И вот, бла-бла-бла, мы плыли в синеву, черт знает куда. Мы смотрели в искрящееся от ледяного воздуха окошко, и наверняка оба думали о том: что бы он ни говорил, при любом курсе Протасов все-таки идет штурманом дирижабля, которому нельзя очень отрываться от земных дел. Мне было приятно, что Вася поглядывает на часы — как будто в этой коробочке билось больше, чем просто время, оставшееся до обеда. Я достал сигарету. Подожди, сказал Вася, нельзя. Он показал на латунную дощечку у меня за спиной. Я не заметил ее сразу, потому что на стене напротив была очень красочная репродукция, которая изображала цеппелин, пролетающий низко над странными руинами в открытом океане:
— Капитан воздушного судна Эксельсиор Молчанов просит гостей НЕ КУРИТЬ в их каютах. Во время нашего плавания они могут заболеть. Курительный салон, библиотека и столы для игры располагаются в общей кают-компании, дальше по коридору. — Внизу была такая же надпись на французском языке.

Я понял, как нам повезло, что первое время дирижабль, насколько это было видно сбоку в небольшой круглый иллюминатор, шел по ничем не тронутому ясному небу. Я первое, что заметил — это Васино лицо, которое всё как будто раскрылось. — Вот они. — В воздухе перед нами поднималось облако. Его белоснежный вид, на солнце слепивший глаза, еще почти совсем не угадывался в лиловатых тенях. Я было сравнил его с летучим островом — Лапута, — который придумал Свифт, но я тут же сообразил, почему Протасов, просидевший годы у берега моря, так снисходительно писал мне о литературе. Я всё чересчур привык сравнивать, и только теперь увидал, насколько мы уже хорошо уплыли из дому, что все мои мысли и все слова приходят на ум издалека, как со дна. Я вроде бы видел непонятную мне белизну, облако которой подошло к нам совсем близко. За ним мы увидели другие, островки которых на студеном ветру за нашим окошком пошли грядой, открывая взгляду очень ясное и очень плывущее пространство.

В кают-компанию, которую нам рекомендовали, стоило заглянуть. После уютной, но достаточно тесной каюты перейти сюда из такой ясной спартанской обстановки было все равно что выйти в открытые небеса. Я просто замер, потому что в первую секунду, пока я еще не привык к большому свету в большом помещении, мне показалось, что мы попали сюда прямо из дирижабля в салон одного из тех богатых особняков прекрасной эпохи, громадные окна которых с такой загадочностью тускло светятся ночью в городе, а залы всегда привлекали меня своим строгим и слегка сумрачным великолепием; это и оказалось нашей кают-компанией, хотя нужно сказать, что убранство очень преувеличивало ее скромные размеры. Позже Васенька мне показывал, что лепная растительность, которая бордюром вилась по ее потолку, создавала вид свода, обтекающего весь длинный двухсветный зал; сплошные стеклянные стены были перекрыты тонко сплетающейся из металлических лиан аркадой, которая заставляла вспомнить зимний сад в оранжерее, хотя только у входных дверей в зал и стояли всего лишь искусственные пальмы; на хорах, которые вели в службы верхней палубы, виднелись книжные полки. Все это было удивительно, однако сразу же, как свежие терпкие духи, привело нас с Васенькой в чувство глубочайшего комфорта, и мы переглянулись с улыбками; мы прошли мимо громоздких диванов и кресел, которые были расставлены на коврах вокруг пары ломберных столов и большого концертного рояля: я вдохнул запах кожи и снова, как утром, — хорошего дерева. В другом конце зала расположился мерцавший стеклом и серебром приборов белоснежный стол, вокруг которого крепостью, которая была очень даже забавно похожей на готические башенки на домах русских богатеев, вздыбились спинки стульев, и рядом стояли на ковре и ждали все собравшиеся к обеду. Билибин уже расстался со своей фуражкой, и сейчас он с увлечением раскланивался по какому-то поводу своей лысиной с Жоржем, который сверкал очками, как сытый заяц. Матросы, оба, поздоровались с нами вежливо, как ребята. Глеба, который, по-видимому, уже отобедал и должен был оставаться на мостике за капитана, не было. Я сперва все-таки опешил от внешности Жоржа. Я уже писал, что мы с Васенькой постарались выглядеть достаточно серьезно, и вот теперь рядом с Жоржем, который переоделся в тоненький апельсиновый блейзер и в белые слаксы, и был в белых же парусиновых туфлях на босу ногу, мы были застегнуты наглухо, в своих свитерах и в пледе, как курортные дураки. Жорж тоже был дурак. Я сразу увидел себя, как девяностолетнюю Тетеньку Бельскую, которая, в семидесятые годы, каждое утро выходила к полудню, — вся состоящая из мантилий, кружев и огромной соломенной шляпы, — в дюны под тенью сосен над курортным побережьем; за ней следует ее домашняя работница с шезлонгом и с большим пляжным зонтиком; старуха садится глубоко в тень, и дюна отбрасывает необыкновенную тишину на пляж внизу, потому что никто из загорающих там дачников не подходит к этому месту ближе, чем на выстрел. Но сейчас они смотрят, как по светленькому песочку к нему топает маленький Виктор Погодин, я хочу сказать, все дети, я сам, и Жорж, то есть Юра Ермолов, и уже взрослая Полина, и все наши родители смотрят, как мальчик подошел к самому шезлонгу Тетеньки Бельской. Я услышал, как будто сам говорю. — Чего тебе нужно, Мальчик? — Я любуюсь, — это говорит белоголовый малютка Погодин, выпятив губку и широко раскрыв сероватые пустые глаза. — Какой у Вас, Милица Степановна, прекрасный туалет. Как замечательно Вы сегодня выглядите. — Вот как замечательно я сегодня выглядел. Вася, по-моему, тоже посмотрел и одернулся. Но всё было ничего. Все стояли у грандиозного стола запросто, и Жорж в своей пляжной одежке, и Билибин в строгом костюме, и мы с Васей в наших свитерах и в пледе, и оба матроса, Стёпа и Павлик, в темных клешеных брюках и в разных фуфайках с открытой грудью, все вместе мы были как хорошая экспедиция. Я вздохнул и даже хотел подойти к Илье Петровичу, чтобы спросить у него какую-нибудь ерунду, но тут в дверях, наконец, показался капитан Молчанов. Я пишу именно — показался, — потому что его вид был очень внушительным. Все сразу замолчали, и Илья Петрович даже не сразу подошел к нему, чтобы представить капитану Васеньку, с которым они еще не были знакомы. В капитане Молчанове, Константине Романовиче, всё было крупно и крепко, как наш дубовый обеденный стол. Я даже как-то робко пожал его большую мягкую лапу, очень тяжелую; я не знаю, служил ли он когда-нибудь военным, но капитан был человеком безусловного большого стиля, и когда он просто и коротко пригласил всех садиться к обеду, это прозвучало торжественно и внушительно, как знаменитое — «Господа Офицеры».

Капитан, разумеется, возглавил стол. Когда одетый в белую куртку коренастый брюнет Марк, который заведовал нашим столом, вынес первую перемену, он обождал, пока мы поможем друг другу, снова поднялся и поднял рюмку водки, чтобы поздравить всех нас с выходом в путь. Глеб и вправду оставался на мостике. Капитан говорил тихо, но очень гулко. Как и Илья Петрович, он был седоусым, подтянутым — и только довольно тучным — старым мужчиной, одевался в темно-синий клубный пиджак, широкие кремовые брюки и носил, кроме как за столом, морскую фуражку. Васеньку с первого же раза насторожило в его речи что-то вроде бы знакомое, чего Вася никак не мог разобрать, хотя Молчанов выговаривал все слова очень медленно, ровно и действительно странновато, все время как будто прислушиваясь к самому себе. Но меня, если быть искренним, тогда намного больше заинтересовало, как бы не переложить себе в тарелку больше, чем это прилично.

Весь обед был просто выше моих собственных похвал — как и всё остальное, что впредь было связано с искусством нашего доброго шефа, метрдотеля и буфетчика Марка, который очень смешно коверкал русские или английские фразы, но ни разу не исковеркал ни одного моего утра, ни одного вечера; впрочем, я могу рассказывать только о кофе, иногда о водке, и мне очень жалко, что Жорж (в отличие от Васи или от Глеба, которые всегда помогали мне подобрать нужные слова, которыми я сам не владею), с его неподражаемо безграмотной манерой выражаться, никогда не сумеет вписать эту страницу в мои заметки. За столом Жорж сутуло уселся между Стёпой и Павликом и, слегка откинувшись в тени этих дюжих молодых людей, которым он едва ли доходил до плеч, выглядел чуть облысевшим и бледным, но довольным. Вася очень часто поправлял свои кудри, брал себя за мочку уха, щурился и хвалил что-нибудь из блюд или из сервировки, обычно обращаясь к сидевшему рядом Билибину. Жорж то и дело оглядывался. Я сам предпочитал оглядываться искоса, когда этого якобы никто не замечает, с видом, что все время смотрю прямо перед собой в графин. Илья Петрович сидел за столом очень прямо и слегка наклонив голову набок, он иногда поднимал брови или улыбался одними губами себе в усы, чтобы отпить из бокала и ответить на очередную Васенькину реплику. Капитан Молчанов и инженер Билибин были, насколько мы могли понять, хозяевами цеппелина или, по крайней мере, его коренной командой, потому что оба были такими же старомодными и странноватыми, как само это судно. Стёпа и Павлик были такими белобрысыми рязанского типа голубоглазыми парнями едва ли двадцати лет, и я знал, что их нанял Глеб, где-то в Пиллау, я имею в виду в Советске под Калининградом, куда он ездил по просьбе Константина Романовича. Марка, который был французом и происходил от старинных русских эмигрантов, Протасов встретил на борту самого дирижабля, когда тот еще назывался Эксельсиор — хотя эта встреча Глеба с нашим будущим кораблем представляет собою отдельный рассказ. Вася всякий раз настаивал, что в разговоре нашего капитана и его бортинженера было очень много своеобразного: они, например, всегда разговаривали словно сами с собой, хотя с такой старомодной аккуратностью взвешивая фразы и даже каждый слог, что их собеседнику могло показаться, будто бы они перед ним сейчас сочиняют каждый про себя что-нибудь вроде романа. Может быть, это они слишком хорошо говорили. Оба были безусловно русскими, но сказать это о человеке — все равно что ничего не говорить, и мы могли только недоумевать по поводу того, какого сорта людьми были капитан Молчанов и инженер Билибин. Ни Жоржик, ни Васенька, ни я сам, мы никогда потом ни разу не заговаривали с ними об их жизнях, но во всяком случае вряд ли кто-нибудь из обоих родился или долго прожил в России. Повторяю, Глебу следовало бы самому рассказать об этом. Жорж уверял, что его сразу насторожили их холеные старые лица, их улыбки в ухоженные седые усы, их руки и тот душистый привкус одеколона, который долго держался после них в помещении. В них, сказал Жорж, не было чего-то такого прожженного, но тогда что это может быть, вот вопрос. Капитан был замкнут. Илья Петрович был, напротив, во всем — душа-человек, но тоже казался очень уклончивым в разговоре, хотя, может быть, просто сдержанным своим слишком хорошим тоном в обществе, как выразился Жорж, тех еще собеседников. Я снова покосился на Тетеньку Бельскую. Здесь я, по крайней мере, догадывался, что прожжено, но если обсуждать чужие секреты, кожа состарится.

Пока мы столовались таким образом, в основном незаметно переглядываясь и осваиваясь между собою под перезвякивание приборов, в котором настороженные уши пробовали уловить что-нибудь особенное, освещение в зале кают-компании постепенно мрачнело, и уже скоро стало полутемно: всё небо как будто полиняло, всё сгустилось.

С этого первого дня повелось, что Глеб обычно не выходил к нам с мостика до самых сумерек. Мы уже привыкли сразу же после завтрака располагаться в кают-компании перед громадными выпуклыми окнами, за которыми широко открывались всегда залитые солнцем снеговые цепи, косматые отроги и островные дуги облачной страны, по которой на небольшой высоте тихо продвигалось наше судно. У меня еще не было особых занятий, и я проводил все время, раскладывая на одном из ломберных столов разного рода пасьянсы, или разминался, обходя по кругу всю полутемную верхнюю галерею нашей библиотеки, чтобы потом, устроившись у окна на диване, вытерпеть и перечитать как можно больше больших книг: главным образом это были те современные романы на английском языке, которые неторопливо рассказывают что-нибудь о жизни переселенцев в Австралии, в Канаде или на Юге Африки, какие-нибудь приключения или семейные хроники XIX века. Я очень скоро скучал и переставал их понимать. Тогда, когда я отводил глаза от их убористых слепых страниц, передо мной как будто оживали и загадочные пещерные выступы в многоглавых вершинах, и каньоны, и глубокие расселины между их глыбами, которые лиловели передо мной, время от времени затягиваясь тонкой ледянистой мутью. Иногда заходил Илья Петрович, он присоединялся ко мне, и мы садились за карточный стол играть в Пикет. Жорж, который обычно совсем еще спал за завтраком, потом возвращался к себе, в постель, не показываясь всю первую половину дня, хотя я подозреваю, что он просто задумывался и тихо покуривал у себя в каюте, потому что он выходил к обеду в необыкновенно приподнятом и рассеянном состоянии и шутил, развлекал и вообще разговаривал за всех. Жорж выступал здесь от имени фирмы Ярило, на чьи деньги сейчас работали двигатели дирижабля, и представлял на борту никому не понятные интересы ее хозяина, над которыми мы с Васей, а то и вместе с самим Жоржем, издевались, сколько могли; но он исполнял свои странноватые обязанности мило и с блеском, за столом особенно. После обеда Васенька снова садился к окну, чтобы всё время что-нибудь фотографировать внизу, записывать или зарисовывать в свою тетрадь. Я его мыслей на этот счет еще тоже не понимал. Жорж всегда снова возвращался к себе в каюту, и, скоро вернувшись, он глубоко и грустно усаживался в кресло прямо перед окном, чтобы смотреть и смотреть.

Ссылки

• Шамшад Абдуллаев. Василий Кондратьев: смерть солдата, 25.09.2009