Электронный не-план

Инструментом разграничения и специализации на более высоком уровне уже давно стало зонирование земель. Иногда это просто голос здравого смысла, как, к примеру, в случае разнесения жилых районов и вредных производств. Однако зонирование используют и для обеспечения куда менее привлекательных форм изоляции. К тому же остается все меньше причин подразделять нашу деятельность на отдельные блоки вроде работы, развлечений и личной жизни, когда все они обеспечиваются одними и теми же беспроводными портативными устройствами и когда такое ненавязчивое электронное совмещение не мешает деятельности окружающих. Таким образом, возникает новая возможность вернуть себе утраченное «право на город», которое Анри Лефевр ярко определил в категориях неоднородности, а не одинаковости, встречи, а не разделения, одновременности, а не последовательности и которому, на его взгляд, угрожает «дискриминационная и сегрегационная организация».

Создатели градостроительных планов теперь могут двинуться в направлении того, что Лефевр назвал «диверсификацией пространства», благодаря которой «функциональные различия утратят свое (относительное) значение».

В англо-американской культуре 60-х годов аналогом призывов Лефевра вернуть себе право на город стала провокационная концепция «не-плана», выдвинутая в наделавшей шума статье Рейнера Бэнэма, Пола Баркера, Питера Холла и Седрика Прайса в журнале New Society. Ее авторы без обиняков заявляли, что «наиболее строго спланированные города — вроде Парижа Оссманна и Наполеона III — почти всегда были самыми недемократичными», и задавались вопросами: «А что, если бы не было никакого плана? Что бы делали люди, если бы их выбор не был ограничен?» Это вполне соответствовало актуальной для архитектуры того времени тенденции совмещать обеспеченные всеми необходимыми службами и удобствами мегаздания с модульными и сменными архитектурными элементами, конфигурацию которых могли определять сами обитатели.

Достаточно упомянуть такие теоретические построения, как «основания» Джона Хабракена, «мобильная архитектура» Ионы Фридмана и «подключаемые города» Питера Кука. Идеи эти отразились и в более прагматичных архитектурных экспериментах вроде приспосабливаемых «ковровых» домов и зданий, которые изначально подразумевают возможность последующего добавления площадей или изменения функций.

В этих стратегиях наглядно отразился потенциал гибкости и свободы выбора, но большинство из них так и не было воплощено. Крупномасштабная физическая перепланировка архитектурного пространства в соответствии с изменившимися потребностями — это по-прежнему медленный, громоздкий и дорогостоящий процесс. Более того, пригодное для обитания пространство — по-прежнему дефицитный ресурс, а возможности физической перепланировки не играют существенной роли в решении проблем распределения и согласованного использования жилья. Зато сторонники «не-плана» заметили альтернативное решение в том, что тогда называлось «кибернетической революцией». Они писали: «Суть нового положения в том, что теперь мы способны управлять несоизмеримо большими объемами информации, нежели до сих пор считалось возможным, — и прежде всего информацией о последствиях определенных действий для функционирования системы». Проектирование издавна зависело от «простейших, прикинутых на глаз критериев», которые со временем начинали восприниматься как «вечные ценности, подобные скрижалям Завета». Сегодня, заключали авторы, «физическое планирование, как и любое другое, должно производиться как максимум путем установления рамок для принятия решения, в которые потом сможет уложиться как можно больше объективной информации». Иными словами, информационная инфраструктура приспособлена для динамичного принятия решений куда лучше, нежели физическая мегаструктура. В вопросах приспособляемости чувствительное программное обеспечение даст фору даже самым приспосабливаемым материальным объектам.

По прошествии нескольких десятилетий вера теоретиков «не-плана» в «объективную информацию» и «научное управление», конечно, воспринимается как трогательная наивность. (И те из них, кто дожил до наших дней, безусловно, тоже так думают.) Однако наша новая способность к мобильному взаимодействию в сочетании со снижением зависимости от стационарных ресурсов повысила так прозорливо подмеченную ими необходимость вместо проектных заданий и негибких планов использовать быстро и чутко реагирующие на изменения электронные стратегии управления пространством.

К началу 2000-х стали видны первые примеры таких стратегий. Так, гибкий беспроводной механизм оплаты проезда по автострадам и электронная система навигации регулируют использование дорожной сети; электроника отслеживает свободные парковочные места и направляет нас к ним или распределяет офисные ячейки между мобильными, оснащенными ноутбуками работниками. Составитель задания на проектирование больше не контролирует использование пространства, а значит, и не осуществляет властные функции. Сегодня это делает программист.


Экстремальное электронное кочевничество

Что, если бы мы могли пройти этот путь до конца, полностью освободиться, стряхнуть с души последние атомы и зажить где-нибудь на серверных фермах? Самым безумным итогом стремления к дематериализации и сверхмобильности могло бы стать предположение, что жизнь духа есть лишь перемещающиеся в мозгу биты информации, которые можно извлечь из этого губчатого субстрата (как музыку с компакт-диска) и загрузить на винчестер. С этой точки зрения мы — лишь программа, настолько же независимая от устройства, как Java-приложение. Хватит функционировать на требующей постоянного ухода машине из плоти и крови. Нам больше не обязательно быть, по знаменитому выражению Йейтса, «привязанными к умирающему животному». Подобно святым или вошедшим в экстаз шаманам мы сможем полностью освободиться от уз материальности и физического пространства.

Ганс Моравек предложил умозрительное описание такой операции. Слой за слоем мозг сканируется и удаляется. Наконец череп пуст, а рука хирурга покоится на мозговом стволе. И хотя вы в сознании и ничто не нарушило ваш ход мыслей, ваш разум уже перенесен в машину. Я не очень уверен в научности такого подхода: безусловно, в живых нейронных сетях информация записана куда более сложным образом, нежели магнитные биты на напылении из оксида железа.

И я бы (мягко выражаясь) сильно удивился, если бы непрерывность самосознания в самом деле оказалась таким нехитрым делом, а отношения между разумом и телом настолько точно соответствовали бы взаимосвязи программного обеспечения и аппаратного оборудования⁶. (Вера в такую возможность является крайним проявлением догмата философов-дигиталистов о том, что «контент» всегда можно начисто отделить от текущего материального носителя.) Однако давайте предположим, что мы научились считывать, декодировать и копировать все файлы мозга: памятные слова и тексты будут чем-то вроде файлов doc, визуальные образы — jpg, незабываемые мелодии — mp3, навыки и умения — exe и так далее. Представим себе наше «постбиологическое будущее», когда «мы будем воспринимать себя как программу, а не как компьютер». Что тогда? Специалисты по градостроительству и транспортному планированию останутся без работы; недвижимость будет измеряться в мегабайтах, а не в квадратных метрах, скорость передвижения — в битах в секунду, а не в километрах в час. Доступность будет мыслиться в категориях беспроводного сетевого покрытия. Однако результат едва ли сможет считаться полным освобождением от материальной оболочки. Не будет он и реинкарнацией в форме человекоподобного аватара. Скорее это будет более сложная, пространственно рассредоточенная, изменчивая и гибридная форма телесности, выраженная в новом оборудовании, в котором подсистемы из кремния, меди и ферромагнетиков будут играть несравнимо возросшую роль, тогда как значение и привилегированность углеродных подсистем значительно снизится⁷. Смерть примет форму аварийной перезагрузки сервера. (Возможны, наверное, и обходные пути: реинкарнацию можно представить как восстановление из резервной копии, а переселение душ — как перенос на новую машину⁸.) Какой же тогда смысл в малоприятной и сложной операции сканирования мозга? Используя другие средства, мы все равно асимптотически приближаемся к тому же самому состоянию сетевого киборга. К чему настаивать на немедленном сведении содержания углерода к нулю?⁹

Мы находимся в завершающей фазе процесса, начавшегося, когда наши далекие предки стали надевать на себя вторую кожу, содранную с других созданий, удлинять и усиливать руки простейшими орудиями и оружием и записывать информацию, выцарапывая знаки на различных поверхностях. Процесс этот ускорился, когда наши более близкие предшественники начали пользоваться телеграфом, телефоном и сетями с пакетной коммутацией, когда они принялись звонить, подключаться, а также загружать дематериализованную информацию на беспроводные портативные устройства. Все то же самое воспроизводится заново, когда ребенок осваивает эти навыки; для киборга онтогенез есть краткое повторение филогенеза. Дело не в том, что в эпоху беспроводных сетей мы перешли в состояние постчеловека. С тех пор как первые продвинутые неандертальцы подняли с земли палки и камни, мы никогда не были людьми¹⁰.

___________________
⁶ Как отмечал Марк Тейлор, теории, рассматривающие личность как программу, «перерабатывают древние философские и религиозные представления для XXI века». Апологеты такого видения — это «современные гностики, платоники и картезианцы», поддерживающие традицию «прямолинейного дуализма между сознанием и телом, формой и содержанием, бесплотностью и материальностью, идеалом и реальным воплощением» (Taylor M.C. The Moment of Complexity: Emerging Network Culture. Chicago: University of Chicago Press, 2002. P. 223).
⁷По теме виртуальных тел и утраты плоти существует обширная литература. В беллетристике 1980-х и 1990-х точкой отсчета послужила новелла Вернора Винджа «Истинные имена» (1981), а также романы Уильяма Гибсона, в особенности «Нейромант» (1984). Критический анализ см.: Hayles N.K. How We Became Posthuman: Virtual Bodies in Cybernetics, Literature, and Informatics. Chicago: University of Chicago Press, 1999.
⁸ Эту мысль развивает Рэй Курцвейл: «К концу XXI века смертность — в том виде, какой мы ее знаем, — перестанет существовать. Если, конечно, мы воспользуемся технологиями XXI века по переводу сознания на другие носители. До сих пор смертность была связана с долговечностью нашего аппарата. Когда он перестает работать — это конец» (Kurzweil R. Op. cit. P. 128—129).
⁹ Фрейдисты быстро нашли бы этому объяснение: человеку может не слишком нравиться его данное природой тело. Описанную Моравеком операцию на мозге можно тогда отнести к какой-нибудь мрачной категории вместе с трансвестизмом, анорексией, пирсингом и подростковым суицидом. Продолжать это захватывающее отступление я, пожалуй, не стану.
¹⁰Здесь я использую парафраз заглавия короткого и провокационного текста Бруно Латура «Мы никогда не были современными» (Latour B. We Have Never Been Modern. Cambridge: Harvard University Press, 1993), ставшего остроумным ответом на откровения постмодернизма, подмявшие под себя интеллектуальную жизнь Франции.


Уильям Митчелл. Я++: человек, город, сети. — М.: Strelka Press, 2012
Перевод с английского Дмитрия Симановского​