Все на свете, кроме шила и гвоздя: воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж, 1972–1987

OPENSPACE.RU публикует два фрагмента из готовящейся к выходу книги воспоминаний пасынка Виктора Некрасова

О Викторе Некрасове, столетний юбилей которого издательство «АСТ» отмечает в мае этого года выпуском книги, фрагменты которой мы предлагаем вашему вниманию, говорят и вспоминают сегодня гораздо реже, чем следовало бы. Его повесть «В окопах Сталинграда», за которую писатель получил Сталинскую премию 2-й степени, была опубликована в «Знамени» в 1946 году, а позднее переведена на какое-то немыслимое количество языков и издана совсем уже немыслимым общим тиражом в несколько миллионов экземпляров. Через десять лет по ней поставили фильм «Солдаты», а позднее Некрасов написал сценарии еще к двум — «Город зажигает огни» и «Неизвестный солдат». Неприятности начались после серии очерков, написанных по следам поездок в США, Италию и Францию. Журналист-международник Мэлор Стуруа, ныне постоянный и желанный автор многих российских периодических изданий, опубликовал погромную статью в жанре публичного доноса на писателя, после которой Хрущев заявил, что автору злополучных очерков «не место в КПСС». Впрочем, еще до того Некрасов проявил себя в качестве человека неблагонадежного, напечатав осенью 1959 (!) года в «Литературной газете» статью ««Почему это не сделано?» — о необходимости увековечения памяти жертв массового убийства евреев в Бабьем Яру. В 1969 году окончательно впавший в немилость Некрасов получает партийное взыскание — после подписания коллективного письма в связи с политическим процессом над украинским писателем Вячеславом Черноволом (Чорновилом), затем через четыре года его исключают из партии, а при обыске в 1974 году изымают все рукописи. Осенью того же года Некрасов уезжает из страны, оказывается во Франции, пишет, сотрудничает со «Свободой» и журналом «Континент». Воспоминания Виктора Кондырева — пасынка Некрасова, разделившего с ним 20 лет жизни — с конца шестидесятых до смерти писателя в 1987 году, — важная, как нам представляется, книга. Не только потому, что написана она живо и представляет собой чтение порой смешное, а порой очень грустное. Может быть, еще важнее то, что воспоминания Виктора Кондырева о Некрасове — отличное противоядие от призывов к «позитивному переосмыслению советского опыта», раздающихся в последнее время не только со страниц идеологически выверенных партийных изданий, но и из уст дрейфующих влево интеллектуалов. Некрасов, человек прямой и честный, прошедший почти всю войну (его демобилизовали в 1945 году после ранения в Польше) сначала фронтовым инженером, а потом заместителем командира саперного батальона, не затрудняется называть белое — белым, а черное — черным. Нам, нынешним, есть чему у него поучиться.

Еще несколько фрагментов из книги можно прочесть здесь и здесь.


        Одним словом — мудак!

        В начале семидесятых годов каждый вечер сотни тысяч людей затаенно внимали радиостанциям, знаменитым «голосам» — Би-би-си, «Голосу Америки», «Свободе», «Немецкой волне».
        Ежедневно сообщались волнительные новости о геройских актах противоборства с советской властью. Тогда любили говорить — «конфронтация». В Москве властвовал над умами Александр Солженицын и гремело имя академика Андрея Сахарова.
        И решил вдруг Сахаров с женой Еленой Боннэр приехать в Киев. По-моему, в конце 1971 года. Просто так, чтоб развеяться и повидаться с Некрасовым. С известным киевским вольтерьянцем, не инакомыслящим, но подписантом, как тогда, не без некоторой гордости, называли себя те, кто подписывал письма протеста, довольно многочисленные в то время.
        Поводов для протестов хватало — того обидели власти, того оскорбили, тому намяли бока на улице, а того просто арестовали. За антисоветскую агитацию — это, мол, вам не фунт изюму, важно поджимали губы официальные лица. Звучало устрашающе, но что это такое, эта самая агитация, никто толком объяснить не мог...
        Вика рассказывал о посещении Сахарова чуть иронично.
        Понимаешь, Андрей абсолютно беспомощный, Елена Боннэр над ним как квочка. Это съешь, а это не надо, даже масло на хлеб ему намазывает! А он сидит, улыбается милой улыбкой и говорит, говорит, довольно интересно иногда. Когда же он умолкает, начинает говорить Елена. И тогда очень скоро начинаешь мечтать о передышке...
        — Но главное, — Вика широко раскрывал глаза и делал паузу, как бы по Станиславскому, — он все ест подогретое, даже селедку! Все подогревается на пару, представь себе!
        Но человек он, конечно, милейший и, знаешь, бесстрашный!..
        Будучи весной 1974-го в Москве, Некрасов навестит Сахарова в больнице. Вместе со Львом Копелевым и Владимиром Войновичем. Фотопортрет академика, сделанный неверной рукой подвыпившего писателя, получился сравнительно удачным. Чего не скажешь о групповом снимке, выполненном гораздо менее твердой рукой Владимира Войновича.
        Через несколько лет Елена Боннэр попросит, чтобы Вика сопровождал ее в Норвегию на заочное торжественное вручение Сахарову Нобелевской премии мира. Позже, во время горьковской ссылки Сахарова, уже став прославленной диссидентской женой, она будет не раз приезжать в Париж, но не выкроит времени, не повидается с Виктором Платоновичем...

        К началу семидесятых годов партийные власти уже не раз выказывали Некрасову свое раздраженное недовольство. 
        Письмо от 30 января 1972 года: «В квартиру вошли трое. Старший — подполковник, гад с ненавидящими глазами. И двое — помоложе».
        Держатся они, как полагается, уверенно, но чуть растерянно — у них нет ни ордера на обыск, ни даже санкции на допрос. Прошли в гостиную, успокоили: встреча абсолютно не протокольная, решили просто зайти, поговорить. Сели вокруг стола. Мама от волнения чуть не предложила чаю, но спохватилась вовремя. Вначале даже шутили, но потом перешли на серьезный тон.
        Подполковник начал обстоятельно: вы уважаемый, серьезный человек, Виктор Платонович, а ведете себя иногда как московские антисоветские пройдохи.
        Из письма Некрасова ко мне: «Имеется, например, информация, что вы не только храните самиздат, но и распространяете его. Где этот самиздат, покажите нам его, наберитесь мужества, наконец... Обещаем вам, что никаких санкций не последует, просто мы хотим помочь вам выпутаться из этой некрасивой истории».
        Гость посоветовал Некрасову хорошенько подумать и, возможно, одуматься, пока не поздно. Чекист привирал по привычке — уже было поздно...
        Письмо ко мне от 2 сентября 1972 года:
         «В августе вызвали в райком. И опять та же тягомотина — если партия говорит, что ты ошибся, то надо это признать, а оправдания никого не интересуют. ...Я напомнил высокому собранию кое-кого из современных классиков, которых они в свое время топтали и атукали, ставших сейчас снова классиками. Смотрели смуро, скучливо посапывали, о чем говорить, все и так ясно». В.П. сам давно понял, что ничего им не докажешь, и решают-то дело не здесь, а повыше. Но артачился, делал экскурсы в историю, время покажет, уверял, кто прав, кто виноват. Надеялся, что дойдет дело до общего собрания и он сможет наконец высказать перед коллегами все, что думает, “выдать им на полную железку”».
        Письмо ко мне от 19 сентября 1972 года:
         «Вызвали на партком и зачитали обвинения. Для начала “приплели отрыв от масс партии, непосещение партсобраний и неуплату взносов”. Потом перешли к более серьезным вопросам — дружба с Иваном Дзюбой, Солженицыным, Сахаровым. “Огорчались, что не раскаялся, не сделал выводов из критики, опять отстаивал свои неверные позиции”»...

        А жизнь тем временем течет помаленьку, как он любил говорить. Конец лета, в Киеве никого нет. Сосед Саша Ткаченко заходит редко, Рафуля Нахманович на съемках, новый друг Люсик Гольденфельд в Крыму. С Евусей Пятигорской отношения заметно портятся — она ждет худшего и не скрывает этого, и В.П. ругает ее, как падшую духом. «Любимые москвичи тоже чувствуют неладное, — пишет он, — затаились». Выжидают, чем все это закончится, и прикидывают, как вести себя с Некрасовым.
        Советская власть решила применить испытанную методу: чтобы рыбка задохнулась, достаточно слить воду из аквариума — отпугнуть и отогнать от Некрасова всех друзей, приятелей и знакомых. И сильно, надо сказать, в этом преуспела. Для Некрасова это была беда.
        Друзей он никогда не осуждал и не позволял их хулить другим.
        — Мои друзья плохими людьми быть не могут! — не раз говорил В.П. — На то они и мои друзья!
        Поэтому, когда наступили отвратные и тяжелые для него времена, он отказывался верить, что многие из них согласятся на разрыв. Всегда искал любой повод, ничтожный или даже идиотский, чтобы оправдать бывших друзей. Продолжая не понимать, как можно изменить многолетней дружбе. Горько отмахиваясь от доводов, что у всех есть свои соображения, своя жизнь, семья, проекты, служба. И в один прекрасный момент советская власть вынудила всех их признать, что как это ни обидно, досадно, больно, но Некрасова надо сторониться...
        После смерти Лени Волынского и Исаака Пятигорского и особенно после кончины в 1971 году Зинаиды Николаевны Вика остался абсолютно один. Многие, слишком многие из его старых знакомых и даже друзей не отвечали на телефонные звонки, на письма или даже не замечали на улице, избегали здороваться! Верные, многолетние, любимые друзья! В.П. это очень обижало, он переживал, дергался, замыкался в себе, совсем потерялся.
        Его не печатали, шпыняли на собраниях, бранили на партийных и писательских комиссиях, недоучки поучали, а хамы издевательски ухмылялись ему в лицо...
        И говорил он мне как-то грустновато, что надо же, мужик в коридоре ему локоть одобрительно жмет, дескать, молодец, так держать, а на собрании той же рукой голосует за осуждение. При этом В.П. считал, что имеет дело с какими-то извращенцами, не понимая, что это обычные ухватки советских партийных писателей.
        — С тобой могут, — жаловался, — выпивать в буфете и распахивать объятия при встрече, а с трибуны — оплевывать говном!
        А потом оправдываться, удрученно кивая головой, вспоминая о дружбе и о службе...
        Наиболее бесшабашные и отчаянные люди произносили слова в его защиту, порядочные помалкивали, выражая сочувствие. Изворотливые заболевали и отсутствовали на собраниях, чувствовали себя счастливо отделавшимися...

        В 1969 году я заехал в Киев, едучи в отпуск из армии. 
        — Ты помнишь, — говорил Вика через несколько лет, — как ты зашел ко мне вечером, без звонка? Когда ты позвонил, а потом я услышал возглас Гани и топот сапог по паркету? Я подумал: ну все, за мной пришли! То есть уже тогда, нагрянь кагэбисты ко мне, я бы не очень удивился...
        Усадив меня за стол в большой комнате, Вика тогда уселся напротив и закурил. Ганя подала борщ с огромным комком сметаны.
        Она благоволила ко мне и с одобрением наблюдала, как я бесшумно ел, не стуча ложкой о тарелку, и отламывал хлеб кусочками. Развязных за столом гостей Ганя не терпела и, бывало, полупрезрительно отзывалась на кухне об ушедшем госте, мол, говорят талантливый поэт, «алэ исты не вмиэ, повыснэ над тарилкой, кыдь-кыдь — и нема!»… На десерт подан был кисель в блюдечке, и принято было попросить добавку, чтоб польстить поварихе...
        А утром Виктор Платонович повел меня на заброшенное и разрушенное еврейское кладбище.
        Странный, тоскливый вид являли сотни памятников, лежавших вповалку и вперемежку на земле, как бурелом в тайге. Мы шли по необъятному полю руин, мимо поверженных стел с надписями на иврите, мимо разбитых на куски плит со звездами Давида и семисвечниками, искореженных оград, выпотрошенных могил, загаженных склепов с оторванными дверями. Уже сброшенные на землю плиты были старательно расколоты, поставлены дыбом и стянуты в кучи. Обходили осколки керамических портретов, табличек, веночков, шестиконечных звезд...
        Невольно оглядываешься, ждешь какой-то беды, тишина смущала, хотя чего тревожиться, мы одни...
        Трава по колено, теплый ветерок, шум далеких автомашин... Но жутковато, хотя и ясный день.
        Что тут непонятного, спокойно говорил Виктор Платонович, сделали это люди, ненавидящие евреев. Вкладывали душу и силы. Не считались со временем. Но размах этой ненависти не укладывается в голове, прямо-таки страшно...
         Сейчас уже не так тягостно, тихо рассказывал В.П., когда мы бродили среди могил, стараясь не наступать на плиты. А вот когда он впервые попал сюда, глаза вылезли из орбит. Пугала беспричинность изуверства. Вандалы? Варвары? Громилы? Просто хулиганы такое не сделают, тут нужен импульс, мощный порыв или приказ! Да и зачем потом оставлять такой ужас, не убирая руины, в назидание, что ли?..
        Вика оборачивался, посматривал, мол, что скажешь?.. Он сделал несколько фотографий, на горькую память. Пачку этих фотографий забрали во время обыска и не вернули, несмотря на напоминания. Снимки на экспертизе, отвечали...