Лидия Гинзбург: «Призрачнейший из призраков – литература»

В «Новом издательстве» выходит собрание текстов Лидии Гинзбург блокадного времени, многие из которых публикуются впервые. OPENSPACE.RU представляет книгу одним, но важным фрагментом

Имена:  Лидия Гинзбург

Архивные находки — всегда волнующее событие, к тому же и творчество Лидии Яковлевны Гинзбург (1902—1990) занимает в читательском сознании особое место. Ее дневники, записки, очерки, эссе, то есть тексты документальные или привязанные к эпохе (иногда, как в этой книге, эпоху составляют буквально несколько военных лет), каждый раз заново удивляют острой, какой-то освежающей актуальностью. Причин тому можно назвать несколько. Гинзбург разработала теорию «промежуточной литературы» (т.е. литературы, объединяющей в себе документальное и художественное начало) и для русскоязычного читателя является едва ли не самым важным писателем этого направления. Этот жанр веками находился как бы на периферии читательского сознания, считаясь (при всех блестящих и значительных отдельных образцах) по существу сырьем и комментарием к художественной прозе, которой культура отводила главенствующее место в литературной иерархии. Такая ситуация очевидно и решительно изменилась в относительно недавнее, в масштабах истории литературы, время — и тенденция, кажется, уже необратима. Разделение литературы на фикшн и нон-фикшн уже практически можно считать атавистической условностью, а интерес широкой читательской аудитории сфокусирован на нон-фикшн по преимуществу. В этом процессе Лидия Гинзбург как практик и теоретик оказывается ключевой фигурой.

Не менее важно и другое. В книге, выходящей в «Новом издательстве», впервые в полном объеме представлен труд Гинзбург по литературному осмыслению блокадного опыта, а эта тема еще совсем недавно была настоящим табу общественного сознания. Многим памятна прошлогодняя история с небольшим стихотворением Виталия Пуханова, опубликованным в Живом Журнале и вызвавшим необыкновенно бурную и болезненную реакцию общественности, которая началась в блогах и продолжилась широкой дискуссией в серьезных литературных журналах. Сегодня мы наконец начинаем работать с этой темой, и в первую очередь, конечно, благодаря архивным публикациям. Событием стала в этом году книжка Ольги Берггольц, также включающая не публиковавшиеся прежде материалы («Ольга. Запретный дневник: дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц». СПб.: Азбука-классика, 2010). О современном литературном осмыслении блокадной темы недавно писала у нас Полина Барскова. В этом смысле Гинзбург, с ее привычкой безжалостно точного самоанализа, анализа механизмов человеческой души и механизмов культуры, снова оказывается автором номер один.

Наконец, думаю, многие, ознакомившись с приведенным ниже фрагментом, заметят, что иные замечания Гинзбург, в которых она анализирует вполне конкретную, современную ей и обусловленную специфическими обстоятельствами ситуацию в литературе и в обществе, и сейчас, спустя более полувека и совсем в других обстоятельствах, звучат исключительно точно и злободневно.

Как пишут составители выходящей книги Эмили Ван Баскирк и Андрей Зорин, первоначальной их задачей было сделать «текстологически выверенное издание “Записок блокадного человека” и, по возможности, отыскать и ввести в оборот значимые фрагменты текста, не вошедшие в окончательную редакцию». Но по мере работы с архивом Лидии Гинзбург замысел пришлось решительно изменить, потому что найденные в архиве «значимые фрагменты» превысили все ожидания: «Среди бумаг Гинзбург обнаружены повествование о блокадной смерти, полный текст ее последней записной книжки “1943” (частично опубликована в 1991 году в составе сборника “Претворение опыта”, готовившегося в последние месяцы жизни Лидии Яковлевны и вышедшего после ее смерти) и никогда не публиковавшаяся тетрадь “Слово”, содержащая значительное число зарисовок блокадной жизни, а также россыпь отдельных очерков, фрагментов и набросков». Все эти тексты публикуются впервые, и это сенсация.

Мы редко имеем дело со столь тщательной и блестящей текстологической работой в книжках, имеющих такое несомненное значение для непрофессионального читателя. Эмили Ван Баскирк и Андрей Зорин многие годы собирали эти тексты по кускам, иногда в буквальном смысле слова. Вот что пишут составители в предисловии: «Лидия Яковлевна на протяжении всей жизни стремилась сохранить свои бумаги с максимально возможной полнотой, но при этом отнюдь не содержала их в образцовом порядке. Напротив того, дорабатывая и перерабатывая свои произведения, она регулярно перемещала отдельные листы из одного сочинения в другое, разрезала их на части, усеивала поля перекрестными ссылками. В результате многие фрагменты одних и тех же произведений оказывались в различных местах, а многие вообще попали в развалы, где были собраны разрозненные страницы. Тексты целого ряда произведений приходилось составлять по кусочкам буквально как пазл, причем довести эту работу до конца стало возможным, только когда обе части архива оказались в одном месте». Составители принимают на себя полную ответственность за неизбежную субъективность результата, что вызывает к нему еще большее доверие.

Обыкновенно, представляя книгу таким образом, мы выбираем несколько фрагментов из разных ее частей — с тем, чтобы у читателя составилось более полное впечатление. На сей раз мы решили отступить от сложившейся практики и предложить вниманию читателя «одну великолепную цитату»: было бы и жалко, и неправильно разбивать обратно то, что монтировалось с таким умением и трудом. В заключение хочется пожелать, чтобы эта публикация «промежуточной прозы» также оказалась промежуточной — то есть одной из многих.

                                                                                                  Варвара Бабицкая

<ЗАПИСИ, СВЯЗАННЫЕ
С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ «1943»>

Постепенное, поочередное уничт<ожение> разных видов иск<усства>

Разумеется, призрачнейший из призраков — литература. Величайшая чушь то, что часто приходится слышать: индивидуальное мнение вовсе не обязательно; во времена классицизма тоже была догма, единая точка зрения и предрешенность, и получилась великая литература. Это чушь потому, что литература классицизма выражала мировоззрение эпохи, потому что тогда люди так думали, а теперь так не думают.

В этой области двурядное бытие необыкновенно отчетливо: литература не только не выражение воззрения, но область совершенно условных значений, начисто отрезанных от реальности. Молодым писателям даже уже не приходится подвергать свое восприятие каким-либо операциям; они так прямо и концепиируют вещи, сразу в двух рядах — один для писания, другой для жизни вообще. В отдельных исключит<ельных> случаях может происходить совпадение, скрещение рядов (напр<имер>, рассказ о зле, причиненном врагами, и т.д.), тогда изредка получаются любопытные вещи. Вообще же она не то чтобы плохая, но ее просто нет как таковой, то есть как художественной деятельности. (Есть особая форма государственной службы, отчего и возникает представление о нерадивом писателе, который мало — не плохо, а мало — пишет.) Ее нет потому, что отсутствует самый основной неотъемлемый признак — выражение миропонимания. И поэтому все это очень интересно в своей характерности, но должно быть рассматриваемо с другой точки зрения. Итак, это призрак — один из исходных призраков.

Теория Б., что и поэты очень талантливы, если при всем том (сквозь все призраки) им что-то удается сказать. Талантливые поэты есть, но когда их слушаешь, самого даже талантливого, уныло знаешь заранее, что стихов не будет, потому что нет поэзии. Это, собственно, значит, что нет стиля, то есть принципа (системы) выражения идеологии. Поэтому не может родиться новое смысловое качество; слова остаются поэтически не претворенными. Это либо житейское сырье, либо эстетические или идеологические штампы. Отсюда впечатление личного бесстыдства.

Отсутствие большого стиля в иск<усстве> характерно для всей эпохи, повсеместно. Это вообще падение гуманитарной культуры. Мы — только наиболее проявленный случай, неприкровенный. Там дело не в отсутствии свободы выражения, а в отсутствии новой принципиальной концепции человека. Там тоже нет ничего, кроме инерции высокой литературной культуры, которая здесь была насильственно прервана.

Только отсутствие большого мирового стиля позволило прекратить искусство на данном отдельном участке. Иначе данная литература, невзирая ни на что, тяготела бы и прорывалась бы к данному стилю. Во всяком случае, было бы возможно появление замечательных не<напечатанных> произведений. В настоящее время по отношению к произведениям такого рода у нас нет правильного критерия. Их принадлежность к другому ряду сама по себе производит столь сильное впечатление, что все дальнейшее уже неясно.


{-page-}
      

При такой ситуации чрезвычайно нелепо положение истории литературы, которая по инерции и в силу каких-то практически-просветительских потребностей разрослась в огромную область. Неоправданность академич<еской> ист<ории> лит<ературы>. Необходимость для нее опоры в других деятельностях. Невозм<ожность> опоры в живом переживании литературы. Опора в чувстве истории. История сознания. Замена совр<еменной> литературы. Отличие ист<ории> лит<ературы> от истории.

Нелепость ист<ории> лит<ературы> для ист<ории> лит<ературы>. Возможность мелочей при атмосфере и их смехотворность без атмосферы. Это разрастается, разрастается, обрастает аппаратом — и кому и зачем это нужно в таких размерах?

Может быть, это эрзац литературы, ибо туда и, наоборот, оттуда может проецироваться проблематика не то чтобы современной литературы, но той постулируемой литературы, которая могла бы быть современной.

Есть люди, кот<орые> вообще презирают и отвергают фактологию в литературоведении. Я, напротив того, считаю, что это очень важно и полезно, необходимо для всех дальнейших построений, но пусть этим занимаюсь не я, а кто-н<и>б<удь> другой занимается. Это как с хозяйством. Есть люди, которые считают, что вообще можно обойтись без организованного быта. Я, напротив того, считаю, что он необходим, но только пусть этим занимается домработница. Иначе быт превращается в катастрофу.

Почему и зачем эти девочки занимаются литературоведением, а не чем-нибудь другим (если у них не прямые педвузовские установки)? Некоторые, из интеллигентных семей, — в силу того, что учиться в вузе все равно обязательно, а других способностей и интересов у них нет, кроме неопределенно-гуманитарных (Леночка, напр<имер>). Или по примеру родителей. Большинство в нынешнем году пошли, потому что не было Института ин<остранных> яз<ыков>, а они все хотели изучать английский язык (поветрие); для этого они пошли в Ун<иверсите>т и были потом в отчаянии, когда их насильственно распределили по другим факультетам.

Смотрю на них со странным чувством: как они могут заниматься этим, если они никогда, в своем внутреннем опыте, не пережили, что такое литература, то есть чем может быть для человека литература. Мое поколение еще захватило последний краешек этого переживания, и потому оно последнее, для которого естественно было заниматься литературоведением (удивительно пакостное слово).

Сейчас для меня это уже неестественно. И потому, что эта область сейчас тень от тени и в нее приходится с усилием вкладывать иные, прорывающие ее содержания, и потому, что при крайней несовершенности всех начинаний в этой области все же непроизвольно, ходом времени совершился уже процесс внутреннего перерастания и человек подходит к своему максимуму. И уже перед ним поставлен роковой вопрос — хватит или не хватит сил на самое большое усилие… А приходится искусственно, может быть навсегда, задерживаться в области уже внутренне полуизжитой. Уже обидным, ненужным становится это комментирование чужого, это принудительное опосредствование, оно уже внутренне не нужно и переживается как заменитель других возможностей.

Советское литературоведение методологически самое высокое. Западное л<итературо>ведение — болтовня. Наше прошло местную тренировку ограничений (методом, листажем, цензурой и т.д.) — крайне полезную именно для л<итературо>в<е>д<ения>). Оно выросло на, может быть, неправильном, но принципиально-методологич<еском> мышлении. Кроме того, по изв<естным> причинам в него уходили самые талантливые и образованные из людей с гуманитарными склонностями.

<О морали>

То же, что сказано о других сферах действия, относится — и даже в особенности — к морали. Оди<ночной> морали нет, когда нет свободы, хотя бы относительной, выбора своих поступков. К рабам не предъявляют моральных требований (<нрзб> сл<ова> Гр<иши> «принудительный вкус», у человека в комнате стоят не те вещи, которые он хотел бы иметь, он носит не ту одежду и т.д. Он одевается и обставляется в зависимости от того, что ему удалось «достать» (странное слово).

Гр<иша> уверял когда-то (это было ему удобно), что вся область общ<ественного> поведения просто выключена, взята за скобки, и для каждого остается только область его частного поведения, которая и подлежит суду. Он ошибался только в том отношении, что думал, что это может сойти, так сказать, с рук. На самом деле эта взятая за скобки сфера давит на все остальное, искажает и деградирует всякое поведение, по той простой причине, что оно искажает и деградирует человека.

Когда начинаешь копаться в истории, особенно в истории литературы, то оказывается, что импульсы поведения людей, в частности, например, русск<ой> народолюбивой интеллигенции, были отнюдь не так уже чисты (см. атмосферу ред<акции> «Современник» и т.п.), но высок был всеобщий уровень, ниже кот<орого> они неохотно опускались. И выше кот<орого> имело смысл подыматься, потому что это имеет смысл, только когда есть ощущение уровня.

Поэты могут быть только тогда, когда есть поэзия (система, стиль); иначе могут быть в лучшем случае люди, талантливо пишущие стихи. Моральные люди могут быть, только когда есть мораль как норма, как целеустремленная система оценок. Иначе могут быть люди добрые, храбрые и т.п., но не моральные. Ни доброта, ни храбрость сами по себе не суть этические категории; это только психофизиологический материал для образования этических категорий (как социальных).

Интереснее другой случай. Когда в оборот попадает человек, претендующий на то, что он имеет принципы или находится «на уровне». И вот оказывается, что он делает то же самое, только не просто, а со скрипом и разговорами. Это как бы более долгий (и поэтому неправильный) способ решения той же задачи.

И все же человек так жаждет иллюзий относительно самого себя, что эта затрудненность процесса вызывает в нем чувство превосходства над другими не столь моральными людьми.

Превосходный пример И<осиф>М<оисеевич>. Он сформировался на других основаниях и вошел в эту жизнь, кичась (ибо он вообще кичлив) стройностью и принципиальностью системы своего жизненного поведения. Тем не менее он, в конечном счете, делает то же самое. Ибо никому не дано перешибить этот железный закон. Но так как он это делает с внутренним сопротивлением, с домашними сценами и с некоторыми ограничениями, то ему кажется, что он имеет право продолжать кичиться, что и требовалось. По-видимому, так именно протекало дело во всех основных случаях. История с братом и фамилией, с его собств<енной> диссерт<ацией> и, наконец, данный случай. Очень много шума и принципиальности в разговорах с женой, а в результате сделано все то же самое и по тем же причинам. Немножко личных отношений, а в основном — с одной стороны, перестраховка, а с другой — нежелание портить отношения с влиятельным человеком. Так как эти импульсы в данном случае приводят к противоречивым результатам, то он очутился в фальшивом и запутанном положении.

Такова сила и безошибочность действия этого механизма, что иначе поступать нельзя; то есть можно, но тогда это равносильно отказу от социального бытия, иногда и от физического. Тогда и там человек, отказываясь от официальных форм реализации, приобретал иные, общественные. Тут он остается вне всяких.

Его функция прекращается.

На этой безошибочной тотальной завинченности основан замечательный закон, недавно вполне определившийся. Он состоит в том, что уже на любые места можно сажать любых людей (или à peux près ^***), и они, независимо от своих небольших индивидуальных отличий, будут делать то же самое. Поэтому уже можно соверш<енно> спокойно сажать и порядочных, и образованных, и талантливых ^*. Они сделают то же самое; даже несколько лучше, потому что внесут в дело знание, умение, добросовестность. А.С.: все держатся на шипящих, а не на кричащих ура, потому что только первые работают добросовестно.

Размышления о безошибочности механизма пришли мне в голову в Р<адио>ком<итете>, когда видно было, как бесконечно ничтожна разница между нашей работой и работой профессиональных чиновников. Впрочем, и эта ничтожная, непринципиальная разница оказывалась неудобной и нередко приводила к устранению (Мак<огоненко>, Баб<ушкин>). Впрочем, это больше в порядке личного неудобства данного работника для данного начальства. Неудивительно, что результаты работы инт<еллигентов>-циников были идентичны, но то же происходило и, скажем, со светлой личностью К<атей> М<алкиной>. Как бы ни расценивать эту светлость, но несомненно, что субъективно ей хотелось переживать себя как таковую. Между тем она писала, редактировала и подбирала материал точно так же, как все остальные, как самый крайний циник О<стровский>. Она обосновывает это тем, что все равно ничто другое не пройдет. Тогда и там люди, убедившись в подобном положении, переходили на другое. Но тут они знают, что перейти не на что, потому что всюду одно и то же. И тогда они функционируют как должно.

Прекрасный пример Дм. Порядочный человек, <наверно?>, в душе, в функции талантливого и т.д., кроме всего пр<очего>, еврей. И он говорит человек<у> ^** в лоб, что не может его представить по этой причине. Он знает, что все равно это не пропустят в высшей инстанции. Зачем же ему выслушивать отказы и иметь лишние хлопоты. Идея, что нужно уйти, чтобы не нести за это зло личной ответственности, не приходит в голову, она вообще не существует в моральном обиходе. И это по простой причине; уйти вообще нельзя, а уйти в другое место — даже если это можно (собств<енно,> и это нельзя) — значит нести ответственность за аналогичное зло. Поэтому ответственность вообще выносится за скобки — в этом Гр<иша> прав; и человек функционирует как требуется.

Поэтому безразлично, например, кого посадить редактором толстого журнала. Если и сажают дураков и невежд, то больше по вкоренившейся привычке. А можно посадить и умного; от этого, если что-нибудь и изменится, то в столь ничтожной степени, что не стоит беспокоиться.

^* [Вписано:] если этого не делают, то по вкоренившейся привычке к недоверию
^** мне
^*** Приблизительно (фр.).
Лидия Гинзбург. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека. М.: Новое издательство, 2010