Русскую поэзию второй половины двадцатого века нельзя рассматривать как одну из подобных в ряду европейских литератур. В ней есть что-то иное, особенное.

Оцените материал

Просмотров: 6466

О вечном возвращении

Михаил Айзенберг · 25/05/2008
Мир представлений и литературных отношений повернулся на оси. Тара сохранилась, содержимое изменилось неузнаваемо

©  Wikimedia.org

О вечном возвращении
Так уж получилось, что «современной поэзией» без различия чинов и званий называется у нас примерно все, что после Евтушенко. Более или менее полная карта поэтической жизни, то есть взаимодействия отдельных авторов и целых направлений, их преемственностей, иерархий и споров, обрывается в середине прошлого века. Дальше – неисследованные земли, белые пятна, населенные – по крайней мере, в глазах большинства читателей, не имеющих непосредственного отношения к литературному процессу, – хтоническими чудовищами: только изредка попадаются отдельные островки жизни. Поэт и эссеист Михаил Айзенберг на конкретных примерах показывает, почему и чем именно интересна новая русская поэзия; Айзенберг выбирает и комментирует стихи авторов, принадлежащих к разным поколениям и направлениям. А чтобы читатель представлял себе, что его ждет и как мы дошли до жизни такой – перед тем, как взяться за решение этой непростой задачи, Михаил Айзенберг задает ее условия в трех установочных статьях. Сегодня мы публикуем первую из них.
Новая русская поэзия существует уже полвека, за это время появилось не одно поколение выдающихся авторов, борьба тенденций неоднократно меняла направление и скорость поэтического мейнстрима. Какая-то — и довольно значительная — часть этой поэзии уже принадлежит истории литературы. Но попытки увидеть ее как определенный художественно-исторический этап, имеющий имманентные характеристики, загадочно малочисленны и пока не слишком продуктивны. Частные удачи критики (а они-то как раз нередки) едва ли позволяют понять истинный масштаб явления и разглядеть новую русскую поэзию как единое целое.

Эта задача кажется совершенно необходимой. Отставание критического осмысления от движения поэзии становится проблемой не только критики, но и самой поэзии. Разрыв увеличивается, поэзия отрывается от истолкования и «исполняющего понимания» (О. Мандельштам).

Представим, что где-то в начале пятидесятых специалисты еще не задались вопросом о родовых отличиях между поэзией двадцатого века и девятнадцатого. Представить такое совершенно невозможно. Но та же ситуация с разрывом в полвека никого как будто не удивляет. Это так странно, что само по себе должно стать объектом выяснения и исследования.

Рискну высказать одно предположение. Дело, возможно, в том, что русскую поэзию второй половины двадцатого века нельзя рассматривать как одну из подобных в ряду европейских литератур. В ней есть что-то иное, особенное. Эта особенность, на мой взгляд, в отношениях новой поэзии с модернизмом вообще и Серебряным веком в частности.

В феврале 1921 года в холодном Петрограде поэт Владислав Ходасевич читал свою пушкинскую речь «Колеблемый треножник» и закончил ее словами: «Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке». Едва ли он предполагал, что через сорок — пятьдесят лет этого вытравляющего все живое мрака какие-то люди будут перекликаться между собой уже не именем Пушкина, а его именем и именами его современников — Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Хлебникова, Гумилева, Кузмина.

Читать текст полностью

 

 

 

 

 

Все новости ›