Стихи в темноте

Ничто уже не заставит будничную жизнь, увиденную ночными глазами, вернуться к нормальному виду. Она бесповоротно одичала и все смотрит в темный лес

Есть авторы, которых как будто выталкивает любая классификация. В том числе и моя. С удивлением замечаешь, что не находится слов как раз для тех поэтов, что постоянно читаемы и любимы. Возможно, это и происходит по принципу близости. Известно, что путешественник, попавший куда-то впервые, замечательно скор на многословные описания и широкие обобщения. Это понятно: ему все в диковинку. Но человек, проживший в тех же местах всю жизнь, куда более сдержан. У него нет, так сказать, стартового запаса — стартовой скорости в сравнениях. Но главное в том, что он чувствует изнутри всю самодовлеющую сложность ситуации.

Евгений Сабуров и Николай Байтов. Поэты очень разные, но под словом «стихи», мне кажется, они понимают что-то общее. С течением времени у разных поэтических систем обнаруживается единое основание, до сих пор не замеченное из-за того, что не выглядело проектом: не имело зримых проектных очертаний. Описывать такие явления крайне сложно, но стоит хотя бы попытаться.

Проще начать с апофатического отбора: это не то, не другое, не третье. Никакой филигранности или афористичности. Стихи словно избегают становиться общепризнанно «хорошими» — им это ни к чему. Совершенно отсутствует дидактика, даже саркастическая. Нет эмфатических приемов, призванных усилить громкость звучания. Громкости, похоже, и не требуется: все, кто способен тебя услышать, находятся рядом.

На уровне организации стиха у обоих авторов можно заметить общее свойство: органическое единство вольного речевого синтаксиса и «мелодического жеста» (термин Андрея Белого). Синтаксическая замкнутость в их вещах как будто теряет свою безусловность. В них вообще нет ничего безусловного, ничего от поэзии «твердых сплавов» (при том что оба автора вовсе не «тихие лирики» ни по темпераменту, ни по задачам). Физика и метафизика существуют здесь в другом агрегатном состоянии и еще не выведены из «темного вещества» языка.

        Тот, умевший и умерший,
        и лишенные лица
        люди, служащие в смерше
        в чине доброго отца,

        тот, кто зрел ночного Ульма
        несказанные огни,
        и конец любви в раздумье
        уплывающей луны —

        «Все полно богов», однако,
        остается атеист
        вроде клички, вроде знака,
        что какой-то воздух чист.
                Е. Сабуров

«Сама “затемненность” смысла здесь обусловлена тем, что мы живем в “темные времена”, которые должны получить объяснения своего затемнения» (Мишель Деги). Человек обнаруживает себя в мире, погруженном в предрассветную тьму. Не только неясны очертания вещей, неясно даже, какие это могут быть вещи: из чего этот мир состоит. Непонятно, где его центр, отсутствует ли он или просто еще не обнаружен. Кажется, «мир в темноте» ближе к той реальности, где вселенная непрерывно расширяется, а не вращается вокруг одной точки. Потому эксцентричность — не выбор, но естественное состояние автора. Слова, сдвинутые с привычных позиций, балансируют между случайностью и точностью, дичают, недужат, надеются. Движутся в неизвестном направлении. Это «неизвестное» существует как почти математическое предположение, постепенно находящее все более очевидные подтверждения. Но и «очевидность» здесь более тактильна, нежели зрительна.

        Живя украдкою по закоулкам ночи,
        я каждым новым днем нещадно обличаем.
        Жена свирепая меня спросонья точит
        иль молча тычет в бок досадными вещами.

        А я и тут вильну вдруг поперек теченья,
        случайно прикорну, под лестницей Иаков, —
        смежаются глаза, двоятся буквы чтенья,
        и юзом мысль плывет в мучительных зигзагах.

        Мне едкий сон, как червь, в страницах дыры выест.
        Где никого — никто не охранит от порчи.
        Зато — никто мое инкогнито не выдаст:
        жене не опознать меня в трущобах ночи…

        И вот мне едкий сон, как дым, проест бумагу,
        и едкий дым, как червь, вгрызется в мозг подпольный
        и долго будет там шуршать, когда прилягу,
        выкапывая ход под лестницею стройной.

        Там светы вверх и вниз по тропке муравьиной
        снуют, перенося судьбы дневные кванты.
        Проснусь ли, осужден — виновный иль невинный —
        ах, мимо, — все равно: лишь миг — и я обратно…
                Н. Байтов

«Мне едкий сон, как червь…», «мне едкий сон, как дым…», «И едкий дым, как червь…». Отводя прочь саму идею «образности», сравнения тасуются на перепаде, перехвате значений, образуя какие-то новые, взвихренно-охлажденные сочетания.

«Мы, как поэты, снуем всё быстрей / в Богом забытой культуре». Эта фраза Байтова (про стрижей) кажется замечательно точной. Есть вещи, которые можно соединить, только развивая все большую скорость. Смешение двух языковых стихий, соединение несоединимого — модернистского понимания стиха и советского ^* языка — порождает сопротивляющуюся и возмущенную стиховую материю. Это слепое поначалу возмущение открыто вспышкам зрения — своего рода эпифаниям. Только они дают какое-то представление о реальности. Первыми высвечиваются самые будничные вещи. Вернее, такими они казались в темноте. Но теперь обыденность, банальность перестают быть чем-то известным и понятным, становятся самой страшной сказкой и неразрешимой загадкой. Ничто уже не заставит будничную жизнь, увиденную ночными глазами, вернуться к нормальному виду. Она бесповоротно одичала и все смотрит в темный лес, как ни корми ее яркими впечатлениями.



^* Имеется в виду не «новояз», а вся совокупность семантических, синтаксических и прочих мутаций.


Другие колонки Михаила Айзенберга:
В рассеянном свете, 24.11.2008
Стихи на границе, 27.10.2008
О восхождении, 22.09.20089