При такой ситуации чрезвычайно нелепо положение истории литературы, которая по инерции и в силу каких-то практически-просветительских потребностей разрослась в огромную область. Неоправданность академич<еской> ист<ории> лит<ературы>. Необходимость для нее опоры в других деятельностях. Невозм<ожность> опоры в живом переживании литературы. Опора в чувстве истории. История сознания. Замена совр<еменной> литературы. Отличие ист<ории> лит<ературы> от истории.

Нелепость ист<ории> лит<ературы> для ист<ории> лит<ературы>. Возможность мелочей при атмосфере и их смехотворность без атмосферы. Это разрастается, разрастается, обрастает аппаратом — и кому и зачем это нужно в таких размерах?

Может быть, это эрзац литературы, ибо туда и, наоборот, оттуда может проецироваться проблематика не то чтобы современной литературы, но той постулируемой литературы, которая могла бы быть современной.

Есть люди, кот<орые> вообще презирают и отвергают фактологию в литературоведении. Я, напротив того, считаю, что это очень важно и полезно, необходимо для всех дальнейших построений, но пусть этим занимаюсь не я, а кто-н<и>б<удь> другой занимается. Это как с хозяйством. Есть люди, которые считают, что вообще можно обойтись без организованного быта. Я, напротив того, считаю, что он необходим, но только пусть этим занимается домработница. Иначе быт превращается в катастрофу.

Почему и зачем эти девочки занимаются литературоведением, а не чем-нибудь другим (если у них не прямые педвузовские установки)? Некоторые, из интеллигентных семей, — в силу того, что учиться в вузе все равно обязательно, а других способностей и интересов у них нет, кроме неопределенно-гуманитарных (Леночка, напр<имер>). Или по примеру родителей. Большинство в нынешнем году пошли, потому что не было Института ин<остранных> яз<ыков>, а они все хотели изучать английский язык (поветрие); для этого они пошли в Ун<иверсите>т и были потом в отчаянии, когда их насильственно распределили по другим факультетам.

Смотрю на них со странным чувством: как они могут заниматься этим, если они никогда, в своем внутреннем опыте, не пережили, что такое литература, то есть чем может быть для человека литература. Мое поколение еще захватило последний краешек этого переживания, и потому оно последнее, для которого естественно было заниматься литературоведением (удивительно пакостное слово).

Сейчас для меня это уже неестественно. И потому, что эта область сейчас тень от тени и в нее приходится с усилием вкладывать иные, прорывающие ее содержания, и потому, что при крайней несовершенности всех начинаний в этой области все же непроизвольно, ходом времени совершился уже процесс внутреннего перерастания и человек подходит к своему максимуму. И уже перед ним поставлен роковой вопрос — хватит или не хватит сил на самое большое усилие… А приходится искусственно, может быть навсегда, задерживаться в области уже внутренне полуизжитой. Уже обидным, ненужным становится это комментирование чужого, это принудительное опосредствование, оно уже внутренне не нужно и переживается как заменитель других возможностей.

Советское литературоведение методологически самое высокое. Западное л<итературо>ведение — болтовня. Наше прошло местную тренировку ограничений (методом, листажем, цензурой и т.д.) — крайне полезную именно для л<итературо>в<е>д<ения>). Оно выросло на, может быть, неправильном, но принципиально-методологич<еском> мышлении. Кроме того, по изв<естным> причинам в него уходили самые талантливые и образованные из людей с гуманитарными склонностями.

<О морали>

То же, что сказано о других сферах действия, относится — и даже в особенности — к морали. Оди<ночной> морали нет, когда нет свободы, хотя бы относительной, выбора своих поступков. К рабам не предъявляют моральных требований (<нрзб> сл<ова> Гр<иши> «принудительный вкус», у человека в комнате стоят не те вещи, которые он хотел бы иметь, он носит не ту одежду и т.д. Он одевается и обставляется в зависимости от того, что ему удалось «достать» (странное слово).

Гр<иша> уверял когда-то (это было ему удобно), что вся область общ<ественного> поведения просто выключена, взята за скобки, и для каждого остается только область его частного поведения, которая и подлежит суду. Он ошибался только в том отношении, что думал, что это может сойти, так сказать, с рук. На самом деле эта взятая за скобки сфера давит на все остальное, искажает и деградирует всякое поведение, по той простой причине, что оно искажает и деградирует человека.

Когда начинаешь копаться в истории, особенно в истории литературы, то оказывается, что импульсы поведения людей, в частности, например, русск<ой> народолюбивой интеллигенции, были отнюдь не так уже чисты (см. атмосферу ред<акции> «Современник» и т.п.), но высок был всеобщий уровень, ниже кот<орого> они неохотно опускались. И выше кот<орого> имело смысл подыматься, потому что это имеет смысл, только когда есть ощущение уровня.

Поэты могут быть только тогда, когда есть поэзия (система, стиль); иначе могут быть в лучшем случае люди, талантливо пишущие стихи. Моральные люди могут быть, только когда есть мораль как норма, как целеустремленная система оценок. Иначе могут быть люди добрые, храбрые и т.п., но не моральные. Ни доброта, ни храбрость сами по себе не суть этические категории; это только психофизиологический материал для образования этических категорий (как социальных).

Интереснее другой случай. Когда в оборот попадает человек, претендующий на то, что он имеет принципы или находится «на уровне». И вот оказывается, что он делает то же самое, только не просто, а со скрипом и разговорами. Это как бы более долгий (и поэтому неправильный) способ решения той же задачи.

И все же человек так жаждет иллюзий относительно самого себя, что эта затрудненность процесса вызывает в нем чувство превосходства над другими не столь моральными людьми.

Превосходный пример И<осиф>М<оисеевич>. Он сформировался на других основаниях и вошел в эту жизнь, кичась (ибо он вообще кичлив) стройностью и принципиальностью системы своего жизненного поведения. Тем не менее он, в конечном счете, делает то же самое. Ибо никому не дано перешибить этот железный закон. Но так как он это делает с внутренним сопротивлением, с домашними сценами и с некоторыми ограничениями, то ему кажется, что он имеет право продолжать кичиться, что и требовалось. По-видимому, так именно протекало дело во всех основных случаях. История с братом и фамилией, с его собств<енной> диссерт<ацией> и, наконец, данный случай. Очень много шума и принципиальности в разговорах с женой, а в результате сделано все то же самое и по тем же причинам. Немножко личных отношений, а в основном — с одной стороны, перестраховка, а с другой — нежелание портить отношения с влиятельным человеком. Так как эти импульсы в данном случае приводят к противоречивым результатам, то он очутился в фальшивом и запутанном положении.

Такова сила и безошибочность действия этого механизма, что иначе поступать нельзя; то есть можно, но тогда это равносильно отказу от социального бытия, иногда и от физического. Тогда и там человек, отказываясь от официальных форм реализации, приобретал иные, общественные. Тут он остается вне всяких.

Его функция прекращается.

На этой безошибочной тотальной завинченности основан замечательный закон, недавно вполне определившийся. Он состоит в том, что уже на любые места можно сажать любых людей (или à peux près ^***), и они, независимо от своих небольших индивидуальных отличий, будут делать то же самое. Поэтому уже можно соверш<енно> спокойно сажать и порядочных, и образованных, и талантливых ^*. Они сделают то же самое; даже несколько лучше, потому что внесут в дело знание, умение, добросовестность. А.С.: все держатся на шипящих, а не на кричащих ура, потому что только первые работают добросовестно.

Размышления о безошибочности механизма пришли мне в голову в Р<адио>ком<итете>, когда видно было, как бесконечно ничтожна разница между нашей работой и работой профессиональных чиновников. Впрочем, и эта ничтожная, непринципиальная разница оказывалась неудобной и нередко приводила к устранению (Мак<огоненко>, Баб<ушкин>). Впрочем, это больше в порядке личного неудобства данного работника для данного начальства. Неудивительно, что результаты работы инт<еллигентов>-циников были идентичны, но то же происходило и, скажем, со светлой личностью К<атей> М<алкиной>. Как бы ни расценивать эту светлость, но несомненно, что субъективно ей хотелось переживать себя как таковую. Между тем она писала, редактировала и подбирала материал точно так же, как все остальные, как самый крайний циник О<стровский>. Она обосновывает это тем, что все равно ничто другое не пройдет. Тогда и там люди, убедившись в подобном положении, переходили на другое. Но тут они знают, что перейти не на что, потому что всюду одно и то же. И тогда они функционируют как должно.

Прекрасный пример Дм. Порядочный человек, <наверно?>, в душе, в функции талантливого и т.д., кроме всего пр<очего>, еврей. И он говорит человек<у> ^** в лоб, что не может его представить по этой причине. Он знает, что все равно это не пропустят в высшей инстанции. Зачем же ему выслушивать отказы и иметь лишние хлопоты. Идея, что нужно уйти, чтобы не нести за это зло личной ответственности, не приходит в голову, она вообще не существует в моральном обиходе. И это по простой причине; уйти вообще нельзя, а уйти в другое место — даже если это можно (собств<енно,> и это нельзя) — значит нести ответственность за аналогичное зло. Поэтому ответственность вообще выносится за скобки — в этом Гр<иша> прав; и человек функционирует как требуется.

Поэтому безразлично, например, кого посадить редактором толстого журнала. Если и сажают дураков и невежд, то больше по вкоренившейся привычке. А можно посадить и умного; от этого, если что-нибудь и изменится, то в столь ничтожной степени, что не стоит беспокоиться.

^* [Вписано:] если этого не делают, то по вкоренившейся привычке к недоверию
^** мне
^*** Приблизительно (фр.).
Лидия Гинзбург. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека. М.: Новое издательство, 2010