Окончательно исключили Некрасова из партии в конце мая 1973 года, на заседании Киевского горкома КПУ.
         А началось все около десяти лет назад, когда после издания некрасовских путевых очерков «По обе стороны океана» в «Известиях» появилась заметка «Турист с тросточкой».
        Его вроде бы беззаботные заметки об Америке привели в злобное недоумение цензоров и довели чуть ли не до икоты партийных вышестоящих товарищей. Ничего страшного на первый взгляд, приятный и несколько простодушный рассказ об увиденном в Америке...
        Ясное дело, понимающе улыбались умельцы читать между строк, он вроде описывает пороки, язвы и паршу капитализма, а на деле приглашает нас сравнивать их нравы и порядки с неповторимой дремучестью нашей социалистической родины.
        А Некрасов, рассказывая об Америке, и не думал проводить идеологические диверсии, подрывать основы. Думал, что рассуждает по справедливости — есть с чего брать пример и нам у них, и им у нас. И там, и здесь прекрасные люди, красивые города, раздольная природа и великая литература. Давайте не ругать, а хвалить друг друга, для начала хотя бы фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят...
        Это потом понимать он начал, что именно вот такие невинные, казалось бы, кухонные разговорчики о взаимопонимании и мягкие призывы к взаимным уступкам и есть самая страшная угроза для советской власти!
        Раньше о Некрасове говорили как о мастере диалога, а теперь открыли в нем умельца междустрочного повествования. За это его и кусали, и облаивали, и рвали в куски.
        А благодарные читатели, едва приоткрывшие щелочку на западную жизнь, мельком увидев ее набросок, восхищались отважной наивностью и эзоповскими ухватками автора.

        Некрасов вспоминал, как в Сталинграде вступал он в партию, веря в правое дело, в великого Сталина, в настоящих коммунистов. Хотел быть как они.
         «Вступал с открытым сердцем, с чистой душой».
        И дошел он таким искренним коммунистом до самой Польши, и был тяжело ранен, и вернулся в родной город, и отпраздновал Победу, не сомневаясь, что эту войну выиграл не только наш народ, но и коммунистическая партия...
        И теперь, вернувшись из обкома после исключения и полежав на диване в кабинете, он впервые почувствовал некую досаду, которая томила его всю оставшуюся жизнь, в Киеве, Париже, Лондоне или в Осло.
         «Почему не бросил этот самый партбилет, давно жегший тебе грудь, в лицо тем, кого не уважаешь?.. Ну, не бросить, а спокойно положить на стол и сказать: “У нас разные взгляды на многое. И на главное в том числе. Я не могу состоять больше в этой партии”. И как бы все засуетились, забегали бы, просили не делать этого шага, забрать билет обратно... Надо было так сделать, но не сделал. И даже не из трусости. А по глупой уверенности, что надо биться до конца...»
        Позже, за границей, Некрасов обескураженно вздохнет:
        — Одним словом — мудак!
        Мы не будем столь категоричны, хотя раздражение писателя понять можно...
        Подумать только, еще несколько лет, и умрут все свидетели тех времен, а сами времена будут казаться такими же абсурдными и допотопными, какой нам в детстве казалась эпоха, скажем, аракчеевщины...

        Красная армия и остров Сикоку

        Как всегда, Крещатик располагал к прогулке. Мы только что посмотрели фильм Юрия Озерова «Освобождение». Мне было интересно, да и Виктор Платонович, видимо, заново переживал войну.
        Прогуливаясь, я почему-то решил высказаться оригинально, по моему тогдашнему разумению.
        — Что это мы со своим Сталинградом носимся! Эпизод войны, как другие! — начал я. — Война-то была мировая, и англичане, например, хвастаются сражением при Эль-Аламейне. У них это то же самое, что и Сталинград!
        Вика взъярился:
        — Ты какую-то херню несешь! Как можно это сравнивать! Сталинград эту войну спас! Сколько мы там людей положили, а ты тут с Эль-Аламейном! Ничего общего!
        И замолчал, вроде бы как надулся на меня.
        Но через десяток минут пошел на мировую:
        — А фильм, в общем, вранье! А тебе как?
        Я что-то уклончиво промычал, хотя и удивился, почему такой хороший военный фильм не понравился В.П.
        Громадный бронзовый лев на площади Данфер-Рошро установлен в память об обороне эльзасского города Бельфора от пруссаков. Прогуливаясь как-то со своим близким другом Львом Копелевым, фронтовиком и бывшим зэком, В.П. ядовито хмыкал и пожимал плечами — тоже мне оборона, держались три недели. Ни в какое сравнение со Сталинградом!
        Лев Копелев соглашается, но у него другой конек — Кёнигсберг. В частности, страшные сцены мародерства, жестокости и насилия, проявленного победоносными воинами Красной армии. О которых он написал в только что вышедших воспоминаниях «Хранить вечно».
        Некрасов очень хвалил эту книгу.
        — Сегодня же начни Копелева! — говорил мне Вика. — Что мы творили в Пруссии! Да и то сказать, мог ли он знать обо всем, будучи штабным офицером? Может, чуток выдумывает? — искал В.П. оправдание своей драгоценной Красной армии.
        Сидя в скверике возле бельфорского льва, они с Копелевым снова заговорили о войне.
        — Иногда вспоминаешь о войне — не верится, что это было. А рассказывать об этом трудно, думаешь, зачем болтать лишний раз, — говорил В.П.
        С одной стороны, ложь хуже воровства, а с другой — если тебя не спрашивают, то чего ты лезешь со своей правдой. В основном многое уже рассказали, как все это было на самом деле. А с другой стороны, что им, бывшим фронтовикам, сейчас делать? Говорить, что они были не хуже немцев?
          — Нет, я и сейчас скажу — мы были лучше их! — воскликнул Некрасов.
        Это немцы были захватчиками, немцы были оккупантами, как мы сейчас в Афганистане, говорил он. Это они принесли кровь, мерзость, ужасы несметные в нашу страну! Ну а мы им возвращали их же монетой!
        Как для всех людей, побывавших на войне и испытавших чудовищное душевное потрясение, фронтовая дружба стала с годами и для Некрасова светом в окошке, радостным лучиком в жизни и темой умильных воспоминаний. Все было в этой дружбе безоблачно — и люди были восхитительными, и окопная взаимопомощь все преодолевала, и сладкими были разделенные с товарищами страдания.
        — Хватит писать о войне! Хватит! — восклицал он. — Я уже и сам захлебываюсь, и другим это надоело!
        И все же садился и писал, говорил, вспоминал, обсуждал. Покупал летописи, энциклопедии и карты, всё о войне. Смаргивая слезу перед телевизором, оцепенев, не отрывался от кадров военной кинохроники.
        Ветераны, что с них возьмешь! Я не знал ни одного, кто сумел забыть о войне. Самые жаркие Викины воспоминания были о победоносном рыцарском ордене — боготворимой им Красной армии.
        Кто бы ему что ни толковал, как бы ни убеждал или вежливо подтрунивал, В.П. потихоньку от всех веровал, что его Красная армия, победительница фашизма, щит велелепный, и сейчас оставалась храмом боевого духа, осиянным победными салютами. А о стены этого недоступного пороку святилища магически разбивались волны всех наших теперешних мерзостей, всеобщего воровства, лицемерия и трусливости.
        И вдруг в декабре 1979 года Некрасова постигло второе после разлуки с Киевом горе — вторжение советских войск в Афганистан.
        Сообщение о нападении привело его в абсолютную растерянность, он просто не знал, что говорить и думать.
        Но было все же и некое тайное утешение, какой-то пионерский патриотизм. Мы оба не сомневались, что война будет короткой и победоносной. К мнению моему Вика прислушивался, так как я недавно отслужил в армии, и хотя не питал к ней ни малейшего благоговения, но считал, что силы для победы найдутся. Ведь и противник хлипенький, это вам не Вьетнам!
        А время шло, и стали доходить уже не слухи, а точные известия и фильмы — об убитых мирных афганцах и русских солдатах, о взаимной нечеловеческой жестокости, о каком-то кровавом остервенении, с которым армия карала сопротивление.
        Потрясение Некрасова было бесконечным, и я думаю, он так и не свыкся с образом советского воина-агрессора. Но самой войной он непомерно возмущался и даже вместе с Гладилиным написал статью в «Монд», призывая в знак протеста бойкотировать Олимпийские игры в Москве.
        А тут, прямо-таки в насмешку над боевыми русскими знаменами, вышла книженция «Малая земля» Генсека КПСС Леонида Брежнева, ничтожное печатное хлёбово, раздутое партийной пропагандой как сокровищница мысли, литературный шедевр и венец военного подвига.
        Публично и приватно, по радио и в газетах Некрасов издевался над литературными способностями и полководческим гением, как тогда говорили, «дорогого Леонида Ильича». В ответ Некрасова густо обтявкали в советских публикациях, мол, дошел, отщепенец, до точки, посягает на святое!
         В Киеве по этому поводу пошучивали: пока одни не щадили жизни на «Малой земле», другие отсиживались в «Окопах Сталинграда»!
        ...Некрасов пил кофе с гренками и болтал с Наташей Тенце в шикарной гостинице «Хокусай». За окном простирался и струился ландшафт японского острова Сикоку. Умиротворяющую тишину нарушил возглас мужа Наташи.
        — Вика! — окликнул Нино. — Здесь о тебе пишут, посмотри!
        И протянул английскую газету.
        Так в далекой Японии за утренним кофе В.П. узнал о лишении писателя Некрасова советского гражданства. Узнал с облегчением и легкой горечью. Но, думаю, все же обрадовался в душе: он стал настоящим апатридом, и нечего больше сидеть на двух стульях!
        Советская власть признала официально, что он антисоветчик и его жизненная деятельность «несовместима со званием советского гражданина».
        — Ну и фуй с ними! — резюмировал он, позвонив мне и сообщив новость.
        Я уже знал об этом из «Монда», но виду не подал, подвыл удивленно в трубку.
        Виктор Платонович вдруг начал долго говорить. Что он плевал на эти указы, что он останется русским до конца жизни, что его волнует не наличие этой вшивой бумажки, советского паспорта, а то, что происходит в России сейчас и что ее ожидает в будущем.
        Мне его красноречие показалось подозрительным, и я поинтересовался, чем это он разгорячил свою патриотичность, не водкой ли?
        — Ничего, кроме саке, я здесь в рот не беру, запомни это, пащенок!.. Ну скажи мне, Витька, — продолжал В.П. по японскому телефону, — как мы могли жить в этой стране и принимать все это всерьез?!
        Да еще как всерьез! Все это кажется сейчас пустяшным. Но тогда все было пропитано ужасом, не забытым еще советской творческой интеллигенцией с конца сороковых годов. Страхом невыдуманным, грозящим снятием с очереди на квартиру, лишением премии, увольнением с уютной работы. Не говоря о вполне реальной возможности угодить под суд, получить срок.
        Прошло всего лишь тридцать лет, и вот сравнительно молодые люди слушают рассказываемые с придыханием и волнением наши истории, вежливо делают большие глаза и встревоженное лицо, поддакивают нам: ай-ай-ай, какое безобразие, что только большевики не вытворяли!
         «Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А черт его знает почему. Нравится мне этот город. Хочу в нем жить! Ей-богу, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предоставив эту возможность».
        Кто спорит, прав Виктор Платонович!

Виктор Кондырев. Все на свете, кроме шила и гвоздя: воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж, 1972 —1987. — М.: АСТ, 2011