OPENSPACE.RU публикует три рассказа Михаила Новикова из новой книги серии «Уроки русского»
Имена:
Михаил Новиков
К нашей радости, закрытая было серия «Уроки русского» возобновилась — в издательстве «Новое литературное обозрение». Первой в возобновленной серии выходит книга
Михаила Новикова — литературного критика и обозревателя «Коммерсанта», погибшего в 2000 году в автомобильной аварии. При жизни Новиков был известен по преимуществу в качестве критика, однако начинал свою литературную жизнь он как поэт, в группе «Список действующих лиц», куда входили вместе с ним, в частности, Иван Ахметьев и Михаил Файнерман. Кроме стихов (см., например, здесь и здесь), он писал рассказы и небольшие повести. Они, собственно говоря, выходили книжкой в «Молодой гвардии» в 1990 году и ни до какого широкого читателя тогда, видимо, не добрались, всем было не до того. Так что в некотором смысле «Природу сенсаций» можно считать первой книгой прозаика Михаила Новикова — и это действительно важная книга.
Отдельные поздравления всем, кто причастен к изданию серии, и благодарности — издательству «Новое литературное обозрение», взявшему ее под свое крыло. Презентация книги состоится 19 января в 19:00 в клубе Bilingua.
ВЬЕТНАМЦЫ
Когда-то Советский Союз начал импортировать вьетнамцев. Мы увидели на улицах (в троллейбусах и вообще повсюду вокруг нас) этих крайне небольших, некрасивых, сильно скуластых людей. Они были как бы воплощением худосочия. Русские в основном относились к вьетнамцам без всякого сочувствия, а, наоборот, брезгливо и жалостно.
Газеты писали о спекуляциях и преступности, которые распространяли вокруг себя вьетнамцы. Рассказывали также — но это уж, конечно, не в газетах, а частным образом — о необычайной простоте их сексуальных нравов. Говорили, например, что если где-нибудь в общежитии живут в разных комнатах и на разных этажах три вьетнамца и одна вьетнамка, то вечером последняя обязана обойти своих соотечественников и каждого из них ублажить. И этот порядок осуществляется у них естественно, как у языческих богов или животных.
В ту пору я переходил от молодости к зрелости. Чисто физиологически это выражалось в том, что я бросил курить и потолстел. Я тогда жадничал, хотел подзаработать побольше денег, невесть зачем, и ради этого писал различные дрянные сценарии.
Один достался мне особенно тоскливый, о каком-то забубенном московском институте. Интересы заказчика представлял седой котообразный человек, должностью — профессор. Он говорил быстро, гладко, взгляд не поднимал ни на миг. Я все хотел его рассмотреть, что за глаза у него были, что он в них так прятал. Очень, очень темные. Глаза, я подумал, убийцы (тайного, по неосторожности). Я представил себе, как он коротает вечера в профессорской квартире, и всюду там стоят нераспакованные коробки. А иначе — откуда такие глаза?
Однажды в полдень, в пути (я ехал от вышеописанного заказчика) я понял, что хочу быть вьетнамцем, то есть человеком, который не боится ни боли, ни унижений, спокойно скупает кастрюльки, одеяла. Который плюет на себя (не говоря уж о нас обо всех).
Трамвайный прицепной вагон, в котором находился я, скользил мимо мыльной фабрики. Вдруг он остановился. В вагон вошла работница в ватнике. От нее сильно, тяжело пахло мылом.
Трамвай летел, тормозил, снова летел.
Несколько длинных секунд я понимал, что жизнь ясна мне.
Потом это чувство прошло.
Читать текст полностью
В.К.
В пятницу он с Колесовым, Скачковым, Рукоятниковым и несколькими незнакомыми, на один раз заглянувшими в его жизнь людьми напился довольно прилично и просадил пятьдесят рублей.
Субботу удалось скоротать легко — медленно читая скучную детективную повесть.
В воскресенье же проснулся очень поздно. Его немного знобило, но не от простуды, а так, из-за мук совести. Куда было девать воскресенье, он не знал. Наступил третий, самый тяжелый день после пьянки.
И сразу он вспомнил о В.К. и стал думать: что же с ней делать? Он представил себе, что она может позвонить, и отключил телефон. Энергии у него совсем не было, и, говоря с нею, да и с кем бы то ни было, он не смог бы ни на чем настаивать, он бы на все согласился. Хотя, разумеется, это дикая чушь: на что бы он мог согласиться? Никто ему ничего и никогда не предлагал.
Вот так, путаясь в «ничего» и «никогда», он сидел у окна, провожал взглядом пролетающие в сторону Можайки машины и думал о В.К.
В.К. он знал два года и не любил ее. Он хотел порвать отношения, связь разрубить и не мог. В.К. обладала нормальной для чуткой женщины способностью появляться, когда ему по тем или иным причинам было как-то не по себе — с похмелья ли, после какой-нибудь служебной обиды, и он впускал ее в душу. И В.К. в его душе располагалась. И он лениво начинал борьбу за собственную свободу.
— Зачем я тебе нужен? — говорил он. — Но если уж нужен зачем-то, то зачем делать из меня человека, который тихо ненавидит сам себя? Заставлять произносить эти речи?
Но на меланхолию, ею вызываемую, В.К. не обращала никакого внимания.
Теперь он думал, что, если бы у него была семья, он не напился бы в пятницу так сильно. Он вспомнил курицу, которую долго жарили и чуть не сожгли, а точней сказать — слегка все же сожгли; потом долго ели, перепачкав руки, рубашки. Далее этой курицей он блевал, стоя на коленях перед унитазом. Ничего этого могло не быть, ни в пятницу, ни в сто или триста всяких других дней.
Вообще ему казалось, что вся неуверенность его, вся грустность его жизни происходят именно из-за отсутствия семьи. И никогда ничего холостой человек не сможет серьезного сделать, очевидно, ни в какой отрасли. Однако ему было тридцать два года, и жизнь складывалась так, что девушки, которые, как он сам, пожалуй, выразился бы, подходили, совсем не выказывали симпатии к нему.
Впрочем, до сих пор — то есть двенадцать лет уже — он сокрушался об одном упущенном шансе, об одной студентке, по имени Катя, которая влюбилась в него и ему очень нравилась, но она в первый же день знакомства отдалась ему, и его это раздражало. Сделать ей предложение он не решился, упустил весну, упустил год, и все как бы кончилось.
Любопытно, впрочем, что жизнь его дальше шла параллельно жизни этой Кати: в три приблизительно года раз они случайно встречались, правда, все, как на грех, на каких-то нечистых, продуваемых, просто привокзальных даже стогнах. Она побывала замужем дважды, и дети были от обоих браков, и жизнь ее была, очевидно, неровной, но полноценной. Квартира у нее была в центре, и в третью встречу она несла какой-то приятный, наверное, ей вздор о новой машине; она лучше выглядела, чем раньше, — так ему показалось, она не портилась — он заключил.
Но какого черта вспоминать то, чего не существует? И, если честно, не существовало. Ему бог послал В.К. и скучные муки нелюбви. Он решил, что это наказание или, что ли, знак какой-то его непригодности к жизни.
К вечеру ему стало казаться, что ватная тоска наполнила его комнату. Он начинал ненавидеть предметы и части их: стулья, ножки кресел, дверные ручки, широкую вазу и рулончик лейкопластыря на дне ее. Задвинув, раздвинув и снова задвинув шторы, он зажег лампу и вытащил из ящика стола большой конверт с фотографиями.
И вот — он смотрел на снимки, изображавшие В.К.
Здесь она сидит, прикрывая обнаженную грудь согнутой рукою. Здесь — стоит у окна. Вот снимок, где получились красивые бедра и совсем не вышло лицо. Он понял, что надеялся на эти снимки напрасно: они ничего не проясняли, ничего не могли подсказать.
Даже в мелочах жизнь была неуправляемой. Он сидел, положив голову на стол, на прилипавшие к щекам и ко лбу снимки, хотел что-то думать, чувствовать и не мог. Он был по-настоящему бессилен, но даже Тот, Кто управляет всем, не мог ему помочь, поскольку он, всю жизнь отвлекаемый своими желаниями, а также похмельями, фотографированием, покупками, поездками, чтением, черчением и невесть чем, не удосужился поверить в Того, Кто управляет всем.
Он чувствовал себя торчащим посреди жизни, как бетонный столб в поле, причем пытающийся пустить корни, зазеленеть. Приблизительно так же, полагал он, располагались в мире Колесов, Скачков, Рукоятников. И непонятно было, чего же стоила их дружба, да и можно ли то, что происходило, всю эту россыпь мелких, округлых, как камушки на пляже, необязательных событий называть таким тяжелым, серьезным, платиновым словом.
ЛЮДИ ПОЗДНЕЙ ОСЕНИ
Я — человек поздней осени и, как многие мыслящие жители Москвы, боюсь зимы и ненавижу ее. Предчувствую ваше несогласие и вот что замечу: мыслящий человек всегда отчасти праздный, да и как ему быть иным — руки у него не заняты. Руки у него мерзнут.
Или другое возражение: человек мыслит, тем самым уже не праздный. Это, понимаете ли, конечно, не так. Мыслить — врожденная черта, предопределенная, вроде размера обуви. Назовите этих людей не мыслящими, а задумчивыми — пожалуйста, как вам угодно. Я называю нас людьми поздней осени.
В это время года я родился; живу, относясь к нему с почтением — имею варианты одежды для данной поры и даже особую октябрьскую походку…
Замечали ли вы, что если один человек хорошо понимает другого, то он начинает этого понимаемого недолюбливать? «Как же, — думает понимающий, — он ничем не может меня удивить, а уж привык к пониманию и требует его… И требует меня…» В мрачные минуты мыслящие люди кажутся мне дерьмом, поскольку давно надоели сами себе.
В этой связи хочу вспомнить Архангельское и нескладную прогулку, случившуюся два года назад в воскресенье, двадцать пятого октября. (Я тотчас отыскал эту дату в старом календаре с видами Латвии, висящем у меня в прихожей.)
Тот выходной оказался каким-то пустопорожним, а погода стояла теплая, влажная, так что часа в два дня я сел в автобус и отправился в Архангельское. От моего дома начинается замечательный маршрут, подарок транспортников столицы. Я вышел напротив белых ворот в решетчатом заборе, украшали который звезды в честь современной эпохи и военного санатория, в парке расположенного. Купив полный — поскольку не был ни солдатом, ни студентом — билет, я углубился под проволочную сень голых ветвей, печатая подошвами рубцы на сырых дорожках.
Обстановка в осеннем парке такова, что обеспечивает легкую победу рассказчику, взявшемуся описывать ее: вот листья, деревья, аллеи; вокруг темнеет; исчезает из виду луг в низкой пойме за Москвой-рекой; серая, как из дождя высеченная колоннада, последняя прихоть владельцев усадьбы — последняя, ибо выстроена в двенадцатом году нашего века двадцатого, — сливается с фоновыми соснами: это, конечно, чтобы потом, ночью, стать удвоенно-черной; часть статуй укрыта уже целлофаном, но многие еще бегают голые и античные. Что говорить, слово само — «аллеи»: удар гонга, сразу тот тон.
Поздние посетители парка таяли в сумерках, в сумерках таили друг от друга свою осеннюю сущность, спешили назад, к фальшивым телевизорам среди ни от чего не защищенных стен. Я знаю, уж если кто оказался в парке Архангельского в октябре в серой половине четвертого дня, значит, скоплено столько лишней тоски, что лучше быть ему бродячей собакой в этом парке и питаться, не заботясь о дальнейшей жизни, объедками с кухни военного санатория. Так, дремать в листьях, и гнаться за сукой, и уворачиваться от желтофарых генеральских машин.
Я пересек парк и вышел к площадке над берегом реки, где справа стояла навеки запертая церковь, а слева был покосившийся деревянный зонт, под ним — скамейка, и на ней она, чуть позже обозначенная мной как девушка в серебряной куртке.
На звук моих шагов она не обернулась. Посижу-ка я над рекой, думал я, это будет неплохо. Потом решил спросить: «Не помешаю ли я вам?» Но, знаете, спросить так — это уже кино, не говоря о том, что заведомо помешать. Хотя, видимо, человек над рекой только и ждет, чтоб ему помешали. Все это не важно. Я сел на край скамейки, достал сигареты, и она попросила у меня закурить. Вредная привычка сослужила полезную службу. Никотиновые комья в наших легких — это цена коммуникаций.
— Вам не грустно сидеть здесь? — спросил я.
— Нет.
— Странно.
— Почему?
— Вы одна, почти темно… Не боитесь?
— Я живу рядом.
— В санатории.
— Вот там наша дача, — сказала она, не поворачиваясь, показала рукой. За все время разговора она ни разу не посмотрела на меня.
Я посмотрел в указанном направлении: там был глухой забор, за ним — огни, угадывался дом.
— Значит, вы дочь министра, — сказал я.
— Вроде того.
Понятия никакого никогда не имел о дочерях министров. Об этой могу сказать: профиль прелесть, нос прямой.
Она вдруг объяснила:
— Я вышла покурить — ну, у меня была только одна сигарета, а захотелось еще, я целый день не курила, вот я и попросила. Папа говорит: «Тебе исполнится восемнадцать, и можешь делать что хочешь, а пока…» Приходится прятаться.
— Таким образом, вам семнадцать.
— Таким образом, да.
— И у вас тут дача, — сказал я, — у вас тут удача…
Она кивнула и засмеялась.
А потом бросила сигарету, встала и сказала:
— Ну все. До свидания.
И пошла.
— Постойте! — крикнул я. Она не остановилась, но замедлила шаг.
— Можно, я позвоню вам когда-нибудь? — кричал я с борта гибнущей скамейки.
— Нет. — Она не оборачивалась, и я плохо слышал ее. — Нам нельзя звонить просто так…
И я перестал различать ее сверкающую куртку среди обложенных вечерним туманом лесопосадок.
{-tsr-}Как ни слаб я в вопросах быта министров, но чтоб нельзя было звонить — в это не верилось. Я брел через парк и думал, что скорее всего увижу ее на остановке автобуса и тогда обожду под аркой — посмотрю, невидимый ей, как она войдет в мерцающий водянистым светом салон; а может быть, перебегу шоссе, успею и поеду в Москву рядом с нею — и мы еще поговорим. Ворота парка были заперты, я отыскал раздвинутые прутья и выбрался на дорогу.
Никого на остановке не было.
Не знаю, ясно ли, что, гуляя в парках в семнадцать лет, я тоже никого не замечал? Что теперь точно так же я не существую для тех, кто в серебряных куртках? Но если они приходят на берег реки, то и в дальнейшем время от времени будут обнаруживать себя в пустынных парках, в безнадежных октябрях. Надо ли повторять, что принадлежат они поздней осени?
Михаил Новиков. Природа сенсаций: Рассказы / Предисловие Леонида Костюкова. — М.: Новое литературное обозрение, 2012
