Воспоминания о пубертатах

Иногда требуется двадцать и больше лет, чтобы смутное ощущение стало вполне отчетливым желанием все-таки прочесть «Войну и мир»

Иногда требуется двадцать и больше лет, чтобы смутное ощущение стало вполне отчетливым желанием все-таки прочесть «Войну и мир»

Кажется, это стало повальным увлечением. Модой. Кого ни спросишь — все перечитывают Толстого. То есть говорят, что перечитывают, как на самом деле, неясно. Сказать, что перечитываешь «Войну и мир», — в этом есть некий шик, некая солидность, некая основательность, некий признак отстраненности от гламурной повседневности, пресыщенности надоевшим постмодернизмом. Короче говоря, целая гамма приятностей, которые сразу окружают человека, как бы между делом бросающего: «Вот перечитываю «Войну и мир», третий том читаю». Совсем другое дело — признаться, что читаешь Толстого в первый раз. В этом случае гамма приятностей победнее, хотя безусловные бонусы тоже есть.

Кстати, мой опыт преподавания в школе показывает, что по крайней мере 90 процентов учеников бессмертную эпопею Льва Николаевича целиком на школьной скамье так и не одолели. И хотя с того времени прошло уже двадцать с лишним лет, не думаю, что положение сильно изменилось. Опыт, между прочим, был вполне репрезентативный, поскольку в школе были только девятые и десятые классы. Восемь девятых и восемь десятых. 480 отроков и отроковиц, переживающих эпоху бури и натиска, или гормонального безумия. «Война и мир», как известно, значилась в программе 9 класса. И заставить недорослей не прочесть, а просто читать Толстого было ох как нелегко. Недоросли предпочитали знакомиться с творением классика по чудовищным советским учебникам, пособиям и предисловиям, по краткому содержанию глав. Недоросли жаловались на обилие французского языка, на философские отступления и просто на слишком большой объем текста.


Мой тогдашний коллега Анатолий Вадимович Максимов придумал довольно нехитрый способ борьбы с настойчивым нежеланием пубертатов обогащать свой интеллект художественным словом Толстого. Он требовал, чтобы ученики на каждый урок приносили весь роман, все тома «Войны и мира». Расчет был простой: в школу ученики съезжались со всей Москвы, дорога дальняя, книги тяжелые — не таскать же с собой просто так бесполезную тяжесть. Бессмысленная ноша докучает гораздо сильнее, тем более что осмысленной ее сделать легко — достаточно открыть и почитать книжку. Способ работал не на сто процентов, но плоды приносил. Надои повышались. Пубертаты увереннее ориентировались в тексте и отвечали на вопросы цитатами из Толстого, а не из советского учебника. А главное, что чтение Толстого по главам (пусть и не всегда добросовестное) нечто все-таки оставляло в душе. Смутное ощущение, неясное желание. Что делать, если иногда требуется двадцать и больше лет, чтобы смутное ощущение стало вполне отчетливым желанием все-таки прочесть «Войну и мир».


Перечитывают нынче «Войну и мир» и «Анну Каренину». «Воскресение» почему-то не читают. Впрочем, почему-то не возникает желания перечесть «Братьев Карамазовых» или «Обрыв». И совсем уж в стороне, то есть вовсе не прочитанными, остаются Писемский и Лесков, не говоря уже о каком-нибудь Мамине-Сибиряке. Удивительно! Почему никто не хочет прочесть, скажем, «Устои» Златовратского? Почему в светской беседе за рюмкой водки никто не признается, глядя со значением взглядом долгим и проникновенным: «Я вот на днях перечитал «Власть земли» Глеба Успенского»? Почему?

В принципе, понятно почему. Лев Николаевич Толстой, несмотря на пошлое школьное замусоливание, несмотря на гаденькие статейки, разного рода глупости, банальности и затертости («зеркало русской революции», «матерый человечище», «срывание всех и всяческих масок», «диалектика души»), несмотря на все мифы, недоумения и непонимания, — остается фигурой безусловной. В масштабе его личности, его творчества, в значительности им написанного сомнений не возникает. Более того, если искать хотя бы какую-то основательность в русской истории, в мифологическом, баснословном девятнадцатом столетии, то, конечно же, воплощением и символом таковой основательности будет Толстой. Он — настоящий. Он — прямое явление силы. Он — и «устои», и «власть земли», и война, и мир, и «мне отмщенье и аз воздам».

Толстой кажется противоядием от яда постмодернизма. Современная неосновательность и суета, ирония, смешки и хихиканье, плотские вожделения и светский блеск, мишурное богатство и глубокомысленное решение пустых и выдуманных проблем — короче говоря, весь этот глянцевый театр нашего странного бытия после неоднократно пережитого конца света представляется рядом с Толстым чем-то уж совсем бессмысленно-вегетативным, бесхребетным, сути лишенным. И, собственно, эта тяга к Толстому и есть выражение пубертатной тоски по существованию осмысленному, прочному, незыблемому.