Вампирка страшная и прекрасная

Это любовь, друзья мои, это чистая любовь, если кто понимает, о чем я говорю, мы должны, наконец, научиться ее распознавать в русском мире

Выходит на сцену модного московского заведения, куда людей не пускают без пропуска и не паркуют без другого, а на парковке сомневаются, что мы, девочки, умеем правильно парковаться, худая тихая страшная прекрасная вампирка, страшная и красивая, и начинает негромким голосом свою в две гитары акустическую песню. В белой рубахе и черном костюме, вторая гитара сын от второго брака, совсем не похож на нее. Помещение небольшое, гостей не более ста пятидесяти, сначала держатся возле стен, вдохновляла выпивка. Патти говорит после первой песни, на которой забыла слова (мило и честно врет, что это случилось впервые): да идите уже все сюда, садитесь ближе, садитесь на пол перед сценой. Она говорит это, как питон Каа бандерлогам: я не сделаю вам больно, я сделаю вам красиво, вы умрете для себя незаметно, а потом так же незаметно вернетесь к вашей сладенькой жалкой жизни, но, возможно, вас что-то изменит, или мы вместе переживем такое приключение, которое уже никогда не забудется. Так Патти Смит излагает в Москве в июне 2008 года всю свою предыдущую жизнь. То есть она не вполне говорит этих слов, но я их так слышу.

С одной моей младшей (лет на пятнадцать) подругой, которая хотела бы себя позиционировать как гламурная сука (на самом деле она зав. отделом культуры одного важного для русских людей жесткого репортерского журнала и преподаватель МГУ), мы как раз и парковались в подземном гараже заведения, а мужики-парковщики сомневались в наших умственных способностях: девочки, ну, вы понимаете, что я хочу сказать. За три часа до концерта мы c подругой (она рыжая, это важно для повествования) обсуждали ее воображаемый журнальный проект Depression, и я сказала, что в такой виртуальный журнал высокого черного гламура я написала бы про режиссера Тима Бартона и альбом группы Joy Division под названием Closer, 1980 год. После концерта под неизбежным влиянием алкоголя и сигарет я сообщила, что запамятовала еще один возможный материал для ее проекта: это шестой псалом, который Патти Смит излагает на свой минималистский монотонный лад (там речь идет о том, как все заколебали и задвигали, товарищи и враги, да и Ты, Господи, доколе?). Это произведение, один из идеальных, на мой вкус, текстов в мире, не звучало на московском концерте и практически не воспроизводится на пластинках, я помню его по старым временам. Моя младшая (она рыжая, напоминаю) подруга, которая могла бы выступать в роли подруги Дракулы в копполовской интерпретации, сказала, что Патти потрясающе красива, как гламурная дива. Конечно, говорю, она же девушка Мэпплторпа, а уж он-то умел понимать в красоте, и, собссно, ее карточки главные, какие есть в американском гламуре, если не понимать гламур превратно в смысле русских нефтедолларов и турецких стразов — эти фотки ее молодой и есть его работы и вклад в гламур. Чистый резистанс. Борьба простого американского народа за нашу и вашу свободу, читайте доктора Мартина Лютера Кинга. Со второй моей младшей подругой, ныне женой хорошего русского кинопродюсера, трефовой дамой, темной версией (подлинной, согласно Копполе) подруги короля вампиров, а в реальности — невероятно доброй, сердечной женой, матерью и хозяйкой, мы назавтра обсуждали этот концерт, и она сказала, что Патти дико страшная. Тонкие губы, дикий оскал, ты посмотри, как у нее десны обнажаются. Но бешеная, нечеловеческая энергия, говорит она. Да, это есть. Обе версии Патти Смит принимаются. Вампирка страшная и красивая.

Патти начинает потихонечку, сдержанно, в две гитары, а мы уже сидим у нее на полу на тазовых косточках, раскачиваясь, как бандерлоги. Я не вижу, что там с клубом, я не знаю, что там с товарищами — что, мое сердце наконец открылось? Иногда она просто произносит хорошую современную англоязычную поэзию собственного производства. Если бы она не была так хороша на сцене, она бы стала скушным в нынешнем медиамире, но поражающим в самое сердце американским поэтом эпохи авангарда шестидесятых, таких изучают в университетах.

Конечно, эти русские люди, отлично говорящие по-английски, среди них Умка и продюсер Саша Чепарухин, который возит в Москву лучшую независимую музыку и без кого не было бы этого концерта, подсказывают ей слова с точностью и верностью. Русские музыканты садятся за ударные и клавиши. «Gloria» в финале поeтся всем залом на микрофон. Тела раскрываются как цветы. Патти раскрывает голос постепенно, доводит его до дикого совершенства, с которым пушкинская Мэри выводит звуки родимых песен в «Пире во время чумы», до того народного глубокого совершенства, с которым на инди-поле у русских нам споют теперь только иногда Инна Желанная и еще пара уехавших в Европу девушек. Патти выходит в зал к народу в трансе, который (транс) и является, и кажется таковым, она ходит меж людьми, но ее нельзя потрогать, к ней невозможно прикоснуться, между нею и людьми стоит невидимая стена, ее высокий американский рокерский сапог почти соприкасается с моей французской платформой в стиле семидесятых, я знаю предмет, на мне английская белая рубашка в ее честь. Я сижу на разбитых недавно не важно где, не ваше дело, тазовых косточках жопы, затянутой в старые джинсы Lee, прямо перед понтовой мелкой московской сценой, а она уже сошла с нее, как Сивилла Самбета, но одновременно как маленькая хрупкая женщина — чуть не упав и не обрушив софиты, поддержанная местной охраной, прошла через народ, как нож сквозь масло, и ее вообще не волнуют никакие понты, потому что все ее любимые люди либо уже умерли, либо рождены ею.

Это любовь, друзья мои, это чистая любовь, если кто понимает, о чем я говорю, мы должны, наконец, научиться ее распознавать в русском мире. Это Манхэттен, это маленький остров, это бандитский голландский остров с зеркальными небоскребами, где все спроектировано так, чтобы человек чувствовал себя индейским животным и любимым людьми, и там они, Патти с Робертом, встретились, когда были молодыми. Их фотографии, которые, на мой вкус. гораздо круче Джона с Йоко, в полный рост ч/б на рекламных уличных щитах я увидела наконец в нижнем Манхэттене в двухтысячном году, когда я оказалась у себя дома, в доме моего сердца, и я поняла, что они оба реально рулят, и что медиамашина здесь ни при чем, и что любовь всегда сильнее смерти. Газ, газ, веселящий русский газ на Украине, запах киевской кухонной конфорки советских восьмидесятых годов преследует меня, когда я вспоминаю, при каких обстоятельствах я впервые услышала Патти Смит, ничего о ней не зная — ни детей, ни Манхэттена, ни Мэпплторпа, ни о его жизни и смерти, ничего, только сразу и навсегда завораживающие мрачные, яростные и глубокие музыка и текст. Это произошло через несколько месяцев после Чернобыля, мне 24 года, я в черном, связанном подругой-архитектором свитере и в белой офицерской рубашке деда, которая оставалась в семейном гардеробе еще с войны, было нечего носить, но не это было важно, важно было про красоту и истину, найти подлинные чувства и настоящие переживания. Кассету Патти Смит мне поставила и переписала старшая на пятнадцать лет женщина, которая потом станет крестной матерью моего брата, матлингвист, поэт и переводчик. Я могла бы обнять Патти Смит после ее московского концерта, она стояла очень близко, очень близко, я сожалею, что не смогла протянуть к ней руки.

Автор – поэт, сотрудник Русской службы Радио «Свобода»


Еще по теме:
Патти Смит: «Рок-н-ролл вечен»
Анна «Умка» Герасимова Самый лучший на свете мальчишка