Десять лет назад вышел первый номер газеты «Ведомости». Оглядываясь назад, МАКСИМ ТРУДОЛЮБОВ, сотрудник «Ведомостей» с десятилетним стажем, размышляет о том, что для него значит работа в независимой прессе
Имена:
Леонид Бершидский · Максим Трудолюбов
© Игорь Скалецкий
Я до сих пор не понимаю, зачем нужны летучки. Так обычно называются встречи, на которых редактор с журналистами обсуждает содержание будущего номера. Когда мы делали первый сухой выпуск «Ведомостей» (обычно это называется «пилот», но
Леонид Бершидский, первый главный редактор газеты, естественно, называл это по-английски
«dry runs», то есть прогоны, то есть, буквально, «сухие выпуски»), то попробовали провести летучку. Проговорили около часа и не успели сдать газету в срок. Я знаю, что в большинстве других изданий люди регулярно собираются на совещания и все успевают. Это совершенно удивительно.
У меня лично недоверие к разговорам закрепилось надолго. То немногое, что я помню из первых нескольких лет работы в газете, мало связано с нормативной устной речью (ненормативной было достаточно). Расписание номера существовало в виде общедоступного файла, редакторы просто вписывали туда свои заявки. Идея статьи иногда проговаривалась на бегу в коридоре, в курилке или «аквариуме» (комната, где работал главный редактор и его заместители, была отделена от остальной редакции перегородкой с большими окнами), но долгих обсуждений я не помню.
Не отвлекаясь на разговоры и почти не думая, я мог хоть что-то предложить редактору в конце дня. Утром я нырял в воду, а вечером с удивлением обнаруживал, что доплыл до берега. То, что вечером мой раздел, а часто и моя собственная статья должны уйти в печать, было ежедневным кошмаром, с которым я так и не привык жить. Зато я понял, что для работы с фактами и словами не обязательно разговаривать.
Читать текст полностью
Но бывали странные издержки. Делая какую-то статью, я незаметно для себя поговорил с Марком Мобиусом, главой фонда Templeton, одним из ведущих мировых инвесторов на развивающихся рынках. Когда Бершидский в характерных выражениях спросил у меня, почему я не сказал ему, что у нас есть такое интервью (он бы вынес статью вперед), я, честно сказать, не знал, что ответить. К вечеру я уже забыл, что говорил с Мобиусом.
Вынырнуть и оглядеться по сторонам мне удалось примерно в 2002 году. Марк Уайтхауз, представитель WSJ в «Ведомостях» и один из создателей газеты, занимался тогда перезапуском раздела «Комментарии». Читая комментарии в других газетах, я обнаружил, что раздел Opinion (editorial) — как раз для меня. Если новостная журналистика — это услуга для тех, кто в гуще событий, то мнения и комментарии — помощь тем, кто стремится поднять голову. Я как раз хотел поднять голову; читал, в частности, Пола Кругмана, Мартина Вулфа, Джона Кея и поражался удивительному сочетанию хорошего знания предмета, независимости и ясного и дружелюбного (но без чрезмерных упрощений) стиля изложения.
Я знал это сочетание по текстам лучших русских гуманитариев — прежде всего Михаила Гаспарова и Сергея Аверинцева. Но экономистам и политологам сравнимого калибра неоткуда было взяться. Российских ученых, способных, как Кругман, взять на себя роль просветителей и полемистов, можно было пересчитать по пальцам одной руки. А значит, знающих, независимых и хорошо пишущих придется искать, возвращая в обиход авторитетное мнение как таковое. Это, впрочем, почти не обсуждалось — было и так понятно. Если мы и говорили о чем-то в то время, то — коротко и строго по делу — об основных принципах работы с мнением как с чем-то принципиально отличным от факта.
Начиная работать редактором отдела мнений, я думал, что мы будем писать о политике как о мерах и правилах (policies), а не о политике как размежевании и борьбе за власть (politics). Короткая стажировка в WSJ привела меня в ужас. Летучки отдела комментариев (радикально консервативного, в отличие от новостной редакции) там напоминали совещания в ставке главнокомандующего. Мне казалось, в России нам не до партийной поляризации, тем более что у нас это обычно выливается в столкновение крайностей. Мы больше не будем спорить о том, нужны ли нам права человека, частная собственность и разделение властей. Я почему-то был уверен, что в России поляризация, которая отвлекает на себя все силы, уже в прошлом. Но политика вернулась, только по-новому. Я вышел на работу через несколько дней после ареста Платона Лебедева. Стартовало дело ЮКОСа. Обо всем этом нужно было высказываться.
Политическая среда, которую приходилось описывать, начиная с 2003 года, становилась все более сложной для описания. Мне казалось, что я попал в магнитное поле, в котором у полюсов нет точного адреса. Северный может сместиться к югу и потом вернуться назад, если это выгодно. Игроки на этом поле каждым своим ходом пытались и пытаются доказать: здесь нет ценностей, есть только цены. Мы знаем, как устроен мир.
Когда так говорят, то вокруг слов сами собой возникают кавычки. И те, кто уверен, что живет без иллюзий, на самом деле на каждом шагу создают химеры. Вслух говорят и пишут такие слова, какие полагается говорить в приличном обществе («экономический рост», «модернизация»), но ценности у этих слов нет. Одна из целей работы в комментарийной журналистике в независимой прессе — снятие кавычек. Может быть, проблема еще и в советском двоемыслии, которое не желает стираться из генетической памяти. Но, скорее, дело в недоверии к словам, посеянном в постсоветские годы теми, для кого слова и дела далеко разведены.
Автор — редактор отдела «Комментарии» газеты «Ведомости», иностранный член (world fellow) Йельского университета
