— Я как раз про эту неспешность хотел спросить. Там ведь часто эти пчелы и слизняки на одной крупности сняты, картинка не мечется…

— Мы же за последние двадцать лет прожили большую европейскую эпоху. От выездной визы (ведь в 1992 году, чтобы выехать в Америку, я получал визу въездную за пять минут в посольстве, а выездную три месяца мог ждать) до нынешнего времени, когда мы уже практически отменяем визы с ЕС. На телевидении в эту эпоху вписалось все, от «Пятого колеса», где были сорокаминутные интервью с Сокуровым, снятые на одном плане, до «Программы максимум». Люди привыкли каждые, условно говоря, 2—3 года менять парадигму телесмотрения. Вот мы хотели так, сейчас мы хотим так, дайте нам, выньте да положьте нам спецэффекты, даешь фильм про синих котов — «Аватар». То есть, как ни странно, русские в гастрономическом смысле за двадцать лет прыгнули от мороженой говядины с синим штампом до фуа-гра с клюквенным соусом и трюфелем под Рождество. И они в телевидение так же хотят, понимаете, прыгнуть. Они всё хотят перепробовать, потому что мы до сих пор находимся в поиске. Мы ведь до сих пор не знаем даже, в каком режиме живем. То ли управляемой демократии (вроде отменили это словосочетание), то ли в вертикали какой-то (тоже вроде как-то не говорят уже об этом), то ли в правовом поле. Вот и на телевидении ищут.

— Ну, вы ведь тоже приложили к этому руку. Во многом это вы «развратили» телезрителя.

— «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Это же все закономерно. Мы зрителя развращаем, а он от нас потом требует. Наш зритель более, может быть, избалован, чем западный, и ждет сюрпризов: сделайте мне красиво, сделайте мне приятно. Мы должны это уважать. Мы с ним затеяли эту игру. Если бы мы твердо, железобетонно стояли на каких-то определенных эстетических позициях, допустим, как Би-би-си и «Дискавери»; если бы мы выбрали парадигмой «мы сделаем о предмете так, чтобы о нем еще десять лет можно было ничего не рассказывать», то это было бы другое телевидение. Но мы расследуем то, что вам интересно в данный момент знать, динамично и весело.

— Вы ведь сотрудник дирекции праймового вещания НТВ, которая большинству зрителей известна «Программой максимум». Влияет ли как-то окружение?

— Конечно, потому что «Программа максимум» задает темп всей дирекции. Скажем, опытным путем — как говорят артиллеристы, «пристрелкой» — вилку взяли, взяли тот темп, который воспринимает современный зритель. Ведь почему стоимость фильмов, и документальных в том числе, так сильно возрастает? Потому что зрителю, в общем-то, все равно. Он посмотрел вчера «Аватар», а сегодня он ждет примерно того же от документального фильма. Ему все равно: есть у нас картинка, нет у нас картинки, согласился ли Иван Петрович Павлов поучаствовать в нашей программе, дал ли Мечников интервью. Но если он увидел в кино, как микроб размножается, он должен увидеть у меня, как микроб размножается. И ни «Максимум», ни мы не являемся тут законодателями. Законодателем является Голливуд, голливудский темп.

— Но при этом современную науку ведь очень тяжело снимать. Потому что снимать фактически нечего.

— Я еще на «Пятом канале» работал, разговариваю с одним депутатом Бундестага, мы снимали, по-моему, передачу про альтернативное топливо. Она мне говорит: ой, слушай, у меня знакомый тут мэр недалеко, они у себя строят сейчас гидротермальную станцию. Я говорю: где? Я думал, они только на Камчатке есть. Оказывается, и под Мюнхеном. Там во всех предгорьях есть подземные озера горячей воды. Мы туда поехали, и, на мое счастье, эту станцию еще не достроили, были видны внутренности, можно было показать, как это работает. Потому что ровно через три дня после нашего отъезда на все эти генераторы, на все эти тепловые циклы поставили огромную алюминиевую коробку. И получилась такая огромная алюминиевая коробка, внутри которой стоит очень много маленьких, но почему-то на выходе получается электроэнергия. И вся современная наука так выглядит. То есть ты капаешь в ящик какую-то капельку, а потом он тебе выдает, что у тебя поломана система вознаграждения.

— Означает ли это, что скоро все такие фильмы будут состоять целиком из графики, так как показать, в общем, уже и нечего?

— Разные же бывают научно-популярные форматы. Бывает науч-поп про природу. Я хочу, например, сделать фильм о доминировании, о том, что такое доминирование. Почему одни люди становятся начальниками, а другие нет. Люди, обезьяны, крысы. Там и генетика, и антропология, и биохимия. Или, допустим, о смерти. Этнография всегда выигрышна. Потому что, когда марширует индийская армия перед пакистанской на границе, на это можно смотреть бесконечно. Спасает этнография, конечно. Ведь то, что называется cutting edge, совсем уж передовые позиции науки, — они никогда не были особенно «окартиненными». А какая картинка у нас есть по электромагнитным волнам Генриха Герца? Там на фотографиях стоит какой-то бородатый немец с каким-то кольцом, у него искры высекаются между кольцом и палкой. Вот и все. Я думаю, если бы тогда были телекамеры, особой картинки бы не вышло. А потом из этого возникло и радио, и телевидение, и черта лысого. А вот это уже можно показать — как работают телевидение, съемочная группа. Или, например, когда Фарадей в катушку магнит совал туда-сюда и стрелка гальванометра отклонилась. Страшно захватывающее зрелище. А из этого родилось электричество, электростанции, трамваи, дизельные электроходы. Сименс пришел и сделал из этого картинку. А когда это на стадии Генриха Герца, Майкла Фарадея или Джима Уотсона, ничего не видно.

— Почему для первых фильмов вы выбрали именно эти темы — гены, любовь, мозг?

— Мы начали с беспроигрышных вещей, как мне кажется. Я хотел сразу и про нефть, и про секс; сразу хотел про все, что имеет картинку и что мне интересно лично. Мне страшно, например, интересно отношение разных наций к смерти. Почему русский, как только праздник церковный, на кладбище бежит, даже когда ему поп запрещает, он все равно бежит. Что в нас такого, что нас с покойниками соединяет? Мне это интересно с точки зрения антропологии, этнографии. Есть нации, у которых еще более удивительные отношения с загробным миром. Но, как известно, человек у нас начинает все с себя: перестройку с себя начинает и обогащение с себя начинает, инновации с себя начинает. Поэтому человек смотрит на собственное тело. Вообще, культ телесности — это отчасти порождение общества потребления, которое у нас все равно есть. Кризис не кризис, можно сколько угодно говорить о какой-то новой искренности, все равно мы остаемся обществом потребления. Потому что, когда я был маленький, — прошу прощения, это было довольно давно, — самым неприличным считалось прийти в квартиру и спросить, сколько она стоит, за что брал. Таких людей называли быдлом, торгашами, дельцами. До сих пор, кстати, в Англии такие вопросы задавать нельзя. А у нас это норма жизни: «Почем брал хату?» Я говорю: «Я не продаю». Все равно мы все порождение общества потребления. А что такое общество потребления? Это значит, что свое тело надо накормить, напоить, посексовать, усладить, обернуть в шоколадные водоросли или во что там оборачивают, не знаю. То есть это концентрирование на своей телесности. Телесность счастья — это счастье вообще, скажем так. Я уж не знаю, насколько глубоко религия проникла в современное российское общество, но думаю, что на самом деле она тут довольно поверхностный носит характер. Все-таки мы люди очень телесные. Поэтому первые фильмы должны были быть о теле, то, за что можно уцепиться. Людям очень интересно, что они едят, как они спят, почему им снятся сны, а другим не снятся, что делает их мозг, когда они хотят есть или когда они хотят заниматься сексом. Людям интересно разобраться в своем теле. Кстати, большая часть документальных фильмов мировых — именно о теле. Ну правда, если мы сделаем о черных дырах, нас никто не поймет.

— О теории суперструн смотреть не будут?

— Нет-нет. Про теорию суперструн даже я не буду смотреть.

— Нет ли у вас ощущения, что зритель не очень готов? Что все это для него очень сложно.

— Сейчас коммерческое образование. Раньше мы примерно понимали, чего стоит этот диплом, чего тот. То есть какой уровень образования он обеспечивает. Взятки были, но все-таки… А сейчас, в эпоху ЕГЭ, ты ничего вообще не поймешь. Поэтому люди заинтересованы в том, чтобы просто получить бумажку из школы. Принести эту бумажку из школы в институт и получить бумажку из института, а дальше уже трава не расти, как-нибудь само собой образуется. Ну, образуются потом толпы безработных экономистов, юристов, в общем, это уже совершеннолетние люди, им свою жизнь бы устроить. Это выливается в чудовищное невежество. Люди делегируют свои полномочия интернету. Зачем что-то запоминать, можно в Google всегда залезть. Но Google в отличие от головного мозга не может две вещи сопоставить. Условно говоря, как устроена корневая система дерева и как построен собор Парижской Богоматери — по одному и тому же принципу. Просто человек бессознательно повторил это эволюционное достижение природы. Но нужно это иметь в голове. Google этого не сделает. Поэтому нас когда учили в университете, говорили: вы не должны прочитать все книжки за пять лет, вы должны прочитать оглавление, чтобы знать, стоит ли вам дальше читать и какую именно книжку. Вот, допустим, нужно ли объяснять в прайм-тайм, что такое клетка. Вроде бы 99 процентов людей все-таки в курсе. Но когда говоришь — ядро, ядерное... Ядерное — это что? Ядерное — это коктейль, джин-тоник какой-нибудь или это то, что в атомной электростанции происходит? Нет, это, оказывается, где гены лежат. Конечно, с точки зрения стилистической и прочей редактуры мы все время проводим чудовищную работу.