Марина Бородицкая. Прогульщик и прогульщица

Небольшой ребенок пожал плечами и сказал: «Ничего, я с ними борюсь. Когда они мне кричат — я пою. Им обидно, а мне их не слышно»

Небольшой ребенок жаловался мне недавно, что в школе его дразнят. Первый класс, очки, часто болеет, все дела. Дразнят «Гузкой» и «Хрюком» (не важно почему). В ответ на мое сочувствие небольшой ребенок пожал плечами и сказал: «Ничего, я с ними борюсь. Когда они мне кричат — я пою. Им обидно, а мне их не слышно».

Марина Бородицкая, прекрасный детский поэт и выдающийся переводчик литературы для младшего поколения, наверняка смогла бы написать для этого мальчика песенку. Для него и про него. А почти никакой другой детский поэт, наверное, не смог бы. Потому что для того чтобы не только соотнестись с этой историей, но и суметь поддержать ее героя в том маленьком подвиге, который он совершает каждый день (без морализаторских наставлений, без советов обратиться к помощи взрослых), нужно считать его, ребенка, эмоции и поступки завершенными, весомыми и важными. Не временными феноменами в преддверии неведомой зрелости, а значимыми составляющими личности, чьи трагедии и радости сопоставимы по своей глубине с нашими, взрослыми.

Для того чтобы прогульщик и прогульщица, забредя в музей от нежелания расставаться, надели друг другу на пальцы гардеробные номерки, как это делают герои Бородицкой, нужно видеть в их любви любовь, а не умиляющую взрослых щенячью привязанность. Для того чтобы девочка с нотами, «бахрушинская дурочка», избитая хулиганами, называла одного из них «белокурым богом», в ней надо признать страдающую женщину, а не втюрившуюся писюшку. Даже для того, чтобы признать чье-то право не хотеть качаться на качелях, если никто не пытается тебя с них согнать, надо поверить в способность ребенка к рефлексии, а не к примитивному упрямству. Бородицкая — представитель той всемирной школы детской поэзии, которая начала зарождаться в девятнадцатом веке на фоне признания ребенка личностью.

Представители этой школы крайне редки во все времена, потому что от каждого из них требуется быть двумя людьми одновременно: ребенком, который способен на те сильные и порой парадоксальные эмоции, которыми наполнена жизнь персонажей Марины Бородицкой, — и взрослым, способным поставить эти эмоции в контекст, пересказать, не растеряв. Именно непосредственность передачи эмоций делает детскую поэзию поэзией в таком высоком смысле слова — но она же и предъявляет к автору очень жесткие требования: свободно переводить внутренний переключатель из положения «ребенок» в положение «взрослый» и обратно. Буквально в любом своем стихотворении Бородицкая демонстрирует удивительную свободу существования внутри обоих регистров. Например, в «Пластилиновом войске» детский, непосредственный разгул пластилинометания незаметно сменяется совершенно взрослым пониманием того, что через несколько минут «все вчерашние враги» будут спать в обнимку в коробке с пластилином, чтобы назавтра превратиться (и вот уже опять с нами говорит ребенок) «в кошек, хрюшек и собак // и для кукольного пира в свадебные пироги».

Кстати, концовка «пластилинового войска» — хороший ключ к тому, как Бородицкая конструирует в своих стихах смешное (а стихи эти бывают восхитительно, превосходно смешны). Главный ее прием — инверсия, перестановка вещей с ног на голову. Три бабушки, растерявшие внучат, ревут: «Нам от дочек попадет!» Радость от мячика усиливается тем, что «Это мне! // Это мой! // Я не потеряю! // Принесу его домой // И расковыряю!». Щенок Мартын просит хозяина не гавкать. А хозяин головы, которая никак не желает думать, сначала обещает купить ей новую беретку, а потом грозится дать по макушке. Но второй, более тонкий и лакомый пласт смешного, возникает у Бородицкой от внезапного расширения и сужения видимого мира (опять очень детско-взрослое впечатление). Например, перед самым учебным годом продавец в канцелярском магазине говорит: «Вот и полки опустели, скоро листья полетят». В другом стишке шторм превращается в суп. А самую показательную историю такого рода надо, пожалуй, привести целиком:

        Я в море заплыл и лежу на спине,
        Какая-то птица парит в вышине,
        Какая-то рыба на дне, в глубине
        Глядит, как над ней я парю на спине.

С мирным, парящим, веселым бытием, описанным Бородицкой, хорошо сочетаются акварельные иллюстрации Ирины Ивановой, приятно разнящиеся с принятой сейчас агрессивной манерой оформления детских книг. Впрочем, «акварельность» мира, возникающего из начальных стихотворений этого сборника, нарушается непрозрачными, резкими, «гуашевыми» мазками, появляющимися ближе к концу книги. Последние тексты явно написаны для читателей постарше, а то и для их родителей — последним по крайней мере точно припасен сладкий ностальгический пряник.

За чтением стихов Бородицкой начинаешь думать, что настоящий детский поэт очень часто говорит с интонациями любящего родителя, который пересказывает умному и доброжелательному собеседнику случай, только-только приключившийся с сыном или дочерью. Случай может быть смешным или трагическим, странным или обыденным, но любовь родителя делает этот случай безусловно значимым. Родительское сострадание и сопереживание позволяет слушателю эмоционально включиться в рассказ, а желание понять, как этот случай связан с миром, в котором ребенок обитает, превращает сугубо личное переживание в предмет литературы, помещающей эмоцию в контекст. Бородицкая оказывается по отношению к своим героям именно таким любящим взрослым. Что же до ее старших читателей, нас с вами, то мы быстро начинаем ощущать себя той самой рыбой, которая, лежа «на дне, в глубине», смотрит наверх сквозь мутную толщу вод и видит, как над ней парят, играя в какую-то общую, недоступную ей игру, поэт и ребенок.

Марина Бородицкая. Прогульщик и прогульщица. М.: Самокат, 2007