что. Обком Полтавской области избрал себе колхоз, который стал его «кормильцем». Сейчас-то я понимаю, что ничего страшного в этом нет. Что обкомовская зарплата тогда была не такой замечательной, чтобы на нее роскошно жить. Но тогда для меня это было дико. Председатель колхоза, полностью избавленный от страха за свои деяния, писал кладовщику записки: «Отпусти подателю сего столько-то меда», «Отпусти подателю сего столько-то масла». Когда кладовщика поймали на воровстве и посадили, он отдал эти записки милиционеру, чтобы как-то отмазаться. Милиционер решил дать делу ход, и его тут же понизили. И он прислал мне фотокопии всех этих записок. Я поехал в колхоз. Начал искать доказательства и нашел их. Написал первый фельетон. Назывался он «Так об ком это мы?». Получаем ответ из Полтавской области. «Заслушав и обсудив», то-се, в общем, «строгий выговор председателю колхоза». Главный редактор говорит: а давайте еще раз проведем расследование. И я написал еще один материал, уже более серьезный. Дескать, не в председателе же дело. Кто воровал? И почему милиционера сняли? И первый секретарь ЦК Компартии Украины написал в ЦК КПСС заявление, что я бросил тень на всю партийную организацию. И меня уволили. Ну что ж... Сижу дома. Телефон молчал четыре месяца. Никто никуда не зовет. Вдруг звонят из «Известий». Приглашают на работу. Я пошел — корреспондентом в отдел фельетонов. А я уж к тому времени лауреат разных премий, мои рассказы в Швеции вышли, и мне даже кронами заплатили... И тут происходит страшная вещь: все мои материалы по неизвестной причине бракуются на летучках! Замглавного говорит: «Знаете, плохо у вас получился фельетон. Давайте напишите лучше просто заметку». Я говорю: «Нет, я попробую еще». И я, лауреат, пишу другой фельетон — уже с другим ходом, другим темпоритмом, другим началом. И снова все морщатся! Я еще один — и снова все морщатся! Уйти из «Известий»? Ну, предлагали мне место в «Литературной газете», в «Гудке» — но уныло там, плохо! Все-таки даже при сложившейся ситуации в «Известиях» было лучше. Все это длилось до тех пор, пока я не опубликовал не фельетон даже, а статью, которая называлась «Опровержение». Один наш автор опубликовал фельетон о консервативном ученом, о женщине. Написал по материалам Народного контроля. Дело было трудное, и главред Толкунов всячески нас призывал писать по материалам партийных инстанций, потому что иначе тебя «замнут» и он не сумеет отстоять. А я поехал в Харьков, все расследовал и написал большой материал, что ее оболгали. Я показал, как попал в такое положение мой коллега и почему это произошло. И эти два куска поставили в один номер. И после этой публикации мое положение в редакции на 180 градусов изменилось. Все, что я ни писал, было «изумительно», «превосходно», «необыкновенно»! Под конец меня даже перестали править. Даже мои ошибки проходили, вот как!

До 1997 года я проработал в «Известиях». Был собкором в Америке. Потом три года был замглавного редактора, Игоря Голембиовского. Ужасно это было! Во-первых, мне никогда не нравился коллектив «Известий». Там не было представления о нормальной, современной газете. Они думали, что хорошая советская газета и есть хорошая газета. Во-вторых, в значительной мере и Голембиовский думал так же. Он недостаточно понимал современную конъюнктуру, что жизнь стала абсолютно новой. А я сразу сказал своим коллегам-фельетонистам: «Друзья, этот жанр забудьте. Нет больше профессии фельетонист, есть профессия колумнист».

Если вы умеете писать смешно, интересно, умно и правильно формулировать — зачем вам эти рамки? Я и к себе это относил, и тоже перестал писать фельетоны. Началась перестройка, и я перестал. Ведь я могу критиковать отныне, не возлагая на себя дополнительные жанровые «вериги». Зачем они мне нужны? Кому нужны эти полотна? Отмирало сразу столько старых, изживших себя газетных вещей. Скажем, Васинский специализировался на жанре «письма из редакции». Вот он получает письмо от читателя: меня гнобит начальник, а я в ответ его посылаю матом. Васинский отвечает — художественно, интересно: «Не ругайся матом! Береги душу! Сказал же нам великий чешский писатель, что раны души убивают...» Господи! Сейчас не вспомнишь без содрогания.

Но главная беда 90-х в том, что это оказалось переломное время для журналистики. До этого, начиная с невыносимых довоенных лет и примитивных 50-х, ее качество хоть и очень медленно, но улучшалось. Происходило непрерывное приращение чисто литературного, профессионального уровня. А с середины 90-х она вдруг подпала полностью под власть нашего капитала! И началась журналистика «командирская», когда главный редактор является убежденным сторонником того, кто его на это место назначил. А в СССР, даже при наличии цензуры, это была журналистика «коллежанская». В меру сил все стремились быть на стороне правды, против единого хозяина — ЦК КПСС.

Сегодня, в условиях нашего мягкототалитарного государства, нет задачи информирования, есть задача пропаганды. Следовательно, владельцы газет не ставят перед собой целью информирование и обсуждение. Речь идет только о пропаганде. А поскольку органы пропаганды всегда субсидируются, они нечестной конкуренцией выживают с поля любые попытки создать иные средства массовой информации. Поэтому в Сан-Франциско из двух газет одна уже погибла, а другая скоро погибнет, у великой New York Times 900 миллионов долларов долга, а у нас по крайней мере 30—50 газет, которые никто не читает, но которые не закрываются. А почему? У какой-то газеты спонсор — «Сбербанк». Ему ничего не стоит ее поддерживать, потому что руководитель «Сбербанка» назначен туда не силой рынка, а силой Путина. Приходит к Путину и говорит: «Я плачу за газету, которая поддерживает тебя». Интеллигентность Грефа позволяет создавать относительную интеллигентность его газете. А неинтеллигентность других владельцев создает мурло нынешних «Известий». Они не закрываются не потому, что их читают или не читают. Они приживалы, полипы. Это не газеты. И «Комсомольская правда» не газета. Я знаю сейчас только одно непропагандистское издание — «Ведомости». Этот отросток Wall Street Journal и Financial Times обладает высочайшей степенью самостоятельности и зависит от своих издателей по-западному. То есть — не редакционной политикой. Это очень важно.

Что еще вам сказать? Журналистика, как и музыка, уходит из рук профессионалов, становится достоянием любителей. Вы знаете, что одна компания в Лос-Анджелесе провела эксперимент? Придя к выводу, что газеты умирают, но человеку хочется что-то за кофе читать, они устанавливали подписчикам печатающую машину. То есть вы себе набираете все то, что хотите получать. Я, допустим, хочу узнать побольше об архитектуре и поменьше о политике. Я себе набираю свою газету! И вот люди пробуют, и это печатается.

Большинство изданий переходит в электронный вид, а там не нужны обзоры. Там нужны «посты»: нате, посмотрите! Да и чтение — удел жалких процентов. Из жизни уходит великая культура, основанная на срубленных и перемолотых деревьях. А что будет дальше, никто не знает.

Владимир Дмитриевич Надеин, фельетонист