Реплики с мест

Если когда-нибудь покажется, что с поэзией все окончательно хорошо, значит, она свое дело сделала и ее пора закрывать на технический перерыв

Надо признаться: уже в начале нулевых, опубликовав в газете «Время новостей» очередную статью, покупал штук семь экземпляров и раздавал их при случае определенным людям. Надеялся, что завяжется дискуссия. Но нет, ничего не завязывалось, материал был не зажигательный и на растопку не годился.

Уверен, что на какие-то письменные отклики втайне надеются и более здравомыслящие авторы, и Мария Степанова — не исключение. Ее большая, интересная и развернутая статья «В неслыханной простоте» могла бы стать точкой приложения возражений, дополнений и комментариев. Не стоит упускать такую возможность.

Сегодняшняя поэзия обсуждается у нас двояко и совершенно противоположным образом: в нее либо плюют, либо пишут о ней внимательно и доброжелательно. На плюющихся справедливо не обращают внимания (известно, какого рода деятели изъясняются плевками), а из внимательных описаний может сложиться впечатление, что с поэзией у нас все благополучно. Нет, не все. Сложность в том, что благополучие — последнее, чего можно пожелать поэзии. Неслучайно у Степановой эта тема постоянно мигает, как лампочка аварийного выхода, а «эмоциональный фон» статьи ярче изображений на переднем плане.

Это, в сущности, в порядке вещей. Если когда-нибудь покажется, что с поэзией все окончательно хорошо, значит, она свое дело сделала и ее пора закрывать на технический перерыв. По счастью, такого никогда не будет, потому что такого не бывает никогда. Современники всегда недовольны наличной поэзией, и они по-своему правы (точнее — в своем праве).

«Отличительное свойство, сила, риск поэта в том, чтобы пребывать в месте, где не хватает богов и где истина тоже отсутствует» (М. Бланшо). Это довольно неуютное место, неудивительно, что многим там не по себе. И вовсе не та площадка, где стоит заигрывать с публикой — о чем в основном и говорит Степанова. Но есть в статье пассажи, обращенные к более глубинным обстоятельствам: новый автор заигрывает и с самим собой, как с публикой. Такую возможность дает ему переход в новое (условно — постсоветское) состояние.

Советский человек был никем, вообще никем: просто атомом коллективного (государственного) тела. Ничего своего у него не было. А теперь появились новые интересные возможности: ощутить себя существом социальным или политическим, национальным, церковным и проч. К такому существу-в-себе и обращается новый автор, обнаруживая иные основания диалога. Эти разнообразные принадлежности (почему-то хочется избежать слова «идентичности») нам внове, мы еще не успели доиграть эти роли, обнаружить их конечную безысходность и вновь уставиться в темноту, пытаясь различить в ней какие-то знаки.

Поэзия предъявляет отсутствие, недостачу, но поэт, взявший критическое перо, замечает скорее товарное — на любителя — изобилие или поспешность тактических смещений, их непродуманную скорость. «Возможно, дело в том, что лицо другого придвинулось слишком близко и слишком быстро», — пишет Степанова.

Полагают, что когда общество в беде, то и поэзии негоже стоять в стороне. И хорошо, когда она по доброй воле работает на общественные нужды. Хватит говорить о себе, заявляют новые авторы, вокруг другие люди, пора говорить о них или от их имени. Резоны серьезные, возразить как будто нечего. Нечего возразить в принципе, но частных возражений не так мало.

Случается, что такие стихи порывисты, умны, по-своему точны. Но и эти их качества — как будто из другого пространства, где опыт не возникает из ничего, а пересматривается и перетолковывается. Иными словами, является проекцией какого-то другого опыта. Стиховая форма используется как проектор, запускающий еще не фильм, но уже сценарную заявку, синопсис. Однако здесь это не начало работы, а ее конец, и результат далек даже от кино отечественного с его вечно непроработанным сюжетом, смазанными персонажами и неотчетливой дикцией.

Мы читаем сценарий — прикидку, литературную примерку. Слова спотыкаются, не поспевая за ходом сюжета. Их невозможно прочитать внимательно, они как будто соскальзывают со своего места, пытаясь занять другую очередь. Кажется, что своей профессии авторы немного стесняются, и чувствуется желание сменить род занятий.

Застряв в промежутке между двух искусств, как между двух миров, эти вещи получают особенный межеумочный облик, который из всего ранее существовавшего ближе всего плану, черновику — черной работе, полной «быстроубитой свежести» (Г. Оболдуев). Поэзия идет на снижение — в надежде добыть какую-то лечебную грязь, способную залечить общественные язвы, и в убеждении, что в более высоких слоях ничего такого уже не водится.

Но искусство, так или иначе, всегда говорит о другом, потому что оно само — другое. Затасканный лозунг «чистого искусства» тем не менее имеет смысл, когда определяет не цель, а средство. Чистота — способ организации в искусстве, точнее, его самоорганизации. Любое (а не только концептуальное) произведение есть инструментальное, критическое действие. Разнятся лишь позиции, с которых ведется эта критика.