Прощание с трикстером?

Никаких новых смыслов не возникло, и потому «застой» – наше все? От этой логики тошнит примерно так же, как от слова «застой»

Имена:  Роман Арбитман

Обложка пятого номера «АртХроники» за 2009 год украшена весьма натурально выглядящим (на самом деле силиконовым) портретом Дэмиена Херста с пистолетом в маленькой, почти детской, ручке, украшенной перстнем в форме знаменитого веселого черепка. Помимо пистолета и перстня Херст отмечен кровавой дырой в виске и гаснущим взором. Бедняга якобы стреляется из любви — не то к Богу, не то к золоту: название скульптуры испанца Эухенио Мерино, процитированной на обложке, намеренно двусмысленно: «4 the Love of Go(l)d» ^*. Картинка в полной мере соответствует теме номера «Художник-трикстер» — и потому, что Херст действительно один из самых известных художников-трикстеров (журнал помещает его в первую десятку), и потому, что работа Мерино как нельзя лучше обыгрывает ту двусмысленность, которой трикстер обладает в современной культуре; русская — не исключение.

У «АртХроники» свой хит-парад самых знаменитых трикстеров среди художников широко понятой современности (желающие могут ознакомиться). У советских, как водится, собственная гордость, и в отечественном параде трикстеров тоже найдется кем полюбоваться: тут и Шкловский с Раневской, и Богословский с Чуковским, и Крученых с Н. Глазковым, и Светлов с Катаевым... Наконец, совсем недавно ушел от нас, может быть, крупнейший трикстер в области словесного творчества, перформанса и даже теории, превративший трикстерство в продуманную культурную стратегию, — я, конечно, имею в виду Д.А. Пригова. О персонажах и говорить нечего: от Хулио Хуренито, Бени Крика, Остапа Бендера, Буратино, Воланда со свитой до ерофеевских Венички и Гуревича, Штирлица, Мюнхгаузена, мультяшных Карлсона, Винни-Пуха, Масяни (список, разумеется, далеко не полон). Именно трикстеры лидируют среди «народных любимцев» всех поколений, живших в стране Советской, — именно им благодарные зрители-читатели расставляют памятники по всей территории бывшей эсэсэрии.

Трикстеры совсем не так безобидны, как кажется на первый взгляд. Они и не должны быть безобидны, ведь их дело — создавать зоны амбивалентности, издеваться и обманывать, творить посредством разрушения и бесчинства. Некоторое время назад занявшись советскими трикстерами, я пришел к выводу, что их культурная функция состоит в том, чтобы придавать веселое, игровое — киническое, по выражению П. Слотердайка, — оправдание вселенной советского цинизма, простиравшейся от бытового блата до таких сложных конструкций, как, скажем, двойная игра советского интеллигента, одновременно ненавидящего систему и зависящего от нее, или более частный случай — андеграундное искусство вполне благополучных советских членов союзов. (Подробнее обо всем этом см. в моей статье «Трикстер и закрытое общество» в одном из ближайших номеров «НЛО»).

В сущности, цинизм и победил советский режим. Циничная игра идеологическими, социальными и культурными масками к 70—80-м годам становится всеобщим способом социализации и в конечном счете требует политической легитимации, что, собственно, и приводит к коллапсу советской системы. Однако крушение советского социализма не привело, как мечталось, к торжеству либерализма и демократии, а породило нечто такое, для чего в политическом языке, кажется, и нет слов, кроме трогательной в своей откровенности «суверенной демократии». Она, по-видимому, лучше всего соответствует тому состоянию общества, при котором бывший советский, ныне постсоветский цинизм становится мейнстримом и в политике, и в экономике, и в культуре. Скажем проще, «суверенная демократия» — это и есть советский цинизм, победивший всех конкурентов: от коммунистического догматизма до либерального идеализма.

Однако интересный парадокс. В ранние постсоветские годы политика кишмя кишела трикстерами в диапазоне от «генерала Димы» (помните такого?) до Жириновского и Мавроди. В конце 1990-х трикстерство оформляется в почтенную профессию «политтехнолога», а вера во всесилие пиара (то есть трюка) становится чем-то вроде российского нью-эйджа: еще не религия, но сильно похоже. Примерно тогда же «огосударствленный» трикстер Штирлиц успешно срабатывает в качестве имиджевой модели для штучной выделки самого популярного политика с отчетливой склонностью к мрачноватым трикстерским шуткам (не за это ли Максим Максимыча подвергли благодарной раскраске?)... Но чем дальше, тем меньше новый старый цинизм нуждается в трикстерской легитимации. Собственно говоря, в литературе последних лет, за исключением верного себе Пригова и пелевинской лисы А Хули из «Священной книги оборотня» (2004), ярких трикстеров как-то не наблюдается. Показательно и то, как феерически проваливаются театрально-телевизионные попытки возродить классического трикстера в лице Остапа Сулеймановича: в исполнении Фоменко он превращается в банального бандюка и хама, в исполнении Меньшикова — в скучного нарцисса. В ИЗО — именно в силу свойственной этой сфере большей, чем в литературе, обнаженности приема — трикстерские стратегии еще вполне себя оправдывают (О. Кулик, «Синие носы»), хотя и тут не обходится без скепсиса. Так, Дмитрий Озерков, открывая упомянутый блок о художниках-трикстерах в «АртХронике», не без удовольствия констатирует: «...трикстером сегодня стать очень просто. Сложнее им НЕ стать. Ведь обществу вечно скучно, и тут развлечет что угодно — от милой комедии до страшного преступления».

Последнее соображение не кажется таким уж бесспорным. Трикстер трикстеру рознь. Трикстер-циник вполне соответствует циническому контексту, лишь лениво имитируя «подрывную деятельность». Это как если бы главный идеолог хунвейбинов, истово пекущихся о нравственности, патриотизме и духовности, взял бы да и опубликовал постмодернистский роман, чтобы показать, что и ему не чужда деконструкция.

Другое дело трикстер-киник. В киниках мало политесу (Диоген мастурбировал на площади); по Слотердайку, их отличает плебейская грубость, неотделимая от способности переводить философию на язык тела. Отказываясь как от сиюминутной выгоды, так и от дальних целей, превращая цинические манипуляции в нечто смешное и непристойное, трикстер-киник действительно покушается на порядок вещей, поскольку подрывает прагматику цинизма, лишая его спектакли тайного или явного смысла. Но, как доказывает Слотердайк, «только направляясь от кинизма, а не от морали, можно положить пределы цинизму». С этой точки зрения интересно взглянуть на книгу «Роман Арбитман: Биография второго президента России», написанную Романом Арбитманом же и опубликованную под псевдонимом «Лев Гурский». Скандал, развернувшийся вокруг этой книги, вполне подтверждает ее трикстерский потенциал: в конце концов, нервную реакцию вызвал именно трюк — сходство обложки книги про подозрительного «второго президента» с совдизайном ЖЗЛ. Но, конечно, не в одной обложке дело.

Леонид Фишман, по-моему, не без оснований называет эту книгу «либеральной утопией». Я бы только уточнил: речь, во-первых, идет о либералах из бывшей советской интеллигенции, а во-вторых, сама утопия отмечена печатью трикстерской двусмысленности. В биографии Арбитмана, может быть, наиболее отчетливо выразилась та утопическая тема, что всегда сопутствовала советскому трикстеру как герою, который остроумием и интеллектуальной ловкостью достигает того, чего другие не смогли добиться силой, — героя, перед которым грубая сила пасует именно оттого, что она груба и топорна. Арбитмановский «второй президент» переигрывает настоящих президентов именно там, в тех критических точках (вторые выборы Ельцина, Чечня, назначение «преемника», Беслан, «мюнхенская речь», Ходорковский, армейская дедовщина и т.п.), где постсоветская история отличилась либо насилием, либо особым цинизмом. Именно в этих ситуациях Роман Ильич Арбитман прибегает к остроумному трюку, применяя фантазию и артистизм и добиваясь, как уверяет автор биографии, именно того, о чем мечтала вся послеоттепельная либеральная интеллигенция, — модернизации без насилия.

И не только без насилия, но и с шутками и чудесами, с японскими танка вместо танков, с праздником веселых и находчивых вместо нацпримирения, предисловием к сборнику анекдотов о себе и защитой «Кукол» от безъюморных прокуроров и т.д., и т.п. Однако и рецепты спасения, предлагаемые Арбитманом, отчетливо ироничны, что, впрочем, не исключает их серьезного смысла. Даром, что ли, на посты министров им назначаются экстрасенсы («люди Х»), отбор которых ведется посредством телевизионных таблоидов, а во главу ФСБ и МВД ставятся профессиональные фокусники — Давид Копперфильд и Ури Геллер; сам Арбитман оборачивается суперменом, отправляющимся на свою «родину» — Криптон; а его «преемником» становится Гарик «Бульдог» Харламов из Comedy Club. «Капустником» — а это почтенный жанр советского трикстерства — веет и от стилистики книги, наполовину состоящей из вымышленных, но вполне узнаваемых цитат из политаналитиков в диапазоне от Проханова до Латыниной. Показательно и то, как в биографии Арбитмана, казалось бы, вполне реальные персонажи незаметно подменяются их фиктивными двойниками — в книге фигурируют Геннадий Авдеевич Зюганов, Михаил Ефремович Ходорковский, Леонид Гаврилович Парфенов, Евгений Анисимович Примаков и т.п. Да и сам автор книги, как уже было замечено, все-таки зовется чуть-чуть иначе, чем его герой, хотя двойнические отношения между автором и героем в трикстерских текстах далеко не новость — достаточно вспомнить Веничку Ерофеева.

Арбитмана не заподозришь в том, что он рвется в Кремль или ищет прибылей, так что цинизмом от этой книги не пахнет. Но и кинизм здесь, так сказать, укрощен и приглажен. Недаром «окультуренному» трикстеру Арбитману в качестве деструктивного «гротескного двойника» придан Березовский — и именно по отношению к нему звучит (единственный раз в книге) само слово «трикстер». Такого рода стерилизация трикстера, строго говоря, начинается довольно давно. Именно так реагировала интеллигентская культура на торжество цинизма в 60—70-е годы, что и вызвало к жизни многочисленные попытки отделить трикстерство от цинизма путем создания «интеллигентного трикстера», лишенного, впрочем, и кинического витализма, разрушительного веселья и телесной свободы. Именно на этом пути появляются такие печальные трикстеры-идеалисты, как Деточкин («Берегись автомобиля») и Бузыкин («Осенний марафон»), а позднее и такой трикстер-романтик (само это сочетание оксюморонно), как горинско-захаровский Мюнхгаузен.

Возвращение Арбитмана к этому типу и этой стратегии трикстерства — хоть и в новом контексте — оказывается очередным свидетельством рифмовки между текущим моментом и культурой «застоя». И хотя об этих параллелях только ленивый не писал, но в их основании угадывается до боли знакомый цинический ресантимент. Ведь если доводить эту логику до конца, то происходившее в культуре в 90-е и после, выходит, случилось напрасно и зря? Никаких новых смыслов не возникло, и потому «застой» — это наше все?

От этой логики тошнит примерно так же, как от слова «застой». Мне, наоборот, почему-то кажется, что именно в постсоветское время кинизм оформляется в достаточно сильную, хотя и недостаточно оцененную культурную стратегию. Да, и тут начала уходят в семидесятые, но почувствуйте динамику: от Пригова — к Сорокину и Пелевину, от Б.У.Кашкина — к «Синим носам», от «Митьков» — к Шишу Брянскому и Андрею Родионову. Как ни больно это признавать, интеллигентность импотентна супротив цинизма и, более того, прекрасно с ним совмещается. Поэтому с трикстером прощаться рано, особенно с трикстером-киником. Мастурбацией на площади сейчас уже никого не удивишь, кинизму тоже нужны новые языки и новые формы. Главное — не отмахиваться от киников как от вульгарных шутов. Главное — оценить и поддержать их альтернативу цинизму.

________________________

^* Ради любви Божией/Золота.