Десятая книга

Поэзия Льва Лосева выросла из памяти о тех временах, которых он был свидетель и почти участник; она полна этой памятью. И это не «культурная» память, а очень личная

Имена:  Лев Лосев

«Вообще эта самая “третья книжка”, видимо, так и останется неизданной. Никаких издательских предложений нет, а издавать стихи за свой счет — как-то не знаю, через этот барьер еще надо переступить, а зачем?» Из этого кусочка письма от июня 1994 года легко понять, что даже в то время «эмигрантский» поэт Лев Лосев на свою книгу в России особо не надеялся. Но все менялось довольно быстро, и «третья книга» («Новые сведения о Карле и Кларе») появилась уже через два года. За ней еще шесть книг стихов, включая два изборника. И вот теперь «Стихи» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2012)^* — «полный» Лосев.

Стихов неожиданно много — 600 страниц, а это не академическое собрание, нет ни ранних вещей, ни стихотворений из пьес. Семь поэтических книг в хронологическом порядке под одной обложкой. Замечательно, что две первые, изданные еще в Америке книги Лосева — «Чудесный десант» и «Тайный советник» — можно прочесть полностью и в авторском составлении.

Вот, к примеру, начало стихотворения, которое взыскательный автор не включил даже в самую полную из своих прижизненных российских книг: «Ты слышишь ли, створки раскрылись, але, не кемарь, / как есть, неумыт и нечесан, ступай за порог, / туда, где от краешка неба отбита эмаль / и носик рассвета свистит, выпуская парок. // Как время изогнуто в этом зеркальном мирке. / Как длятся минуты, как бешено мчатся года. / Проверь-ка три первые цифры в своем номерке: / конечно же, тройка, конечно, семерка и да —».

Могу ошибиться, но мне чудится, что это стихотворение входило в одну из первых публикаций Лосева — в зарубежных журналах «Эхо» и «Континент» (1979). Обе подборки оставляли ощущение резкой и не вполне объяснимой новизны. В действенности этих стихов, в самой их основе мерещились какие-то обстоятельства, ненамеренно (это, впрочем, еще вопрос) сбивающие с толку.

В любой новизне — в самом явлении нового — есть какая-то загадка. Загадки такого рода нельзя разгадать до конца, можно только предъявить то или иное толкование. Вот одно из многих.

Лосев — поэт разного возраста. Поэтому в любом ряду он стоит особняком: совпадает по возрасту, но не совпадает по времени — или наоборот. В нем сошлись несколько поэтических времен (может быть, еще и это делает его поэзию такой интересной и важной).

Если брать за точку отсчета Иосифа Бродского, то Лосев существует одновременно и раньше его, и позже. Раньше — потому что входил в кружок поэтов «филологической школы», давших какие-то образцы для всего последующего: образцы и новой стиховой материи, и нового стихового поведения. Этот род новизны сущностно отличен даже от работы их сверстников и друзей — от Рейна до Бродского. Те стали суммирующим движением: продолжением основной линии, но уже в присутствии новых образцов — как бы под надзором новых демонов. И то, что две эти инновации почти совпали по времени, не делает их единым движением.

Но в оперативном запасе нашего автора есть еще слой, где находятся стихи его отца, поэта Владимира Лифшица — с их острым чувством литературной игры (включая пародию и мистификацию) и нитяной, опосредованной, а все-таки живой связью с Серебряным веком.

Поэзия Лосева выросла из памяти о тех временах, которых он был свидетель и почти (но почти) участник; она полна этой памятью. И это не «культурная» память, а очень личная.

Но в начале семидесятых, когда Лосев начал писать всерьез, мир в очередной раз повернулся на оси. Новая «сумма поэзии» уже была предъявлена, и с ней нужно было что-то делать. Требовалась переоценка ценностей.

«Строй нарушен, все без чинов» — так описывает это состояние Сергей Гандлевский, прибывший в то же время. Чтобы продолжить связный разговор, необходимо подхватывать чужие реплики, а не повышать голос в неуместном уже монологе. Всю систему поэтической риторики нужно было понять заново.

Этим — вместе с другими авторами семидесятых — и занялся Лосев. Он меняет не предмет разговора, а отношение к предмету. Основным, особо ценным становится то, что у его друзей-ровесников читалось в сносках и было набрано петитом. Лосев переворачивает поэтическую иерархию, подбрасывая до верхней планки жанрово второстепенное, «легкое», даже низкое: эпиграмма, стихотворный очерк, фельетон. Каламбуры, шуточки на грани фола — выход наверх откуда-то снизу. Как-то так фокусирует взгляд, что читаются в первую очередь маргиналии. Восприятие начинается с окраин, идет от окраины к центру.

Светомаскировка: поэтика маскирует истинный источник света.

Стихи Лосева не назовешь непритязательными, но в них всегда ощутимо непривычное отсутствие претензий на «что-то большее». Они как будто намереваются быть только «стишками», но в их внутреннем действии есть таинственное превращение: негромкий, но дивный призвон, как от счастливо направленного теннисного мяча — звоночек удачи.

Лосев декларирует прямую зависимость от Бродского, но та на деле не прямая, а обратная: он идет от Бродского и в противоположную сторону. Он автор не своего, а следующего поколения, у которого отношения с «машиной письма» разладились до прямой враждебности. В моем понимании его версификационные игры — ловкий трюк, ведущий к противоположному результату: способ полуотменить «машину письма», а не наладить с ней отношения. Техника письма имеет здесь задание именно техническое: развить скорость, при которой переход (перелет) границы между низким и высоким останется незамеченным.

Но вот какая штука: иногда кажется, что в этой поколенческой принадлежности есть что-то вынужденное и для самого Лосева, как человека, нежелательное, даже болезненное. Лосев-автор и Лосев-читатель (критик) находятся по разные стороны баррикад: по разные стороны невидимой стены «литературного вкуса поколения». Интуиция, чувство времени уводят автора дальше, чем он предполагал (а возможно, и желал) очутиться. Нет полной уверенности в том, что Лосев ощущал себя новым автором — которым безусловно являлся. Его мнение о самом себе не совпадает с нашим сегодняшним. Вот, к примеру, самоописание из письма, уже цитировавшегося в начале статьи: «Самое для меня самого существенное в моих поэтических опытах: что я по сусекам скребу, что мне иногда удается заполнить пропущенные места в русской классической поэзии. Мне так и хотелось верить в оптимистические минутки».

Никак не удается решить главную загадку: это автор, действующий во времени, не совпавшем с собственным возрастом, — или это два разных автора? Один, твердо уверенный, что «все уже написано», и другой — раз за разом доказывающий совершенно обратное?


___________________
^* Жаль, что автор послесловия (Н. Елисеев) умудрился приписать Лосеву две строчки Ходасевича, из самых популярных. Других недочетов в издании пока не замечено.​