Лидия Гинзбург: «Призрачнейший из призраков – литература»

В «Новом издательстве» выходит собрание текстов Лидии Гинзбург блокадного времени, многие из которых публикуются впервые. OPENSPACE.RU представляет книгу одним, но важным фрагментом

Имена:  Лидия Гинзбург

Архивные находки — всегда волнующее событие, к тому же и творчество Лидии Яковлевны Гинзбург (1902—1990) занимает в читательском сознании особое место. Ее дневники, записки, очерки, эссе, то есть тексты документальные или привязанные к эпохе (иногда, как в этой книге, эпоху составляют буквально несколько военных лет), каждый раз заново удивляют острой, какой-то освежающей актуальностью. Причин тому можно назвать несколько. Гинзбург разработала теорию «промежуточной литературы» (т.е. литературы, объединяющей в себе документальное и художественное начало) и для русскоязычного читателя является едва ли не самым важным писателем этого направления. Этот жанр веками находился как бы на периферии читательского сознания, считаясь (при всех блестящих и значительных отдельных образцах) по существу сырьем и комментарием к художественной прозе, которой культура отводила главенствующее место в литературной иерархии. Такая ситуация очевидно и решительно изменилась в относительно недавнее, в масштабах истории литературы, время — и тенденция, кажется, уже необратима. Разделение литературы на фикшн и нон-фикшн уже практически можно считать атавистической условностью, а интерес широкой читательской аудитории сфокусирован на нон-фикшн по преимуществу. В этом процессе Лидия Гинзбург как практик и теоретик оказывается ключевой фигурой.

Не менее важно и другое. В книге, выходящей в «Новом издательстве», впервые в полном объеме представлен труд Гинзбург по литературному осмыслению блокадного опыта, а эта тема еще совсем недавно была настоящим табу общественного сознания. Многим памятна прошлогодняя история с небольшим стихотворением Виталия Пуханова, опубликованным в Живом Журнале и вызвавшим необыкновенно бурную и болезненную реакцию общественности, которая началась в блогах и продолжилась широкой дискуссией в серьезных литературных журналах. Сегодня мы наконец начинаем работать с этой темой, и в первую очередь, конечно, благодаря архивным публикациям. Событием стала в этом году книжка Ольги Берггольц, также включающая не публиковавшиеся прежде материалы («Ольга. Запретный дневник: дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц». СПб.: Азбука-классика, 2010). О современном литературном осмыслении блокадной темы недавно писала у нас Полина Барскова. В этом смысле Гинзбург, с ее привычкой безжалостно точного самоанализа, анализа механизмов человеческой души и механизмов культуры, снова оказывается автором номер один.

Наконец, думаю, многие, ознакомившись с приведенным ниже фрагментом, заметят, что иные замечания Гинзбург, в которых она анализирует вполне конкретную, современную ей и обусловленную специфическими обстоятельствами ситуацию в литературе и в обществе, и сейчас, спустя более полувека и совсем в других обстоятельствах, звучат исключительно точно и злободневно.

Как пишут составители выходящей книги Эмили Ван Баскирк и Андрей Зорин, первоначальной их задачей было сделать «текстологически выверенное издание “Записок блокадного человека” и, по возможности, отыскать и ввести в оборот значимые фрагменты текста, не вошедшие в окончательную редакцию». Но по мере работы с архивом Лидии Гинзбург замысел пришлось решительно изменить, потому что найденные в архиве «значимые фрагменты» превысили все ожидания: «Среди бумаг Гинзбург обнаружены повествование о блокадной смерти, полный текст ее последней записной книжки “1943” (частично опубликована в 1991 году в составе сборника “Претворение опыта”, готовившегося в последние месяцы жизни Лидии Яковлевны и вышедшего после ее смерти) и никогда не публиковавшаяся тетрадь “Слово”, содержащая значительное число зарисовок блокадной жизни, а также россыпь отдельных очерков, фрагментов и набросков». Все эти тексты публикуются впервые, и это сенсация.

Мы редко имеем дело со столь тщательной и блестящей текстологической работой в книжках, имеющих такое несомненное значение для непрофессионального читателя. Эмили Ван Баскирк и Андрей Зорин многие годы собирали эти тексты по кускам, иногда в буквальном смысле слова. Вот что пишут составители в предисловии: «Лидия Яковлевна на протяжении всей жизни стремилась сохранить свои бумаги с максимально возможной полнотой, но при этом отнюдь не содержала их в образцовом порядке. Напротив того, дорабатывая и перерабатывая свои произведения, она регулярно перемещала отдельные листы из одного сочинения в другое, разрезала их на части, усеивала поля перекрестными ссылками. В результате многие фрагменты одних и тех же произведений оказывались в различных местах, а многие вообще попали в развалы, где были собраны разрозненные страницы. Тексты целого ряда произведений приходилось составлять по кусочкам буквально как пазл, причем довести эту работу до конца стало возможным, только когда обе части архива оказались в одном месте». Составители принимают на себя полную ответственность за неизбежную субъективность результата, что вызывает к нему еще большее доверие.

Обыкновенно, представляя книгу таким образом, мы выбираем несколько фрагментов из разных ее частей — с тем, чтобы у читателя составилось более полное впечатление. На сей раз мы решили отступить от сложившейся практики и предложить вниманию читателя «одну великолепную цитату»: было бы и жалко, и неправильно разбивать обратно то, что монтировалось с таким умением и трудом. В заключение хочется пожелать, чтобы эта публикация «промежуточной прозы» также оказалась промежуточной — то есть одной из многих.

                                                                                                  Варвара Бабицкая

<ЗАПИСИ, СВЯЗАННЫЕ
С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ «1943»>

Постепенное, поочередное уничт<ожение> разных видов иск<усства>

Разумеется, призрачнейший из призраков — литература. Величайшая чушь то, что часто приходится слышать: индивидуальное мнение вовсе не обязательно; во времена классицизма тоже была догма, единая точка зрения и предрешенность, и получилась великая литература. Это чушь потому, что литература классицизма выражала мировоззрение эпохи, потому что тогда люди так думали, а теперь так не думают.

В этой области двурядное бытие необыкновенно отчетливо: литература не только не выражение воззрения, но область совершенно условных значений, начисто отрезанных от реальности. Молодым писателям даже уже не приходится подвергать свое восприятие каким-либо операциям; они так прямо и концепиируют вещи, сразу в двух рядах — один для писания, другой для жизни вообще. В отдельных исключит<ельных> случаях может происходить совпадение, скрещение рядов (напр<имер>, рассказ о зле, причиненном врагами, и т.д.), тогда изредка получаются любопытные вещи. Вообще же она не то чтобы плохая, но ее просто нет как таковой, то есть как художественной деятельности. (Есть особая форма государственной службы, отчего и возникает представление о нерадивом писателе, который мало — не плохо, а мало — пишет.) Ее нет потому, что отсутствует самый основной неотъемлемый признак — выражение миропонимания. И поэтому все это очень интересно в своей характерности, но должно быть рассматриваемо с другой точки зрения. Итак, это призрак — один из исходных призраков.

Теория Б., что и поэты очень талантливы, если при всем том (сквозь все призраки) им что-то удается сказать. Талантливые поэты есть, но когда их слушаешь, самого даже талантливого, уныло знаешь заранее, что стихов не будет, потому что нет поэзии. Это, собственно, значит, что нет стиля, то есть принципа (системы) выражения идеологии. Поэтому не может родиться новое смысловое качество; слова остаются поэтически не претворенными. Это либо житейское сырье, либо эстетические или идеологические штампы. Отсюда впечатление личного бесстыдства.

Отсутствие большого стиля в иск<усстве> характерно для всей эпохи, повсеместно. Это вообще падение гуманитарной культуры. Мы — только наиболее проявленный случай, неприкровенный. Там дело не в отсутствии свободы выражения, а в отсутствии новой принципиальной концепции человека. Там тоже нет ничего, кроме инерции высокой литературной культуры, которая здесь была насильственно прервана.

Только отсутствие большого мирового стиля позволило прекратить искусство на данном отдельном участке. Иначе данная литература, невзирая ни на что, тяготела бы и прорывалась бы к данному стилю. Во всяком случае, было бы возможно появление замечательных не<напечатанных> произведений. В настоящее время по отношению к произведениям такого рода у нас нет правильного критерия. Их принадлежность к другому ряду сама по себе производит столь сильное впечатление, что все дальнейшее уже неясно.