Павел Лобков: «Мне, честно говоря, осточертело мотаться с лопатой по чужим домам»

Теледокументалист поговорил с КИРИЛЛОМ ИВАНОВЫМ про синтетические фильмы, зеленых врагов науки и будущее науч-попа

Имена:  Павел Лобков

В преддверии нового телесезона OPENSPACE.RU поговорил с автором одного из главных событий телесезона закончившегося. Документальный сериал Павла Лобкова о науке на НТВ, впервые на российском телевидении продемонстрировавший науч-поп высокого качества, был вполне востребован аудиторией. Последний фильм сезона — «Жизнь за еду» — собрал невероятную для жанра долю — 24. То есть каждый четвертый россиянин, включивший в этот момент телевизор, смотрел хоть и познавательный, но все же требующий напряжения и внимания фильм о науке.

— Почему до вас по большому счету вменяемого науч-попа не было?

— Он был, но просто отношение к науч-попу — ну, примерно как к каналу «Культура», как к некой обязаловке. Очень похоже на принцип «остаточного финансирования культуры» — нам надо для проформы иметь по вещательной лицензии сколько-то науч-попа. Ну, сделаем там что-то, в 00:25 покажем. Как известно, на НТВ, когда у нас еще не было празднований Нового года, показывали статичную картинку камина. И огонь этот тоже собирал некую долю. То есть были люди, которые заедали этим огнем «Советское шампанское». В 00:25 можно все, что угодно, потому что человек, который в это время не спит, он уже спать не будет. Авторов это ни к чему не обязывало, поэтому можно было давать такие, как это у нас на телевидении называется, «кирпичи», трехминутные блоки с закадровым текстом, потом еще две минуты интервью. И вот такое можно клеить километрами. И про черные дыры, и про гены… Вот я сейчас как раз наблюдал один такой шедевр по поводу бессмертия. Мы сделали фильм на эту тему, а они после нас снимали. Вроде и люди практически те же самые сняты, а смотреть невозможно. Человек жует жвачку, а ты на него смотришь. То есть научпоп был, но такой замшелый, советского типа.

— А может быть, раньше просто потребности в этом не было? Ну, неинтересно зрителям было…

— Потребность, безусловно, была. Пробным камнем здесь был фильм «Великая сила воды», который вышел на одном из главных российских телеканалов. Я бы не стал использовать здесь слово «науч», чтобы никого не обидеть; скажем, что это был фильм научного направления. И всех тогда поразило, что он прошел с долей то ли 34%, то ли 35% — ну, какая-то совершенно фантастическая, сравнимая разве что с концертом Пугачевой.

— Этот фильм получил «ТЭФИ» в номинации лучший документальный фильм…

— Ну, этот междусобойчик мы не обсуждаем. Важно, что зритель так отреагировал. И потом постепенно и «Первый канал» стал какую-то документалку сдвигать поближе к программе «Время». И «Россия» подтянулась. Нужно было, чтобы кто-то сделал первый шаг — первый шаг был таким. Корявый, неудачный — я говорю это с точки зрения науки. Но шаг был сделан, проба была снята. Стало понятно, что этого блюда люди хотят. Хотят они по двум причинам. Во-первых, мы сейчас пользуемся огромным количеством предметов. Я, например, сейчас наговариваю этот текст на диктофон. В этом диктофоне зарыт примерно десяток Нобелевских премий — от транзистора Шокли до... не знаю, что еще есть в этом диктофоне. Но десяток там точно есть —полупроводники, до фига всего. При этом это очень простая в обращении штука: нажал кнопку — он записывает звук.

Чем дальше мы идем по пути цивилизации, тем больше окружающих нас вещей становятся, скажем так, юзер-френдли. Ну, например, овощи стали невероятно юзер-френдли. То есть вы приходите в ларек на углу, и там всегда есть мандарины. Раньше мандарины были в ноябре — когда в Абхазии, в Испании, в Марокко они созревали. Сейчас вы идете в ларек — там есть свежие мандарины. Откуда? Из ЮАР. Мы задумываемся об этом? Нет. Это прогресс. Это юзер-френдли-мандарины. Юзер-френдли-помидор: положил его в холодильник, через две недели вспомнил — он не заплесневел. Я даже не говорю про технику: чем сложнее она становится, тем проще ею управлять.

С другой стороны, у человека, поскольку он любопытен по природе, возникает некое желание, как у ребенка, разобрать игрушку: а, собственно, что это такое? С чем я имею дело? И возникает желание раскрутить, разобрать, собрать опять. Но теперь это не получается. На уровне Великой промышленной революции приборы были более-менее понятны — все, кроме, может быть, радио, которое возникло в 1880 году благодаря Генриху Герцу… Радио — это сложные для понимания электромагнитные колебания, конечно. А вот паровоз, пароход, самолет, железная дорога — главные достижения XIX века — понятны, можно школьнику объяснить. Я расцелую того человека во все места, который мне объяснит, как ваш компьютер находит мой компьютер в сети интернет. Потому что я только недавно понял, как ваш мобильник находит меня в магазине и в туалете. Это потребовало от меня довольно серьезных усилий. А человеку хочется, чтобы мир был понятен.

Правда, у феномена управляемых, но непонятных предметов есть очень неприятное последствие — естественное желание получить простые ответы на сложные вопросы. И вот тут появляются всякие-разные Петрики. «Почему человек влюбляется в другого человека?» — «Ну, такая энергия из космоса идет». «Чем отличается чистая вода от плохой?» — «Своей энергией отличается, чем еще». «Почему один толстый, другой худой?» — «Ну, потому что энергией они по-разному обмениваются с окружающим миром». И все понятно, да? И на этом тоже попадаются очень многие документалисты, потому что чем отличается настоящий ученый от этого псевдо? Тем, что настоящий ученый, как правило, будет выкобениваться очень долго. Ты ему будешь писать, он будет говорить (и совершенно справедливо), что «вы, телевизионщики, все упрощаете, я двадцать лет работал, а вы всё в одну строчку поместили, и вообще вы меня еще в этой строчке извратили». — «А это были не мы, это был 18-й канал». — «Ну, мне все равно, 18-й канал или 22-й канал. Я с вами общаться не буду». И идут эти переговоры месяцами. В конце концов ты его записываешь, потом он тебя проклинает, и так далее. Как правило, настоящий ученый именно так реагирует. Это нормальная реакция. Это как иммунный ответ, потому что телевидение на самом деле — это такое инородное тело в обществе. А псевдоученые ведь отвечают на твой имейл еще до того, как ты им послал запрос.

Конечно, если тебя время поджимает, а настоящие ученые не клюют, возникает соблазн: «А давай запишем профессора Пупкина, он расскажет про космическую энергию». И он действительно это сделает волнующе. Вот в чем особенность. А настоящий ученый будет мекать, бекать, потому что он хочет объяснить все в деталях. Он на эту вашу строчку годы потратил.

— В общем, можно понять ученых, которые отказываются давать интервью…

— Нужен мостик между наукой и документалистикой. Например, в Англии, вообще в англосаксонских странах с этим намного проще — для местной аудитории. Потому что там все-таки ученые живут на гранты, они через средства массовой информации отчитываются перед своими грантодателями. У нас такой системы нет, потому что ученый почему-то не чувствует себя обязанным отчитываться перед налогоплательщиком. В общем, мы все друг друга стоим. Наверное, потому, что они живут на грант от РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований. — OS) и отчитываться надо только перед ним.

— Но научная степень должна как-то помогать. Вы ведь кандидат биологических наук.

— Моя научная руководительница, например, докторскую защитила у Трофима Денисовича Лысенко по теме превращения пшеницы в пшено или что-то в этом духе... В общем, не думаю, что это те корочки, которыми надо козырять.

— А у вас есть ли ощущение, что люди готовы, ну, например, целый такой канал смотреть. Сплошной науч-поп.

— Я бы с удовольствием смотрел, честно говоря. Запустил же СТС канал «Галилео», правда, там ни слуху ни духу, какой там контент будет: собственный или покупной. Потому что это тоже такой разрыв, который крайне сложно преодолеть. Если бы мы, условно говоря, с 1978 года от передач, скажем, «Очевидное — невероятное», «Это вы можете», «Человек. Земля. Вселенная» развивались даже в этом застойном времени до сегодняшнего дня непрерывно, не прерываясь на целую эпоху, которую заложил Александр Глебович Невзоров… Вот если бы на эту эпоху не прерывались, то, может быть, мы бы делали то же, чем занимаются Би-би-си, «Дискавери» и так далее. Но сейчас уже нужно очень долго догонять, просто со сверкающими пятками.

— Как раз я хотел спросить про Би-би-си. Там большинство фильмов...

— Очень разные. Бывают очень слабые, бывают фильмы-эпохи. Вот, например, фильм конца 80-х годов — еще не было спецэффектов — и там пчела трахается с орхидеей. Ты можешь смотреть на это бесконечно. Ну, или слизняки какие-нибудь сексом занимаются...

{-page-}


— Я как раз про эту неспешность хотел спросить. Там ведь часто эти пчелы и слизняки на одной крупности сняты, картинка не мечется…

— Мы же за последние двадцать лет прожили большую европейскую эпоху. От выездной визы (ведь в 1992 году, чтобы выехать в Америку, я получал визу въездную за пять минут в посольстве, а выездную три месяца мог ждать) до нынешнего времени, когда мы уже практически отменяем визы с ЕС. На телевидении в эту эпоху вписалось все, от «Пятого колеса», где были сорокаминутные интервью с Сокуровым, снятые на одном плане, до «Программы максимум». Люди привыкли каждые, условно говоря, 2—3 года менять парадигму телесмотрения. Вот мы хотели так, сейчас мы хотим так, дайте нам, выньте да положьте нам спецэффекты, даешь фильм про синих котов — «Аватар». То есть, как ни странно, русские в гастрономическом смысле за двадцать лет прыгнули от мороженой говядины с синим штампом до фуа-гра с клюквенным соусом и трюфелем под Рождество. И они в телевидение так же хотят, понимаете, прыгнуть. Они всё хотят перепробовать, потому что мы до сих пор находимся в поиске. Мы ведь до сих пор не знаем даже, в каком режиме живем. То ли управляемой демократии (вроде отменили это словосочетание), то ли в вертикали какой-то (тоже вроде как-то не говорят уже об этом), то ли в правовом поле. Вот и на телевидении ищут.

— Ну, вы ведь тоже приложили к этому руку. Во многом это вы «развратили» телезрителя.

— «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Это же все закономерно. Мы зрителя развращаем, а он от нас потом требует. Наш зритель более, может быть, избалован, чем западный, и ждет сюрпризов: сделайте мне красиво, сделайте мне приятно. Мы должны это уважать. Мы с ним затеяли эту игру. Если бы мы твердо, железобетонно стояли на каких-то определенных эстетических позициях, допустим, как Би-би-си и «Дискавери»; если бы мы выбрали парадигмой «мы сделаем о предмете так, чтобы о нем еще десять лет можно было ничего не рассказывать», то это было бы другое телевидение. Но мы расследуем то, что вам интересно в данный момент знать, динамично и весело.

— Вы ведь сотрудник дирекции праймового вещания НТВ, которая большинству зрителей известна «Программой максимум». Влияет ли как-то окружение?

— Конечно, потому что «Программа максимум» задает темп всей дирекции. Скажем, опытным путем — как говорят артиллеристы, «пристрелкой» — вилку взяли, взяли тот темп, который воспринимает современный зритель. Ведь почему стоимость фильмов, и документальных в том числе, так сильно возрастает? Потому что зрителю, в общем-то, все равно. Он посмотрел вчера «Аватар», а сегодня он ждет примерно того же от документального фильма. Ему все равно: есть у нас картинка, нет у нас картинки, согласился ли Иван Петрович Павлов поучаствовать в нашей программе, дал ли Мечников интервью. Но если он увидел в кино, как микроб размножается, он должен увидеть у меня, как микроб размножается. И ни «Максимум», ни мы не являемся тут законодателями. Законодателем является Голливуд, голливудский темп.

— Но при этом современную науку ведь очень тяжело снимать. Потому что снимать фактически нечего.

— Я еще на «Пятом канале» работал, разговариваю с одним депутатом Бундестага, мы снимали, по-моему, передачу про альтернативное топливо. Она мне говорит: ой, слушай, у меня знакомый тут мэр недалеко, они у себя строят сейчас гидротермальную станцию. Я говорю: где? Я думал, они только на Камчатке есть. Оказывается, и под Мюнхеном. Там во всех предгорьях есть подземные озера горячей воды. Мы туда поехали, и, на мое счастье, эту станцию еще не достроили, были видны внутренности, можно было показать, как это работает. Потому что ровно через три дня после нашего отъезда на все эти генераторы, на все эти тепловые циклы поставили огромную алюминиевую коробку. И получилась такая огромная алюминиевая коробка, внутри которой стоит очень много маленьких, но почему-то на выходе получается электроэнергия. И вся современная наука так выглядит. То есть ты капаешь в ящик какую-то капельку, а потом он тебе выдает, что у тебя поломана система вознаграждения.

— Означает ли это, что скоро все такие фильмы будут состоять целиком из графики, так как показать, в общем, уже и нечего?

— Разные же бывают научно-популярные форматы. Бывает науч-поп про природу. Я хочу, например, сделать фильм о доминировании, о том, что такое доминирование. Почему одни люди становятся начальниками, а другие нет. Люди, обезьяны, крысы. Там и генетика, и антропология, и биохимия. Или, допустим, о смерти. Этнография всегда выигрышна. Потому что, когда марширует индийская армия перед пакистанской на границе, на это можно смотреть бесконечно. Спасает этнография, конечно. Ведь то, что называется cutting edge, совсем уж передовые позиции науки, — они никогда не были особенно «окартиненными». А какая картинка у нас есть по электромагнитным волнам Генриха Герца? Там на фотографиях стоит какой-то бородатый немец с каким-то кольцом, у него искры высекаются между кольцом и палкой. Вот и все. Я думаю, если бы тогда были телекамеры, особой картинки бы не вышло. А потом из этого возникло и радио, и телевидение, и черта лысого. А вот это уже можно показать — как работают телевидение, съемочная группа. Или, например, когда Фарадей в катушку магнит совал туда-сюда и стрелка гальванометра отклонилась. Страшно захватывающее зрелище. А из этого родилось электричество, электростанции, трамваи, дизельные электроходы. Сименс пришел и сделал из этого картинку. А когда это на стадии Генриха Герца, Майкла Фарадея или Джима Уотсона, ничего не видно.

— Почему для первых фильмов вы выбрали именно эти темы — гены, любовь, мозг?

— Мы начали с беспроигрышных вещей, как мне кажется. Я хотел сразу и про нефть, и про секс; сразу хотел про все, что имеет картинку и что мне интересно лично. Мне страшно, например, интересно отношение разных наций к смерти. Почему русский, как только праздник церковный, на кладбище бежит, даже когда ему поп запрещает, он все равно бежит. Что в нас такого, что нас с покойниками соединяет? Мне это интересно с точки зрения антропологии, этнографии. Есть нации, у которых еще более удивительные отношения с загробным миром. Но, как известно, человек у нас начинает все с себя: перестройку с себя начинает и обогащение с себя начинает, инновации с себя начинает. Поэтому человек смотрит на собственное тело. Вообще, культ телесности — это отчасти порождение общества потребления, которое у нас все равно есть. Кризис не кризис, можно сколько угодно говорить о какой-то новой искренности, все равно мы остаемся обществом потребления. Потому что, когда я был маленький, — прошу прощения, это было довольно давно, — самым неприличным считалось прийти в квартиру и спросить, сколько она стоит, за что брал. Таких людей называли быдлом, торгашами, дельцами. До сих пор, кстати, в Англии такие вопросы задавать нельзя. А у нас это норма жизни: «Почем брал хату?» Я говорю: «Я не продаю». Все равно мы все порождение общества потребления. А что такое общество потребления? Это значит, что свое тело надо накормить, напоить, посексовать, усладить, обернуть в шоколадные водоросли или во что там оборачивают, не знаю. То есть это концентрирование на своей телесности. Телесность счастья — это счастье вообще, скажем так. Я уж не знаю, насколько глубоко религия проникла в современное российское общество, но думаю, что на самом деле она тут довольно поверхностный носит характер. Все-таки мы люди очень телесные. Поэтому первые фильмы должны были быть о теле, то, за что можно уцепиться. Людям очень интересно, что они едят, как они спят, почему им снятся сны, а другим не снятся, что делает их мозг, когда они хотят есть или когда они хотят заниматься сексом. Людям интересно разобраться в своем теле. Кстати, большая часть документальных фильмов мировых — именно о теле. Ну правда, если мы сделаем о черных дырах, нас никто не поймет.

— О теории суперструн смотреть не будут?

— Нет-нет. Про теорию суперструн даже я не буду смотреть.

— Нет ли у вас ощущения, что зритель не очень готов? Что все это для него очень сложно.

— Сейчас коммерческое образование. Раньше мы примерно понимали, чего стоит этот диплом, чего тот. То есть какой уровень образования он обеспечивает. Взятки были, но все-таки… А сейчас, в эпоху ЕГЭ, ты ничего вообще не поймешь. Поэтому люди заинтересованы в том, чтобы просто получить бумажку из школы. Принести эту бумажку из школы в институт и получить бумажку из института, а дальше уже трава не расти, как-нибудь само собой образуется. Ну, образуются потом толпы безработных экономистов, юристов, в общем, это уже совершеннолетние люди, им свою жизнь бы устроить. Это выливается в чудовищное невежество. Люди делегируют свои полномочия интернету. Зачем что-то запоминать, можно в Google всегда залезть. Но Google в отличие от головного мозга не может две вещи сопоставить. Условно говоря, как устроена корневая система дерева и как построен собор Парижской Богоматери — по одному и тому же принципу. Просто человек бессознательно повторил это эволюционное достижение природы. Но нужно это иметь в голове. Google этого не сделает. Поэтому нас когда учили в университете, говорили: вы не должны прочитать все книжки за пять лет, вы должны прочитать оглавление, чтобы знать, стоит ли вам дальше читать и какую именно книжку. Вот, допустим, нужно ли объяснять в прайм-тайм, что такое клетка. Вроде бы 99 процентов людей все-таки в курсе. Но когда говоришь — ядро, ядерное... Ядерное — это что? Ядерное — это коктейль, джин-тоник какой-нибудь или это то, что в атомной электростанции происходит? Нет, это, оказывается, где гены лежат. Конечно, с точки зрения стилистической и прочей редактуры мы все время проводим чудовищную работу.

{-page-}


— Вы работаете на телевидении с 1990 года, двадцать лет. Много лет активной политической журналистики...

— Да, до 2004 года фактически.

— После этого и параллельно с этим — программа «Растительная жизнь». Но ведь есть такое ощущение, что в основном телезрители вас знают как человека, который...

— …сажает цветочки на барских огородах, как выразился один блогер. Во-первых, там был тайм-слот хороший. Он менялся, но это был утренний прайм субботы. Даже рейтинги не имели такого уж большого значения. Потому что, как известно, утренний субботний прайм — это метеозависимая вещь, такая же, как ревматизм. То есть если погода хорошая, вас все смотрят на даче, где нет пипл-метров, потому что пипл-метры есть только там, где есть проводная линия связи. На богатых дачах никто не будет ставить гэллаповские измерители, а на бедных дачах нет проводных линий. Поэтому всю аудиторию, которая мигрирует в пятницу вечером, вы не видите, она вас, может, и смотрит, но рекламные агентства об этом не знают. Соответственно, рейтинги у вас низкие и так далее. Там выручают спонсорские компании, которым нужна целевая аудитория. Там вообще другая экономика, она построена прежде всего на целевой аудитории. Потому что, допустим, аудитория «Растительной жизни» и «Квартирного вопроса» — она была богаче в среднем, чем среднеканальная аудитория. Я с уважением отношусь к людям всех уровней достатка. Но не будет человек, который с кефира на хлеб перебивается, смотреть ни как сажают тую, ни как устраивают танцпол из литого пластика. Не будет, ему эти буржуйские штучки — ну никак. А буржуйские штучки — это картинка, прошу прощения. Мы тоже не можем показывать, как сажают картошку.

Вот выходит замечательная программа на «Первом канале» — «Пока все дома». Она в одно и то же время выходит, по-моему, лет двадцать уже. Хорошо, если человек так усидчив, так любит свою работу. Я не настолько любил программу «Растительная жизнь», потому что мне, честно говоря, уже осточертело мотаться с лопатой по чужим домам. И не всегда там были мне особенно рады. Потому что люди же как думают? Если ты чего-то делаешь бесплатно, то это очень подозрительно. Значит, либо ты наваляешь чего-нибудь, или кто-нибудь из съемочной группы фарфоровую чашку стырит. Слава богу, никто ничего не крал, но валяли, валяли, были случаи. Хотя на самом деле меня в основном помнят по «Намедни». Два главных вопроса мне задают в метро: чем занимается сейчас Леня Парфенов? Ну, этот вопрос стал встречаться реже, потому что Парфенов стал появляться более-менее регулярно с документальными фильмами. А второй вопрос: у тещи фикус высох, что делать? Это, конечно, классика.

— Появление ваших фильмов сейчас ведь совпало с публичными объявлениями модернизации и инновации как основных направлений развития страны. Что бы это ни значило.

— Федеральных грантов у нас нет. Мы на деньги НТВ снимаем. Я бы с удовольствием получил грант Министерства печати, конечно, потому что любые деньги дают свободу, и главное — они дают картинку. Просто дело ведь не в том, что это сверху задано — инновации, модернизация, — а мы, мол, готовы выполнить. Там же не дураки сидят, они тоже зондируют общество, они ведь не в безвоздушном пространстве существуют. И Медведев, и Путин очень тонко чувствуют, чего хотят люди. Людей ведь теперь унижает жрать фуа-гра, сидя на нефтяной игле. И хочется не только бабла и отката, но еще и иметь возможность сказать: а вот это я сделал. Хочется гордиться чем-то, кроме потных парней, которые на грязной траве забивают что-то кому-то в ворота. Тем более что не очень стабильны эти парни оказались. Хочется гордости за родину. Диверсификация поводов любить родину. Ну, провалились мы, условно говоря, в женском баскетболе или в кёрлинге, не страшно, зато у нас есть Нобелевская премия. Нет у нас в этом году Нобелевской премии, но зато у нас есть премия Галена за лучшее лекарство. Каждому человеку все равно хочется любить родину. Иногда просто она этому сопротивляется. Политики это очень хорошо чувствуют. Чем сейчас известен Борис Грызлов? Спросите любого. А, это тот, который воды у Петрика попил и теперь грызет козлов. Вот с кем ассоциируется лидер Госдумы. С человеком, условно говоря, из научной сферы. Где у нас раньше любили позировать главы государства? В вертолете, в истребителе, на подводной лодке. А сейчас посмотрите на видеоряд: лаборатории, академики, университеты, технологии.

— Что бы вы сами хотели снять? Такой фильм, который вам пока не дается... Или не дают.

— Естественно, я не скажу, про что. Ну зачем? Сейчас возьмут, сляпают, а потом мне скажут, ты делаешь то же самое, что уже сделали. Опять же, как можно делать про науку? Самые удачные документальные фильмы, допустим «Дискавери», что называется, не монотемные: а сейчас мы расскажем всё про поджелудочную железу или всю правду о семенниках. Самые интересные фильмы — синтетические. То есть когда одна проблема рассматривается с позиции разных наук — то, что мы попытались сейчас сделать с едой. Условно говоря, как еда формировала наше пищевое поведение, влияла на нашу эволюцию. Мы ездили к хантам, выяснили, что мы разные, потому что... Мы не то, что мы едим, мы — то, что ели наши далекие предки. То есть в наших генах следы естественного отбора, которому подвергались наши предки в течение долгих лет, живя с определенным видом пищи. Вот финны упиваются молоком, например. Финн в день выпивает литр цельного молока. 70 процентов финнов могут переваривать цельное молоко. А ни у одного ханта, из тех, у кого мы брали генетические пробы, этот фермент не работает. Потому что они никогда в ходе естественного отбора не сталкивались с молоком. Они отделились от общего ствола нашей эволюции до того, как человек стал доить корову. Поэтому у них не было необходимости поддерживать естественный отбор, эту мутацию. С другой стороны, если мы начнем питаться, как ханты, мы загнемся от атеросклероза. Потому что у них такой вариант гена, связанного с обменом холестерином, который для нас смертелен. Получается, еда влияет на нашу эволюцию, до сих пор влияет. И фильм получается синтетический. Графика — ханты шли таким путем; потом опыты — а вот они такие генетически. А потом показываем красивые съемки, как они оленя сырого едят, и это уже складывается в некую общую картину. И зритель чувствует: я о себе стал понимать больше. Я пью молоко, потому что мои предки были одними из тех, кто первыми одомашнили корову. У человека появляется гордость за себя.

Еще я бы, например, с огромным удовольствием снял фильм о зеленых врагах науки, вот об этих оборванцах, которые стоят на пути у прогресса и мешают нам жить. Которые хотят нам запретить испытывать лекарства на животных. Я обычно так и говорю: ребята, предложите себя вместо мышей. Ну, раз вам так жалко мышь... Я бы, честно говоря, основал «Общество защиты людей». Потому что после святой инквизиции и священного синода не было такой силы, которая бы таким уродливым бревном лежала поперек науки. С кем из ученых я ни говорил, все жалуются. Я спрашиваю: «А почему нельзя снять, как у вас от недоедания умирает мышь?» — «Вы что? Мы не имеем права на публичную демонстрацию опытов на мышах. У меня ребенку уже угрожали». Или вот еще пример — люди, которые занимаются искусственными суставами, протезированием, для опытов нашли ферму где-то в горах Венгрии. Потому что в родной Германии он уже не может этого сделать, там к нему придут зеленые оборванцы, обольют его красной краской, и дальше смотрите фильм «28 дней спустя». Во Франции обезьяны, зараженные вирусом, родственным ВИЧ, содержатся вообще на бывшей военной базе под охраной чуть ли не иностранного легиона. Потому что эти же придут и выпустят. Вот про зеленых врагов прогресса надо снимать. Есть масса лекарств, которые нет возможности испытать, потому что за каждой мышью нужно идти в этический комитет. То есть у тебя есть эти мыши через дорогу, но тебе их не выдадут, пока тебе из этического комитета не придет бумага, что «да, мы считаем, что стоит ради этого убить мышь». Я год назад снимал Стивена Блума — такой великий на самом деле английский эндокринолог, который открыл гормон PYY. Этот гормон вроде бы без последствий тормозит аппетит. Потому что все остальные антиаппетитные средства, как правило, разрушают психику. Оказывается, воля к жизни и воля к еде это одно и то же. И вот появился такой шанс, за который все жирные, в том числе и я, уцепились. Я его один раз снимал. Через год после съемок перезваниваю: «Стивен, надо приехать, чего-то доснять?» Он говорит: «Через десять лет приезжай, на мышей разрешения жду».

— Каким вы видите будущее телевизионного науч-попа?

— Когда мне говорят про композицию, темпоритм, структурирование, я, честно говоря, этим телевизионным сольфеджио не владею. У меня есть режиссеры, у меня есть начальники, они — профессора этого сольфеджио. Я старой школы человек. Не умею я хорошо темперировать клавир. Все-таки наше сегодняшнее телевидение — это хорошо темперированный клавир. У нас форма победила содержание — и благодаря программе «Намедни», и благодаря «Программе максимум». Быстренько, динамичненько, как теперь говорят — «динамичная напиханка». Вот мне кажется, что единственный прогноз, за который я могу почти ручаться, — что следующие десять лет будут эпохой прямой склейки, чистой картинки, не загаженной графикой и так называемыми «примочечками». У нас же сейчас уменьшительно-ласкательное время, галантерейное: у нас джинсики, футболочки, размерчики, гламурненько. Всё «как бы». А вот это будет не «как бы», это будут прямые склейки, это будет инсайд, это будут очень подробные съемки. То есть в каком-то смысле, вероятно, вернется мода начала 90-х. Использование родного звука, шумов с площадки. Это же особое искусство, это же надо их все записать. А когда оператор по мобильнику со своими разговаривает о том, в какой боулинг они после съемки пойдут, на монтаже приходится музыку подкладывать. Должны вернуться культура кадра, культура склейки и простой монтаж.

— Последний вопрос. Про самый телегеничный научный объект. Вы ждете чего-то от адронного коллайдера?

— Нет. В этом деле я не очень крупный специалист. И, наверное, физики меня сейчас будут убивать. Но, мне кажется, условно говоря, каждая определенная технология, включая телевидение, является срезом определенного времени, определенной эпохи, определенной парадигмы. Вот мозг, например. Сначала его представляли себе как вычислительную машину; потом его представляли себе как современный компьютер, потом казалось, что мозг — это интернет, а теперь говорят, что мозг — это грид (среда, связывающая компьютеры для повышения производительности. — OS). То есть мы думаем о мозге просто то, что нам сейчас доступно. Вот ускорительная парадигма — это принцип коллайдера: а давайте получим еще большую энергию частиц, и тогда мы увидим что-то совсем невероятное, а давайте мы еще, еще и еще ускорим частицы. Это как самолет «Максим Горький». Сколько там моторов было? Восемь? На «Максиме Горьком» все закончилось, он шмякнулся где-то в районе «Сокола» в Москве. Потому что это предел этой линии эволюции, и мне кажется, в физике ускорительные технологии — это тоже тупик. Дай бог, все получится. Дай бог, не зря выкапывали. А так будет замечательным, великим памятником эпохи, как обсерватория Бируни в Хорезме. Вот, мол, адронный коллайдер — в XXI веке люди думали, что при помощи этой штуки можно познать природу.