Очередь против Страны Советов

В Советском Союзе главная проблема очередей состояла в том, что государство не признавало их существования. За мясом и маслом можно было простоять два-три часа. За импортными сапогами — часов шесть. За холодильником или стиральной машиной очереди растягивались на месяцы, и надо было приходить к магазину, отмечаться в списках и дежурить денно и нощно, чтобы не появилось альтернативного списка и альтернативной очереди. Чтобы купить автомобиль, люди и вовсе ждали годами, не вполне понимая, производятся ли вообще эти вожделенные транспортные средства и если производятся, то сколько, и как распределяются, и откуда поступят, и долго ли ждать. Очереди в Советском Союзе были непостижимы. Дирекция продуктового магазина не сообщала покупателям, когда именно появится на прилавках колбаса и много ли ее будет. В обувном магазине не сообщали, когда и сколько попадет на склад итальянских сапог и каких размеров. Невозможно было прийти в магазин бытовой техники, узнать, что ты пятьсот девяносто шестой в очереди за холодильниками и твой холодильник приедет, например, через два года, двадцатого апреля. Каждый вечер магазины закрывались, людей, не достоявшихся в очереди, просто выгоняли на улицу, и назавтра все начиналось снова — живая очередь, переклички, номера, которые люди записывали шариковой ручкой прямо на ладони. Очередь самоорганизовывалась, но ни дирекция магазина, ни милиция, следившая за тем, чтобы не собиралось слишком большой толпы, ни государство, владевшее всей промышленностью и всей торговлей, не признавали самоорганизации очереди. Все эти правила, которые вырабатывались очередью на глазах молодого ученого, все эти списки, все эти дружинники, десятники, сотники и тысячники, порожденные логикой советских очередей, имели значение только по эту, покупательскую сторону прилавка, а по ту сторону не признавались. И так было до тех пор, пока очередь не принялась жестоко мстить игнорировавшему ее государству.

1982 год, когда молодой экономист Александр Аузан стоял в памятной очереди за елкой, был годом смерти Леонида Брежнева, очень долго возглавлявшего коммунистическую партию и советское правительство. Место Брежнева сначала во главе партии, а потом и во главе правительства занял Юрий Андропов, бывший шеф КГБ. Два года правления Андропова ознаменовались последней и отчаянной попыткой правительства заставить работать неработающую советскую экономику. Официально эта попытка называлась повышением дисциплины.

Люди с удостоверениями КГБ в рабочее время останавливали граждан на улицах, врывались в кинотеатры и кафе, проверяли документы и спрашивали, на каком основании гражданин бездельничает, тогда как нужно работать. Отсутствие работы называлось в то время тунеядством и считалось преступлением. К андроповскому «повышению дисциплины» люди относились со свойственной советскому человеку покорностью. Но кроме одного случая. Кроме очередей.

«Почему вы стоите в очереди в рабочее время?» — спрашивал человек с удостоверением КГБ у гражданина, стоявшего в очереди. «Потому что, — в кои-то веки советский гражданин огрызался, — иначе мне жрать будет нечего». «Но почему в рабочее время?» — «Потому что в нерабочее время магазины не работают».

Теперь, тридцать лет спустя, профессор Аузан говорит, что на стол Юрия Андропова ложились секретные статистические данные, согласно которым три часа каждый день проводил в очереди средний советский гражданин. Три часа каждый день в рабочее время, ибо в нерабочее время и магазины тоже были закрыты. Получался замкнутый круг: чем меньше было товаров, тем больше времени люди проводили в очередях и, стало быть, тем меньше производили товаров, увеличивая дефицит, удлиняя очереди и сокращая свою способность работать и производить что-нибудь.

Бог уж знает, что бы еще придумал бывший глава КГБ, дабы разорвать этот замкнутый круг. Но в 1984 году Андропов умер. Еще через год умер и его преемник Константин Черненко. К власти пришел Михаил Горбачев, в лексиконе которого довольно скоро появились три новых словечка: «ускорение», «перестройка» и «гласность».


Очередь наносит ответный удар

Разумеется, никакого «ускорения научно-технического прогресса» невозможно было осуществить в стране, граждане которой треть своего рабочего времени простаивали в очередях. И никакой «перестройки» нельзя было осуществить в условиях тотального дефицита. Дефицитную экономику вообще перестроить нельзя: она — экономика отсутствия, а как же перестроишь то, что отсутствует?

С гласностью дело обстояло полегче. Достаточно было всего лишь снять запрет на публикацию книг, запрещенных в предшествующие десятилетия, чтобы книги эти начали появляться в продаже с известною прытью грибов после дождя. Проблемы с контентом не было: больше полувека копились неизданные шедевры литературы и неизвестные широкому читателю откровения научной мысли. Не было и экономических проблем. Авторского права практически не существовало. Распространение было государственным, то есть стоило книгу напечатать, как она автоматически начинала продаваться по всей стране. Издательские и типографские расходы дотировались государством с тех еще времен, когда книгопечатание было важной отраслью советской пропаганды.

С газетами и журналами было еще проще: они тоже со сталинских времен дотировались, они выходили миллионными тиражами, они обладали непомерным влиянием, и никому тогда не приходило в голову отмахнуться от газетной публикации с привычными теперь словами, что журналисты, дескать, все врут.

Фактически получалось, что обнищавшее донельзя советское государство финансировало тем не менее книги и статьи, потрясавшие самые этого государства основы. К тому же интеллектуальная сфера оказалась единственной, где горбачевскому правительству удалось победить дефицит. Колбасы, сапог и джинсов в стране по-прежнему не было, очереди за автомобилями по-прежнему растягивались на годы, а интересных статей и книжек появилось вдруг сколько угодно и на любой вкус. Советский потребитель был настолько неизбалован, что привык, завидев очередь, сначала становиться в нее, а потом спрашивать, что дают. И если на фоне тотального дефицита стали вдруг давать статьи и книжки, то потребляли и их — даже те, кто прежде ничего не читал и спустя десять лет ничего читать не будет.

Надо сказать, что наиболее талантливые газетчики чувствовали связь своего успеха со стихией советских очередей, пытались как-то понять эту стихию, но не понимали, ибо трудно понять что-нибудь, если находишься внутри. Леонид Милославский, в конце 80-х годов работавший в газете «Московские новости» под руководством легендарного редактора Егора Яковлева, десять лет спустя, уже будучи генеральным директором издательского дома «Коммерсантъ», рассказывал, как однажды Егор послал его написать репортаж об очереди.

«Пойди, Леня, — сказал Яковлев, — постой в очереди за водкой и напиши мне, как эта очередь устроена». Со свойственным молодости легкомыслием Милославский вышел из кабинета главного редактора, пожал плечами, фыркнул и подумал: «Что же это я, в очереди за водкой никогда не стоял?» К винному магазину не пошел, а отправился на рабочее место и за несколько часов состряпал «искрометную», как это тогда называлось, статью про очередь с разнообразными живыми эпизодами, байками и смешными происшествиями, каковых, если порыться в памяти, у каждого человека тогда нашлось бы множество. В конце рабочего дня Яковлев вызвал к себе Милославского, страшно кричал и разве только мраморной пепельницей не запустил ему в голову. «Ты не был в очереди, Леня! Ты ничего про очередь не понял и ничего мне не объяснил!»

Чуткий к социальным переменам Яковлев догадывался, что устройство очереди есть ключ к устройству нового российского общества. Но описать физиологию очереди никому тогда не удавалось, хотя бы по той простой причине, что трудно части описать устройство целого и не всегда орган способен понять устройство организма.

Очередь жила своей жизнью. Очередь самоорганизовывалась. Очередь выдвигала лидеров и предлагала поведенческие модели, которые даже не знала, как назвать. Очереди за продуктами и за одеждой превращались в дискуссионные клубы, где — все равно ведь стоять — народ обсуждал статьи академиков Шаталина и Заславской, профессора Собчака, журналистов Щекочихина и Рубинова. Опираясь на тексты этих авторов, люди бесконечно — все равно ведь стоять — мусолили самую насущную для них проблему: почему на Западе все есть, а у нас ничего нету? Слова «консюмеризм» и «общество потребления» перестали быть ругательными и стали вожделенными. Однако как применить эти слова к себе, никто толком не знал.

В этих гудевших подобно пчелиному рою очередях на короткий период правительство Горбачева получило много сторонников. Однако даже среди сторонников мало кто называл вещи своими именами. Принято было думать, будто Горбачева поддерживают ради предоставленных свободы и справедливости. Никому не приходило в голову, что изголодавшийся потребитель тогда, в конце 80-х, и в последующие четверть века будет неизменно поддерживать того правителя, при котором растет потребление. В 86-м Горбачев позволил населению потреблять хоть что-нибудь, хоть газетные статьи и книжки — и его поддерживали. В 91-м Ельцин предложил людям потреблять, пусть и по шокирующей цене, колбасу и сметану, польский ликер и джинсы — поддержали и его, несмотря на отчетливую несправедливость тогдашних экономических реформ. В 2000-е, при Путине, свобода стала скукоживаться, но мобильные телефоны и телевизоры появились у каждого человека: сначала в столицах, потом в крупных городах, потом в деревнях и селах — народная поддержка Путину была обеспечена, сколько бы интеллектуалы ни ныли по поводу скукоживающихся свобод.

И только теперь, по прошествии четверти столетия, можно с отчетливостью увидеть, что революция, начавшаяся в России в середине 80-х годов, была не демократической и не буржуазной. Революция была потребительской. И она победила.