Александр Архангельский: «Нужно просто плюнуть на сложившийся язык телевидения»

Автор фильма «Отдел» после премьеры на «Культуре» рассказал OPENSPACE.RU о своем отношении к Леониду Парфенову, деньгах и советской философии и о ненужности академизма на ТВ

Имена:  Александр Архангельский · Александр Сокуров · Алексей Пивоваров · Виталий Манский · Леонид Парфенов

16 сентября на телеканале «Культура» завершился премьерный показ восьмисерийного документального сериала «Отдел», посвященного истории советской философии 1960—1980-х годов. Подробностями создания фильма, собравшего значительную для «Культуры» долю аудитории, и своим видением задач гуманитарной теледокументалистики автор фильма Александр Архангельский поделился с ЛЮБОВЬЮ АЛИСИНОЙ.


— Прежде всего хотела бы поблагодарить вас за фильм. Но человек не всегда и всем бывает доволен, поэтому я начну с того, чего мне лично не хватало в этом фильме. В первых трех сериях идет речь о добрых начальниках, на смену которым пришли злые. Злых начальников многие из нас хорошо знали, даже если не имели никакого отношения к философии. Я хотела бы спросить о добрых начальниках. Почему их нет в фильме?

— Если говорить о начальниках, то сюжетные рамки не позволили уделить им много времени. Вообще, сначала, в первой половине фильма, все это немножко сказка. Без вранья, но в легкой дымке. Тот же Тимур Тимофеев, директор Института международного рабочего движения, показан лишь в период 1966—1968 гг. И не моя задача рассказывать, каким он стал потом, когда повествование вышло за рамки этого времени. Более того, многие из тех, кто работал в ИМРД, были недовольным тем, что на первый план вышел Тимофеев и заслонил своего зама Евгения Амбарцумова. Потому что всех ключевых сотрудников Отдела набирал именно Амбарцумов, он их опекал. Но всё это уже для академической истории. А я могу работать только крупными мазками, удерживая внимание зрителя. Как подать Тимофеева, не усыпляя зрителя и не затягивая время, более или менее понятно. А как и через что рассказывать об Амбарцумове? Заходить в его биографию через события 1993 года? Этого делать не хотелось.

К тому же фильм перегружен именами и балансирует на грани, когда каждое следующее имя может обрушить всю конструкцию. Это, повторяю, не академическая история, а роман. Документальный роман со своими законами жанра. Без выдумок, но с определенной мерой условности.

— Когда я смотрела этот фильм, я вспоминала свое детство. Хотя мои родители были далеки от академической среды, но для них Оттепель была счастливым временем, и я запомнила его как легкое и простое. А у вас не возникало такого же ощущения — что это были легкие и счастливые времена?

— Было ощущение легкости времени для определенного круга в определенный, довольно-таки краткий момент. Можно указать на других людей, которым в это же время было очень тяжело. Есть люди, что формировались чуть раньше или чуть позже, и они переживали его иначе. Мы смотрим на историю тех лет глазами философов и социологов, поступивших после войны на философский факультет МГУ и сформировавшихся до XX съезда. И не лепим эпическое полотно, где сразу про всех и про всё.

— Получается, что это фильм о поколении наших родителей?

— Да, моя покойная мама родилась в 1927 году; получается, что это про ее поколение. Перед теми, кто пришел после XX съезда, изначально стоял вопрос соучастия в делах безбожной власти. Непротивления или сопротивления этой власти. Некоторые были захвачены романтизмом XX съезда и вступили в КПСС, некоторые начали осознанно уклоняться, но и для тех и для других это была серьезная проблема. Герои фильма «Отдел», с одной стороны, прекрасно понимали, с кем, с какой системой имели дело, а с другой стороны, у них не было «комплекса соучастия». По крайней мере до 1968 года точно. Как, наверное, не было проблемы соучастия для тех, кто рос в срединную эпоху ордынского ига; неслучайно же Грушин назвал своих коллег членами ученого совета при Чингисхане. Это же срединное поколение, самое подсоветское из четырех-пяти советских поколений. У тех, кто сформировался до советской власти, пока страну не запаяли, — у них родители успели подышать иным воздухом; младшие сверстники вступали в жизнь, когда советская власть сама себя продырявила и воздух снова пошел. А те, о ком идет речь в фильме, формировались и вступали в жизнь в абсолютном вакууме. И меня интересовало не то, на какие компромиссы они шли (в разные эпохи вырабатывались разные нормы выживания в системе), а то, как в этом абсолютном вакууме, в этом безвоздушном пространстве послевоенного времени, в отсутствие почвы они смогли пустить живые ростки. Что же до «невыносимой легкости бытия», то шестидесятые годы, в силу административного компромисса, они пережили очень легко — а потом понеслось!

— Да, потом понеслось. Но как они находили себя потом, я в фильме не увидела. Потому что для меня свобода мыслить означает и свободу делать. Еще я не увидела в фильме преемственности. Была у них преемственность с русской мыслью конца XIX — начала XX века, не только с философской, а с любой другой?

— Во-первых, это фильм не про вас и не про меня, а про них. Во-вторых, спросим так: а про какой момент исторического времени вы говорите?

— То время, когда они формировались.

— Когда они формировались, этого не было и — для абсолютного большинства — быть не могло. Грубо говоря, поколение семидесятников читало русских философов и мыслителей из-под полы, в том свежем возрасте, когда чужие слова и мысли как бы ложатся на подмалевок. Поэтому быстро закрепляются. А это поколение начало читать труды русских философов, будучи «готовыми», оформившимися людьми. Что принципиально. Когда мы в зрелом возрасте читаем то, что не прочли вовремя, это не ложится на сознание, хотя и запоминается. Впрочем, у кого как. Вот жена Юрия Замошкина Нелли Мотрошилова. Она сравнительно поздно открыла для себя Владимира Сергеевича Соловьева, но полноценно соединила его в своем сознании с немецкой, в целом — европейской философией XX века. Но ведь она, равно как Эрих Соловьев, — моложе, и эти несколько лет разницы в возрасте для той эпохи — ключевые.

— Я с большим удивлением обнаружила, что для героев фильма Кант ближе и понятнее, чем тот же Соловьев, или Бердяев, или Данилевский.

— Еще раз: посмотрите на все это глазами героев фильма, встаньте на их точку зрения. Они пришли в Московский университет после войны. Только что Сталин разрешил возобновить на философском факультете (в рамках которого было и отделение психологии) преподавание логики. До 1947 года логику в МГУ не преподавали.

— Как же так?

— Вот так! Не было логики на философском факультете.

— Но это как экономика без статистики!

— Да. Второй вопрос: кто может их ввести в пространство философии? На факультете есть забитый Асмус, загнанный в угол, чудом уцелевший, но который про западноевропейскую философию много чего понимает. Есть немногочисленные честные марксисты — и в МГУ, и за его пределами. Лифшиц. Ойзерман. Молодые аспиранты уровня А. Зиновьева и Э. Ильенкова, прошедшие войну и противопоставившие реального Маркса советскому марксизму. Никого, кто жил бы, пусть втайне, русской философской традицией. И почти все живое в философии связано с по-новому прочитанным Марксом. Вот они и начинают в эту щелочку заглядывать, там светит свет. Потому что как ни относись к Марксу, он все-таки мыслитель. Дальше они начинают сверлить эту дырочку, досверливаются до младогегельянства. От младогегельянства к кантианству, а кто-то сразу перескакивает, как та же Нелли Мотрошилова, к Гуссерлю. Что же дальше? Какой после этого можно сделать шаг?

Следующий шаг к той литературе, что доступна. В Ленинке, по крайней мере до середины 60-х, в открытом доступе были труды западноевропейских философов середины XX века. Просто потому, что цензоры неграмотны. Не знают иностранных языков. А русская философия вся отсечена, вся убрана в запасники, в спецхраны.

Поэтому они и начинают в западноевропейскую философию вгрызаться. Им же оставили только эту дорожку, вот они по этой дорожке и идут. Вот почему, я думаю, Мераба Мамардашвили полжизни волновал Сартр. С кого начинается твой путь к самостоятельной мысли, тот и занимает твои мысли.

— Но кроме философа Сартра и западной философии, есть и то, чего они не коснулись. В фильме этого не было, и я хотела бы узнать вот что. Герои фильма каким-то образом занимались философией денег и философией социальной дифференциации?

— Двух вещей не было в мире наших героев. В их мире не было денег как философской проблемы и до поры до времени (а у многих и до конца) не было Бога как предмета рефлексии.

— Почему же до денег они не дошли?

— Вообще-то вопрос не ко мне. Думаю, что они жили в той реальности, где денег не было вообще. Были фантики, которые обменивались на товары. Денег как метафизической проблемы — не было. И «Капитал» Маркса, судя по всему, они читали как-то иначе, без экономических подтекстов.