— Вы работаете на телевидении с 1990 года, двадцать лет. Много лет активной политической журналистики...

— Да, до 2004 года фактически.

— После этого и параллельно с этим — программа «Растительная жизнь». Но ведь есть такое ощущение, что в основном телезрители вас знают как человека, который...

— …сажает цветочки на барских огородах, как выразился один блогер. Во-первых, там был тайм-слот хороший. Он менялся, но это был утренний прайм субботы. Даже рейтинги не имели такого уж большого значения. Потому что, как известно, утренний субботний прайм — это метеозависимая вещь, такая же, как ревматизм. То есть если погода хорошая, вас все смотрят на даче, где нет пипл-метров, потому что пипл-метры есть только там, где есть проводная линия связи. На богатых дачах никто не будет ставить гэллаповские измерители, а на бедных дачах нет проводных линий. Поэтому всю аудиторию, которая мигрирует в пятницу вечером, вы не видите, она вас, может, и смотрит, но рекламные агентства об этом не знают. Соответственно, рейтинги у вас низкие и так далее. Там выручают спонсорские компании, которым нужна целевая аудитория. Там вообще другая экономика, она построена прежде всего на целевой аудитории. Потому что, допустим, аудитория «Растительной жизни» и «Квартирного вопроса» — она была богаче в среднем, чем среднеканальная аудитория. Я с уважением отношусь к людям всех уровней достатка. Но не будет человек, который с кефира на хлеб перебивается, смотреть ни как сажают тую, ни как устраивают танцпол из литого пластика. Не будет, ему эти буржуйские штучки — ну никак. А буржуйские штучки — это картинка, прошу прощения. Мы тоже не можем показывать, как сажают картошку.

Вот выходит замечательная программа на «Первом канале» — «Пока все дома». Она в одно и то же время выходит, по-моему, лет двадцать уже. Хорошо, если человек так усидчив, так любит свою работу. Я не настолько любил программу «Растительная жизнь», потому что мне, честно говоря, уже осточертело мотаться с лопатой по чужим домам. И не всегда там были мне особенно рады. Потому что люди же как думают? Если ты чего-то делаешь бесплатно, то это очень подозрительно. Значит, либо ты наваляешь чего-нибудь, или кто-нибудь из съемочной группы фарфоровую чашку стырит. Слава богу, никто ничего не крал, но валяли, валяли, были случаи. Хотя на самом деле меня в основном помнят по «Намедни». Два главных вопроса мне задают в метро: чем занимается сейчас Леня Парфенов? Ну, этот вопрос стал встречаться реже, потому что Парфенов стал появляться более-менее регулярно с документальными фильмами. А второй вопрос: у тещи фикус высох, что делать? Это, конечно, классика.

— Появление ваших фильмов сейчас ведь совпало с публичными объявлениями модернизации и инновации как основных направлений развития страны. Что бы это ни значило.

— Федеральных грантов у нас нет. Мы на деньги НТВ снимаем. Я бы с удовольствием получил грант Министерства печати, конечно, потому что любые деньги дают свободу, и главное — они дают картинку. Просто дело ведь не в том, что это сверху задано — инновации, модернизация, — а мы, мол, готовы выполнить. Там же не дураки сидят, они тоже зондируют общество, они ведь не в безвоздушном пространстве существуют. И Медведев, и Путин очень тонко чувствуют, чего хотят люди. Людей ведь теперь унижает жрать фуа-гра, сидя на нефтяной игле. И хочется не только бабла и отката, но еще и иметь возможность сказать: а вот это я сделал. Хочется гордиться чем-то, кроме потных парней, которые на грязной траве забивают что-то кому-то в ворота. Тем более что не очень стабильны эти парни оказались. Хочется гордости за родину. Диверсификация поводов любить родину. Ну, провалились мы, условно говоря, в женском баскетболе или в кёрлинге, не страшно, зато у нас есть Нобелевская премия. Нет у нас в этом году Нобелевской премии, но зато у нас есть премия Галена за лучшее лекарство. Каждому человеку все равно хочется любить родину. Иногда просто она этому сопротивляется. Политики это очень хорошо чувствуют. Чем сейчас известен Борис Грызлов? Спросите любого. А, это тот, который воды у Петрика попил и теперь грызет козлов. Вот с кем ассоциируется лидер Госдумы. С человеком, условно говоря, из научной сферы. Где у нас раньше любили позировать главы государства? В вертолете, в истребителе, на подводной лодке. А сейчас посмотрите на видеоряд: лаборатории, академики, университеты, технологии.

— Что бы вы сами хотели снять? Такой фильм, который вам пока не дается... Или не дают.

— Естественно, я не скажу, про что. Ну зачем? Сейчас возьмут, сляпают, а потом мне скажут, ты делаешь то же самое, что уже сделали. Опять же, как можно делать про науку? Самые удачные документальные фильмы, допустим «Дискавери», что называется, не монотемные: а сейчас мы расскажем всё про поджелудочную железу или всю правду о семенниках. Самые интересные фильмы — синтетические. То есть когда одна проблема рассматривается с позиции разных наук — то, что мы попытались сейчас сделать с едой. Условно говоря, как еда формировала наше пищевое поведение, влияла на нашу эволюцию. Мы ездили к хантам, выяснили, что мы разные, потому что... Мы не то, что мы едим, мы — то, что ели наши далекие предки. То есть в наших генах следы естественного отбора, которому подвергались наши предки в течение долгих лет, живя с определенным видом пищи. Вот финны упиваются молоком, например. Финн в день выпивает литр цельного молока. 70 процентов финнов могут переваривать цельное молоко. А ни у одного ханта, из тех, у кого мы брали генетические пробы, этот фермент не работает. Потому что они никогда в ходе естественного отбора не сталкивались с молоком. Они отделились от общего ствола нашей эволюции до того, как человек стал доить корову. Поэтому у них не было необходимости поддерживать естественный отбор, эту мутацию. С другой стороны, если мы начнем питаться, как ханты, мы загнемся от атеросклероза. Потому что у них такой вариант гена, связанного с обменом холестерином, который для нас смертелен. Получается, еда влияет на нашу эволюцию, до сих пор влияет. И фильм получается синтетический. Графика — ханты шли таким путем; потом опыты — а вот они такие генетически. А потом показываем красивые съемки, как они оленя сырого едят, и это уже складывается в некую общую картину. И зритель чувствует: я о себе стал понимать больше. Я пью молоко, потому что мои предки были одними из тех, кто первыми одомашнили корову. У человека появляется гордость за себя.

Еще я бы, например, с огромным удовольствием снял фильм о зеленых врагах науки, вот об этих оборванцах, которые стоят на пути у прогресса и мешают нам жить. Которые хотят нам запретить испытывать лекарства на животных. Я обычно так и говорю: ребята, предложите себя вместо мышей. Ну, раз вам так жалко мышь... Я бы, честно говоря, основал «Общество защиты людей». Потому что после святой инквизиции и священного синода не было такой силы, которая бы таким уродливым бревном лежала поперек науки. С кем из ученых я ни говорил, все жалуются. Я спрашиваю: «А почему нельзя снять, как у вас от недоедания умирает мышь?» — «Вы что? Мы не имеем права на публичную демонстрацию опытов на мышах. У меня ребенку уже угрожали». Или вот еще пример — люди, которые занимаются искусственными суставами, протезированием, для опытов нашли ферму где-то в горах Венгрии. Потому что в родной Германии он уже не может этого сделать, там к нему придут зеленые оборванцы, обольют его красной краской, и дальше смотрите фильм «28 дней спустя». Во Франции обезьяны, зараженные вирусом, родственным ВИЧ, содержатся вообще на бывшей военной базе под охраной чуть ли не иностранного легиона. Потому что эти же придут и выпустят. Вот про зеленых врагов прогресса надо снимать. Есть масса лекарств, которые нет возможности испытать, потому что за каждой мышью нужно идти в этический комитет. То есть у тебя есть эти мыши через дорогу, но тебе их не выдадут, пока тебе из этического комитета не придет бумага, что «да, мы считаем, что стоит ради этого убить мышь». Я год назад снимал Стивена Блума — такой великий на самом деле английский эндокринолог, который открыл гормон PYY. Этот гормон вроде бы без последствий тормозит аппетит. Потому что все остальные антиаппетитные средства, как правило, разрушают психику. Оказывается, воля к жизни и воля к еде это одно и то же. И вот появился такой шанс, за который все жирные, в том числе и я, уцепились. Я его один раз снимал. Через год после съемок перезваниваю: «Стивен, надо приехать, чего-то доснять?» Он говорит: «Через десять лет приезжай, на мышей разрешения жду».

— Каким вы видите будущее телевизионного науч-попа?

— Когда мне говорят про композицию, темпоритм, структурирование, я, честно говоря, этим телевизионным сольфеджио не владею. У меня есть режиссеры, у меня есть начальники, они — профессора этого сольфеджио. Я старой школы человек. Не умею я хорошо темперировать клавир. Все-таки наше сегодняшнее телевидение — это хорошо темперированный клавир. У нас форма победила содержание — и благодаря программе «Намедни», и благодаря «Программе максимум». Быстренько, динамичненько, как теперь говорят — «динамичная напиханка». Вот мне кажется, что единственный прогноз, за который я могу почти ручаться, — что следующие десять лет будут эпохой прямой склейки, чистой картинки, не загаженной графикой и так называемыми «примочечками». У нас же сейчас уменьшительно-ласкательное время, галантерейное: у нас джинсики, футболочки, размерчики, гламурненько. Всё «как бы». А вот это будет не «как бы», это будут прямые склейки, это будет инсайд, это будут очень подробные съемки. То есть в каком-то смысле, вероятно, вернется мода начала 90-х. Использование родного звука, шумов с площадки. Это же особое искусство, это же надо их все записать. А когда оператор по мобильнику со своими разговаривает о том, в какой боулинг они после съемки пойдут, на монтаже приходится музыку подкладывать. Должны вернуться культура кадра, культура склейки и простой монтаж.

— Последний вопрос. Про самый телегеничный научный объект. Вы ждете чего-то от адронного коллайдера?

— Нет. В этом деле я не очень крупный специалист. И, наверное, физики меня сейчас будут убивать. Но, мне кажется, условно говоря, каждая определенная технология, включая телевидение, является срезом определенного времени, определенной эпохи, определенной парадигмы. Вот мозг, например. Сначала его представляли себе как вычислительную машину; потом его представляли себе как современный компьютер, потом казалось, что мозг — это интернет, а теперь говорят, что мозг — это грид (среда, связывающая компьютеры для повышения производительности. — OS). То есть мы думаем о мозге просто то, что нам сейчас доступно. Вот ускорительная парадигма — это принцип коллайдера: а давайте получим еще большую энергию частиц, и тогда мы увидим что-то совсем невероятное, а давайте мы еще, еще и еще ускорим частицы. Это как самолет «Максим Горький». Сколько там моторов было? Восемь? На «Максиме Горьком» все закончилось, он шмякнулся где-то в районе «Сокола» в Москве. Потому что это предел этой линии эволюции, и мне кажется, в физике ускорительные технологии — это тоже тупик. Дай бог, все получится. Дай бог, не зря выкапывали. А так будет замечательным, великим памятником эпохи, как обсерватория Бируни в Хорезме. Вот, мол, адронный коллайдер — в XXI веке люди думали, что при помощи этой штуки можно познать природу.