Ошибка планктона

ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ написала святочный рассказ специально для читателей OPENSPACE.RU

Нынешняя сказка

Жила-была девушка, которая принадлежала к древнему роду.

Собственно, ничего в этом удивительного нет: все мы, если вдуматься, принадлежим к древним родам, по папе, по маме и так далее, уходя нашими корнями в глубь истории и разветвляясь там. Если уж дожили до сегодняшнего дня, то род наш явно древний. Не спустились же только что с пальмы наши дедушка с бабушкой?

Но фишка (или прикол), говоря языком офисного планктона, как раз в том, что настоящий древний род знает свою родословную до седьмого колена.

Почему мы упомянули этот планктон — а потому, что наша девушка как раз входила в данный слой общества, куда входят все, кто не занят чисто физическим трудом. Не тащит, не сверлит, не пилит, не нажимает, не катит. Не стоит за прилавком и не служит искусству или там здоровью в частном порядке, т.е. вне офисов.

Продолжаем про нашу девушку.

Вот она как раз многое знала про свой древний род, что прадедовы родители владели фабрикой фарфора, знаменитой фабрикой, чьи изделия даже сейчас попадаются в антикварных лавочках. Собственно, и фамилия у девушки была та же самая, которая виднеется и по сю пору в клеймах на донышках, мелким шрифтом, как бисером по кругу.

И у нее дома, в картонных ящиках в стенном шкафу, по соседству с пятидесятилетней туристической палаткой деда и бабушкиной дубленкой той же эпохи, — итак, дома у этой девушки покоился полный сервиз фабрики прапрадеда на двенадцать персон: полный! Сотня с лишним музейных экспонатов! Прошедших и революцию, и Гражданскую, и военный коммунизм, и голод, и войны. А также перестройку, деноминацию, дефолт и ипотечный кризис.

Сервиз даже и на свадьбы никогда не выставляли — а ну кто из гостей уронит об пол или, еще лучше, напишет письмишко в органы! Семья была пуганая, стреляная, сидевшая.

Так вот, жила-была наша девушка и не знала, что в ее роду у купецких дочек была одна старинная мечта о туфельках. О маленьких девичьих шелковых туфельках на каблучке, расшитых золотой канителью. О бальных туфельках, короче. Туфельках на замшевой подошве.

Воспитаны-то они, купеческие наследницы, бывали гувернантками-француженками, знали их язык как родной, сновали в собственных каретах по Кузнецкому Мосту не хуже княжон, посещали модные лавки и по Парижу прохаживались под кружевными зонтиками, но!

Но только, бывалоча, эти героини Островского приобретали себе подходящую обувь, лет эдак в двенадцать, для первого детского бала, как ножка начинала расти!

Ну трудно себе представить, что восемнадцатилетняя барышня, наследница фарфоровых заводов, уже дворянка, (но прадед-то с прабабкой из крепостных еще), что эта барышня не унаследует крепкой стати и твердой поступи русской девушки, которая и ведра на коромысле должна не проливши ни капли донести, и с вилами справится, навьет стог сена, и навоз из закута выгребет, и ведро молока надоит, и поле прополет! Какая под ней должна быть ножка? Крепкая, остойчивая! Надежная!

Что и пригодилось в дальнейшем, в тяжелые годы строек и войн.

Однако наша-то девушка, она как раз удалась в другую родню, потому что в старые времена ее прапрапрадед, крепкий парень, купецкий наследник, вопреки воле овдовевшей матери женился не на собственной невесте из хорошего мануфактурного рода, а на мадмуазели. На гувернантке своих сестер, короче говоря. Сразу как только семья вернулась осенью из имения. Сестры-то были на выданье, девушки кровь с молоком, плечистые, а тут все лето в саду и на террасе мелькает такое субтильное создание, талия в шесть рюмочек, кудри под парижской шляпкой, и уже нанимали другую мамзель по доносу верных слуг. Эту гнать собрались за хорошие дела да за пение под рояль шансонеток и постоянные улыбки. Все лето смеялась! И добрый молодец сомлел. Не было уже в живых отца-купчины с его тяжелым кулаком!

Стало быть, наша теперешняя героиня как раз и удалась в прапрапрабабушку с парижской стороны: небольшая, кудрявая, суховатая вроде дощечки. Однако и кровь купцов-староверов тоже дала о себе знать: в тридцать с гаком лет ходила эта девушка тихоня-тихоней, по воскресеньям в платочке в семь утра на службу в церковь, а в виде офисного планктона она была вообще незаметной канцелярской мышью.

Кругом-то молодежь, айтишники, приколы, музыка в наушниках, переписка по емеле, компьютерные игры, кофе, хохот, ночные клубы, свадьбы друзей, дни рождения. А эта наша девушка в стороне, работает тихо, представляя собой самое ценное, что есть в офисном планктоне. У нее всегда все четко, вовремя, всегда с улыбкой (гены мадмуазели). Ей дали прозвище: Ивановна. Каковой она и являлась.

Ивановна постоянно спешила домой, потому что надо было выгуливать собаку Бульку. Булька была еще молодая и с нервическим характером, невоздержанная, и она наказывала хозяев — приходилось, чуть опоздаешь, мыть пол.

Хотя был случай, что Булька проявила себя героем: квартиру пытались взломать, но Булька так, видимо, лаяла и кидалась, что замок бросили раскуроченный на полпути, сбежали. Если бы воры видели эту Бульку, а размером она была с полторы кошки, то завершили бы свое черное дело. Булька так изнервничалась в ходе защиты жилища, что почему-то помочилась не на пол, а в свою лакушку!

Булька была породы балалайка, то есть как бы смесь болонки с лайкой, так решила сестра Ивановны, молодая особа по имени Саша, крепкая спортивная девушка, плечистая и длинноногая.

Эти девушки издавна проживали вдвоем, с тех пор как мама вышла замуж и ушла к мужу. Проделав все это, мама просто переехала на другую квартиру, а девочки, восьми и восемнадцати лет, остались как были, при бабушке. Мама ничего не взяла с собой, кроме личных вещей. И знаменитый сервиз остался в стенном шкафу вместе с древним рюкзаком деда и тяжелой дубленкой бабки. Весь хлам на антресолях тоже.

Бабушка недавно померла, и обе сироты все еще не пришли в себя, когда на горизонте появилась Булька, ранним утром сидевшая на мокром дне картонного ящика у лифта, прямо под их дверью. Булька была просто моток косматой мохеровой шерсти с тремя черными пуговками, одной кожаной и двумя блестящими мокрыми. Булька плакала. Саша в то утро опоздала в университет.

Бульку им прислала милосердная судьба.

Их жизнь теперь обрела смысл.

Саша училась, Ивановна работала, но все это не имело большого значения. Буля требовала постоянной заботы. Сначала она тоненько рыдала и по ночам сосала палец Ивановны. Потом начались другие дела. То она заводила себе воображаемого щеночка, вила гнездо в шкафу, затаскивала туда резиновый мячик и рычала, когда подозревала, что ее новорожденного мячика хотят похитить. У нее даже сочилось молоко!

То у нее была течка, и у подъезда на асфальте поселялся дворовый кавалер Мишка, который трагически лежал сутками в ожидании невесты и не ел ничего (у него под носом на газетке находилась иногда даже нетронутая котлета).

Когда наступали холода, Саша срочно шила Бульке новый красный комбинезон с тапочками. А то надо было прочищать ей ушки. А то, случалось, летом впивался клещ. И так далее.

Кроме того, Булька время от времени выла в одиночестве. И соседи приходили с претензиями.

То есть никакой личной жизни у Ивановны быть не могло. Саша еще шлялась вечерами по клубам, по кафе и в театр с друзьями, но Ивановна неуклонно несла домашнюю вахту.


А та история с туфельками, которая началась в девятнадцатом веке, тем не менее имела свое продолжение.

Вещи вообще долговечнее людей — особенно те предметы, которыми не пользовались.

То есть у Ивановны на антресолях, за фанерной дверкой, среди чемоданов, приютились в деревянном ящике так и не надеванные прежними поколениями розовые шелковые туфли, расшитые золотой канителью, с замшевыми подошвами для танцев по паркету и с каблуками рюмочкой.

Эти подростковые туфельки лежали сильно сплющенные, завернутые в рыжую больничную клеенку (сейчас таких уже не производят) и завязанные бумажным шпагатом (его выпуск тоже прекращен), и они там валялись в компании с жестяной зеленой настольной лампой без шнура, с одноногой куклой «Маша шагающая» (у нее внутри был моторчик на батарейках, и она когда-то даже ходила с поддержкой, но как-то раз малолетний гость после такой демонстрации шагания, укрывшись в ванной, тайно открутил ей ногу, пыхтя и роняя слюну, и от греха унес ту ногу в кармане, ее так и не нашли. Этот секрет знаем только мы).

Далее в ящике находился учебник стенографии по системе Гильдебрандта, книга «Хлыстовство и скопчество», затем сборник стихов Расула Гамзатова в переводе на английский и другие такие же редкостные книги в хорошем, т.е. нечитаном, состоянии.

Все это давно решено было выкинуть, но пока что не доходили руки.

И еще, кстати, про Булю — это важно для нашей истории. Она оказалась понятливой собачкой, и как-то однажды постоянный гость младшей сестры Саши, румяный и смешливый молодой человек, от нечего делать насобачил Бульку приносить тапочки. Саша сидела в тот вечер за компом, доделывала курсовую, а он возился с Булей. Скармливал ей, оглянувшись, конфеты. Через два часа молодой человек выпил чаю с вареньем и ушел восвояси, а Буля вскоре принесла в зубах на кухню его тапочку и положила перед Ивановной. Причем чего-то ожидая.

И началось! Только придут гости, разденутся и разуются, как Булька волочет к месту угощения чужой сапог или кроссовку и кладет на всеобщее обозрение, демонстрируя свое мастерство перед новыми зрителями. Прося конфетку, проще говоря.

Короче, наступал Новый год.

В офисе, где работала Ивановна, вечерком намечалась корпоративка, т. е. не в офисе, а в кафе за углом.

Все находились в приподнятом настроении, а одинокий системный администратор (сисадмин) Виктор, бородатый и помятый, как заслуженный геолог после экспедиции, даже пришел в чистом свитере. Весь офис давно посмеивался над якобы его неразделенной любовью к Ивановне, это была всеобщая игра, хотя на самом деле Виктор никогда не оказывал ей ни малейших знаков внимания, будучи поглощенным своим так называемым «железом», т.е. компьютерами и т.д.

Он вообще был странной личностью и высказывался, как правило, туманно. Если его спрашивали о чем-то не относящемся к его роду деятельности, он произносил в пространство что-нибудь типа: «Ну да, это больше чем в два раза меньше максимального значения минимума».

Но женский народ падок на домыслы и догадки помимо логики, а тут как раз кто-то отметил, что Виктор не называет Ивановну по имени-отчеству, как ее звал остальной молодняк, а только «Тонечкой».

Отсюда и пошли коварные замыслы.

Стало быть, все собирались на корпоратив, но девчонки знали, что Ивановна никогда не ходит на эти мероприятия, исчезает сразу, как только.

Будет гений, кто поймет женскую душу! Тем более что одна из таких душ хотела наказать бородатого сисадмина, который не ответил на ее недвусмысленное и отчаянное приглашение в гости на чашку водки. Виктор-то этот был ни при чем, просто подвернулся под руку как бы в тяжелой ситуации. Так может случиться со всяким человеком! Но этот осел отрубил резко, что нет. Не понимая типа, что не в нем же было дело!

Итак, когда Ивановна удалилась вон со сцены в сторону дома, офисный планктон вдруг решил приколоться, т.е. разыграть Виктора. И на его почту с компьютера Ивановны пошло письмо: «Витя, не могли бы Вы зайти ко мне домой в девять часов? (Следовал адрес.) Мне бы не хотелось идти на корпоратив одной. Ваша Тоня».

Сначала девочки хотели написать «хотелось только с вами вдвоем», но потом решили, что это уже слишком, Виктор догадается.

Планктон был по-своему очень даже умен.

Виктор где-то шастал, видимо, находился в бухгалтерии, по его мнению, укомплектованной полностью недоразвитыми бухами. Там у них вечно что-то зависало, и бухи ничего не могли объяснить по телефону. Программа не работает. Какая программа? Ну какая, какую вы поставили как бы типа. Отправляясь в бухгалтерию на разборки, Виктор обычно резюмировал: «Тут надо голому повыть». Что означало у него «голову помыть».

Тем не менее весточку от планктона с емелей якобы от Ивановны он получил.

А Ивановна, ни о чем не подозревая, придя домой, сразу пошла гулять с Булькой. Косматая Булька в красном комбинезончике и пинетках очень напоминала игрушку, поэтому вокруг нее вечно образовывался хоровод детей и восхищенных прохожих.

А перед тем, чтобы совместить два в одном, озабоченная Ивановна полезла на антресоль и решительно, не вдаваясь в подробности, подхватила деревянный ящик с уже упомянутыми сокровищами, многие лета простоявший на верхотуре. С целью вынести на помойку. Как давно собиралась.

Она подумала, вот — я как в Италии, под Новый год выкидываю старье.

Она даже предварительно обтерла ящик тряпочкой, чтобы не запачкаться в ходе транспортировки.

Она не ведала, что выкидывает родовую ценность, шелковые туфельки.

И, одевши Бульку, Ивановна понесла ее и ящик на улицу.

Еще несколько минут, и туфельки бы сгинули навеки в том водовороте, который представляет собой обмен веществ в природе — было что-то, стало остовом, шкуркой или тряпочкой, лужицей молекул…

Все в конце концов окажется там, на помойке — за исключением тех немногих предметов, коим место в музее безоговорочно.

А древности типа гвоздей, фрагментов статуй и гончарных осколков с орнаментами, доисторических плошек, полустершихся веретен и тусклых древнегреческих бусинок, кусочков самотканого полотна с вышивкой — все это уйдет незамеченным и перемелется в гумус. Станет плодородным слоем почвы.

Однако после того как ящик Ивановны был водружен поверх помойного контейнера, к данному месту почти сразу выдвинулась тетя с мусорным пакетом made in Рerekrestok; но, положивши в контейнер пакет, она как-то вдруг засомневалась, глядя на посылку от Ивановны: какой ящик-то крепкий, хороший! Чистый даже! Щас таких не делают! Мало ли, в огороде… на балконе ли… на антресолях — а вдруг пригодится?

И она решительно вытрясла все содержимое из ящика. Кое-что свалилось мимо контейнера, в частности сверток из красной больничной клеенки. Он пал как герой, прямо в лужу. И бумажная веревочка, шпагат, немедленно начала размокать.

А Ивановна, спустивши с рук Бульку, рассеянно смотрела вдаль.

И вот произошло маленькое совпадение — мимо как раз, вглядываясь в адрес, шел сисадмин Виктор.

— А! Оу, — радостно воскликнула пегая борода. — Чё вы тут?

— А! — в меру приветливо отозвалась Ивановна. Она даже немного покраснела. Что греха таить, вспоминала она Виктора именно сейчас. И то, что он в чистом свитере явился, отметила (да и дружный радостный женский вопль кого хочешь бы заставил оглянуться от компьютера). — Мы гуляем, — добавила она, кивнув на Бульку.

— Это кто?

— Булька, балалайка. Помесь болонки с лайкой.

—Это? Да это мальтийский шпиц, — с интонациями Остапа Бендера вдруг заговорил Виктор. — Я разбираюсь в породах, на границе служил. Вот у меня там и была булька, бультерьер, отличная собака.

—Задержали кого?

— Молдавского разведчика. Слушайте, так идемте на корпоративку. Хорошо?

— Я не могу, — улыбнулась Ивановна. — Булька.

— Вы что? Сейчас такая мода, маленькие собаки. На руку возьмете, и все…

— Да я не одета, — вдруг сказала совершенно ошарашенная Ивановна.

— В чем вопрос? Идите оденьтесь, я подожду, с ней погуляю. Вы же где-то тут живете?

И Виктор наизусть произнес адрес Антонины Ивановны.

Она покраснела. Он узнал адрес! Это ее добило.

Виктор был совершенно не похож на себя. Уверенный, хороший мужик в добротной куртке. Говорит нормально. Спокойно распоряжается чужой судьбой.

Вдруг она кивнула и передала Виктору поводок.

И, слегка склонив голову, пошла переодеваться.

Тем временем шустрая Булька даром времени не тратила. Перед ней в луже лежал полураспустившийся, как клеенчатый рыжий цветок, сверток из ящика. Старая бумажная веревочка размокла, и взору Бульки предстал излюбленный объект охоты — туфли!

Она заботливо, помотавши мордой, вынула их из еще сухой клеенки.

И, желая продемонстрировать свое мастерство новому зрителю, Буля преподнесла победно озирающемуся сисадмину Виктору обе туфельки. Легкие они были, не то что эти домашние пластиковые шлепки с толстенным дном, которые умещались во рту строго по одной!

Она оперлась пинетками о штаны победителя. Легкое, почти эфемерное прикосновение лапок побудило Виктора опустить его сверкающие глаза долу.

Он тут же отстранился и стал отряхивать штаны. Буля-то перед тем некоторое время топталась в луже у помойки!

Виктор даже заворчал, как обычно ворчат владельцы на своих любимчиков, в слегка скандальной манере: «Ну ты чё вообще… Выступаешь тут...»

Буля вежливо стояла на задних ножках, размахивая передними для устойчивости.

Виктор все чистил брюки перчатками. Но тут его взор, маячивший у собственных колен, наткнулся на нечто сверкающее, золотое и розовое. Он увидел какие-то неземные башмачки в зубах у Були, и, как гоголевский персонаж Вакула, страшно захотел, чтобы такие черевички были на Тонечке!

Он замедленно и вежливо (общение на границе с бультерьером воспитало у него аккуратность и осмотрительность в отъеме у собаки чего бы то ни было) взял из крошечной пасти стоящей столбиком балалайки эти туфельки и положил их по одной в каждый карман. И замер в ожидании.

Буля у его колен все стояла столбиком и махала лапками, надеясь на конфету.

А дома металась Тоня — а что Тоня? У нее был один костюм — и на свадьбу, и на дэ рэ. Темно-синий, строгий. В пир и в мир.

Но она полезла в бабушкин гардероб. Там висело на плечиках черное тоненькое трикотажное платье без рукавов, сзади с молнией ниже поясницы, с маленькой драпировкой на бедре, где ткань образовывала как бы завихрение, уходящее в боковой шов. Платье сороковых годов, попавшее в Советский Союз во времена Второй мировой войны по американской программе помощи — по так называемому ленд-лизу. Бабушка говорила.

Там же висел в пакете шифоновый розовый шарфик.

Туфель под это платье у Тони не было.

Она живо надела старую комбинацию (неношеную, тоже из когдатошней американской посылки, бабушка все сохранила) — настоящую шелковую, распутную, черную и с кружевами, и натянула на себя платье. Оно было легкое, как пепел.

Извернулась, застегнула молнию.

Куртка поверх такого платья не годилась.

Тоня беспомощно смотрела по сторонам.

Открыла стенной шкаф и вытащила дубленку, хранившуюся в чехле.

Бабка была той же французистой породы, что и ее старшая внучка.

Дубленка, тяжелая, настоящая, оказалась с воротником из огромной черной крашеной лисы и с таким же подолом и рукавами. Дубленка была узкая в талии и опоясывалась широким ремнем.

Тут же висела маленькая кожаная сумка тех времен, заботливо набитая бумагой — для сохранения формы.

«Карнавал!» — усмехнулась Тоня.

Не было, не было подходящих туфель. Синие английские с высокой шнуровкой? Плоские? Нет!

Пришлось натянуть обычные сапоги на каблуке. Но как они не смотрелись при всей этой утонченной винтажной роскоши!

Наскоро переложила в новую сумку все из старой. В том числе запасной пакет для уличной обуви и второй пустой пакет про запас. Причесалась, очень приблизительно. Стянула волосы в узел на шее.

Ступила за порог.

Виктор стоял рядом с приплясывающей Булькой и сурово, требовательно ждал.

Кругом толпились маленькие зрители.

Антонина была настолько неузнаваема в дубленке, что Виктор замер.

Они пошли, нырнули в метро (Виктор взял песика на руку, тот воспринял свою позицию как должное и милостиво лупал глазками на всех, кто им восхищался.)

Они немного опаздывали.

Когда Ивановна, уже в гардеробе, сняла с себя дубленку и оказалась в маленьком черном платье и розовом шарфике через плечо (что-то от довоенного шика Марлен Дитрих), Виктор сначала помедлил с собакой под мышкой, потом принял на себя обмундирование Тони и протянул его гардеробщику и стал раздеваться сам, но тут же спохватился и вытащил из карманов куртки туфельки.

— Наденьте, — велел он.

Он не сплоховал.

Тоня растерянно стащила сапог и сунула крошечную ногу в ледяной розовый шелк.

Туфли, конечно, слегка спеклись от столетий ожидания.

Но шелк — это не кожа. Шелк вечен. Он всегда пребудет самим собой.

Они вошли в зал, первым Виктор с косматой собачкой в красном комбинезончике, держа ее на локте (Булины пинетки Тоня сняла и положила в запасной пакет и в сумочку. Все пригодилось).

За Виктором (представим себе картину глазами зрителя), как и полагается вслед за кавалером идти даме, шла юная, слегка разрумянившаяся женщина в маленьком черном платье, ненакрашенная, узенькая, в розовых башмачках и с розовым шарфом через плечо. По виду — наследница миллионов. В руке у нее была зажата шикарнейшая небольшая сумка, мечта девушки.

— Уиии, — прошелестел планктон.

 

ВСЕ ПОДАРКИ: