3. УТОПЛЕННИК МОРЯ ГАЛИЛЕЙСКОГО. Москва, 2012

Час ночи, а Иван все никак не отлипнет от монитора, несмотря на резь в глазах. Он видит только две верхние строчки в таблице окулиста, и вообще-то ему нельзя проводить столько времени перед экраном, но, однажды нырнув в новейшую историю «Бури», вынырнуть не так-то просто.

В Советском Союзе в 90-м году было не до Рембрандта, особенно висящего на стене американского музея. Но в Америке про ограбление музея Изабеллы Стюарт Гарднер знают даже те, кто никогда не был в картинной галерее. «Ограбление века» — газетный штамп, но в этом случае — максимально точное описание случившегося: имущество на полмиллиарда долларов не крали за один присест больше никогда. Двести пятьдесят миллионов из этой суммы стоит «Концерт» Вермеера, самый дорогой из украденных двенадцати предметов искусства. Еще двести миллионов, а то и больше, — «Буря на море Галилейском». Остальная добыча грабителей попроще. Например, «У Тортони» Эдуарда Мане.

За информацию, которая поможет вернуть похищенное, попечители музея предложили пять миллионов долларов. Всего-то, думает Иван, разглядывая «Концерт». С другой стороны, это как за двадцать процентов Осамы бен Ладена: за него же вроде назначена награда в двадцать пять миллионов? Вряд ли найти эти картины хотя бы на двадцать процентов так же трудно, как поймать Осаму. Особенно если наши знакомые дамы разгуливают по Москве и предлагают их незнакомым госчиновникам.

Самое поразительное, что воров все еще активно ищут. Ведь больше двадцати лет прошло! Это какой же тогда в Америке срок давности на кражи искусства? Штарк продолжает раскопки и быстро выясняет, что именно из-за ограбления гарднеровского музея этот срок увеличили с шести лет до двадцати. Бостонские воры, конечно, могли рассчитывать на бессилие полиции уже в 1997-м: закон обратной силы не имеет. Но сами-то картины надо ведь найти. Тем более что по завещанию самой Изабеллы Гарднер в ее музее ничего нельзя менять — ни пополнять коллекцию, ни даже двигать мебель, — так что теперь на стенах там пустые рамы.

Главный вопрос, думает Штарк, вот в чем. Почему воры, переждав срок давности, не вернули просто эти картины? Ведь все-таки пять миллионов. А продать краденое за те же деньги, в которые шедевры оценивает легальный рынок, невозможно. Да и в принципе нельзя их продать. Кто, какой сумасшедший рискнет вывозить такое добро из Америки или даже перевозить из штата в штат? Это же будет новое преступление. Ну хорошо, можно предположить, что в самом Бостоне нашелся фанатичный коллекционер, который хранит картины в подвале и каждый день спускается поглазеть на них с бокалом вина в руке. Как в мультике про Симпсонов: там на стене у мистера Бернса, хозяина электростанции, на которой работает Гомер Симпсон, вдруг обнаруживается «Концерт» Вермеера.

Всякие, конечно, бывают маньяки. Но невозможно представить себе маньяка с такой силой воли, чтоб ни разу никому не похвастаться «Бурей» в подвале. Иван знает, что крупные мафиози, серьезные ребята, не раз попадались на том, что украшали свое жилье крадеными картинами, а кто-то из гостей случайно узнавал шедевр по фотографии в журнале. За двадцать лет никто не сдал нашего коллекционера — такое трудно себе представить.

Ну и другие странности есть в деле. Грабили музей два человека, переодевшиеся полицейскими, — так они смогли войти, приманить и «арестовать» охранников. То есть это не просто пьяные ирландцы вломились в музей поздно ночью, напраздновавшись в День святого Патрика, — люди явно готовились к серьезному делу. Тогда почему они провели в музее восемьдесят одну минуту, словно никуда не спешили? И зачем один из них забрался на кресло и долго пытался открутить от стены лист оргстекла, под которым был спрятан наполеоновский штандарт ценой в несколько тысяч долларов? Неужели они не понимали, что сколько стоит? Если они пришли за самыми дорогими картинами в музее по заказу маньяка-коллекционера, почему не взяли жемчужину собрания — «Европу» Тициана? А если брали то, что рассчитывали продать на рынке, зачем позарились на «Концерт» и «Бурю», которые скорее повисли бы камнем у них на шее, чем кто-то согласился бы их купить? Если это были профессионалы, все как-то нелогично, думает Иван, поднимаясь, чтобы снова поставить чайник.

Нет, на самом деле очень странное ограбление, а еще страннее, что, хотя про него знает вся Америка, ни разу не удалось напасть на след картин. Тысячи информаторов уже предлагали свои услуги ФБР, десятки сыщиков, профессионалов и любителей брались выяснить, где картины, бостонские газеты объединялись, чтобы собрать и проверить анонимные наводки — и ничего. Ни следа. Разве так бывает?

И вдруг, через двадцать два года, след обнаруживается. И где — тут, у нас, в Москве.

Чушь какая-то.

А Федяев вообще уверен, что ему не втюхивают подделку? Так уже попался один репортер из Boston Herald: какой-то арт-дилер, несколько раз сидевший в тюрьме за разные проявления нечестности, предъявил ему «Бурю» в гараже и даже позволил снять пробы, но экспертиза показала, что это была всего лишь копия. Новые русские, пусть и чиновники, люди увлекающиеся и оттого часто наивные: как замминистра мог убедиться, что дама, которая пришла к нему с предложением, не толкает туфту? Она что, привезла с собой картину и позволила Федяеву показать холст экспертам?

Утро вечера мудренее, решает Иван. Тем более что на большую часть этих вопросов безуспешно пыталось ответить уже столько специалистов, что вероятность обнаружить ответы с помощью «Гугла» или, скажем, интуитивно очень и очень невысока.

Но заснуть у Ивана не получается. В нарушение негласной договоренности Фима вспрыгивает на кровать, трется аэродинамичной головой о щеку Штарка. Но аналитик не гонит кота: сейчас компания даже кстати. Мурлыканье деликатного соседа вдруг наводит Ивана на простую мысль. Иван включает ночник, заставляя кота щуриться.

— Слушай, Фим, а какого черта я вообще этим заморочился? Ведь совершенно ясно, что ввязываться нельзя, — произносит он вслух. Фима устремляет на Штарка желтые глаза, словно ждет объяснения. Но Иван вскакивает — к черту сон — и идет полуночничать с бутылкой арманьяка в большую комнату, где из всего пакета «НТВ-Плюс» он смотрит только VH1-Classic — древние хиты в исполнении давно угасших поп-звезд.

Утром позвоню Федяеву, решает Иван, и скажу ему, что не желаю знать ни про какого Рембрандта и ни про каких знакомых женщин. Нет, сначала позвоню Витале Когану и все ему расскажу. Это как раз тот случай, когда клиент не прав. Участие в такой истории может весь АА-Банк пустить ко дну, что твой рыбацкий баркас на море Галилейском.

***

Проснувшись на ковре перед телевизором, Штарк хватает трубку стационарного телефона. И, не успев ничего набрать, слышит в ней незнакомый голос.

«Не звоните Когану, Иван, — произносит он строго. — А лучше сами подождите звонка. Не уходите далеко от этого аппарата».

Звонок раздается через полчаса. На этот раз голос в трубке знакомый: Федяев, лично. За ночь замминистра решил, что он с Иваном на «ты».

— Иван, я приношу извинения за... ну, в общем... Я сам поговорил с Коганом. Нам надо встретиться, а потом некоторое время тебя не будет в Москве. Тебя внизу ждет машина, черный «форд мондео» с подмосковным номером. И не звони никому, пожалуйста. Я тоже приеду в аэропорт.

Ивану нечего сказать в ответ, и, когда Федяев кладет трубку, Штарк, уже по мобильному, набирает номер начальника службы безопасности банка. На этот раз никакие голоса не вклиниваются, а Николаич отвечает после первого же гудка.

— Я в курсе, — веско произносит полковник в отставке, не дав Ивану ничего спросить. — Хорошего полета и удачи.

Штарку кажется, что тут в голосе полковника проскальзывает жалость. Больше аналитик никуда не звонит. Не понимая, куда ему придется лететь, он наудачу складывает в портплед два нейтральных синих костюма, заталкивает в сумку по полдюжины рубашек и галстуков, свитера, джинсы, айпэд, зарядку, всякую прочую мелочь. И отправляется сдавать соседке кота. Та сразу берет Фиму на руки: кажется, если Штарк не вернется, оба они будут только счастливы.

«Мондео» действительно дежурит под окнами. Штарк залезает на переднее сиденье: сзади ему не тесно разве что в «роллс-ройсе». «Ну что, расслабиться и получить удовольствие, так, да? — думает он. — Интересно, почему Коган решил в это ввязаться, он что, не понимает, что с нами со всеми будет, если мы попадемся? От ФБР не откупишься так просто, как от наших».

В аэропорту Федяев расхаживает взад-вперед перед входом в терминал. «Во как шалят нервишки!» — комментирует про себя Иван, как будто он в этой истории сторонний наблюдатель. Завидев подъехавший «мондео», он приветственно поднимает руку, а потом как ни в чем не бывало протягивает ее выбравшемуся из машины Ивану.

Штарк руку игнорирует и смотрит Федяеву в глаза из-за толстых стекол очков. В детстве Иван всегда проигрывал в гляделки, но тут старается поддерживать в себе воинственный дух.

— Должен вам сказать, Валерий Константинович, что при таком раскладе никакого желания помогать вам у меня нет. Моя дочь будет волноваться, куда я пропал. Участвовать в воровстве картин я тоже не желаю. Если вам нравятся морские пейзажи, купите Айвазовского — его полно на рынке, а я вам посчитаю, сколько процентов годовых принесет такая инвестиция. Не хотите — полечу, куда скажете, но толку вам от этого не будет никакого. И еще я хочу, чтобы вы знали: ваши, конечно, будут за мной следить, но рано или поздно я их стряхну. Вот. Это чтоб не было неясностей никаких.
— А никаких неясностей и нету, — отвечает Федяев. Он выглядит усталым, такое впечатление, что со вчерашнего дня он так и не побрился. — Я отлично сознаю, что веду себя... некорректно. В надежде, что вы по ходу дела измените свое мнение о нашем предприятии. — Он перешел обратно на «вы», словно щадя чувства Штарка.
— Вашем, — поправляет Иван.
— Нашем, да. Софья Добродеева, — это имя вам что-нибудь говорит?​