Просмотров: 19341
Кристиан Лаваль. Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма
Станислав Львовский ·
10/11/2010
Пять фрагментов из книги о том, как возникала антропологическая концепция, лежащая в основе современного представления о человеке
Имена:
Кристиан Лаваль
Фрагмент обложки книги «Человек экономический: эссе о происхождении неолиберализма»
Книга, в заголовке которой есть слово «неолиберализм», мгновенно заставляет заподозрить, что содержанием ее окажется спекулятивная и дурно аргументированная критика «общества потребления» (оба термина, взятые здесь в кавычки, являются, в сущности, сугубо идеологическими конструктами, бездумное употребление которых весьма характерно для современной левой мысли). Книга Кристиана Лаваля
«Человек экономический» оправдывает такие подозрения лишь в очень малой степени. Лаваль, разумеется, идеологически ангажирован, однако основным объектом его антипатий является не «неолиберализм» и даже не существующий порядок вещей в целом. Философ и социолог, специалист по наследию Иеремии Бентама, автор известной работы «Школа не предприятие», Лаваль целит глубже – в саму концепцию утилитаризма, истории развития которой и посвящена книга, вышедшая в библиотеке журнала «Неприкосновенный запас».Собственно, «Человек экономический» интересен именно как книга в жанре «жизнеописание идеи». Лаваль прослеживает возникновение и развитие концептов «интереса», «пользы» и «индивидуализма» от раннего Средневековья до нашего времени, попутно довольно подробно разбирая Бентама, Мандевиля, Гельвеция и даже Даниэля Дефо. Тотальность представления о «человеке экономическом» в западной антропологии продемонстрирована в его книге весьма убедительно и подробно. Однако, постоянно напоминая о необходимости ее трансцендирования, автор не находит той точки, из которой это можно было бы осуществить. С одной стороны, Лаваль обращается к марксистскому наследию, с другой – с явной симпатией пишет о Средневековье, в ходе рассуждений о котором ему постоянно приходится себя одергивать, иначе выходит совсем уж коммунитаристская утопия. Иными словами, как критик утилитаризма Лаваль не слишком преуспел, а как биограф – вполне.
Новая антропологияРазумная обоснованность личного интереса, на самом деле утвердившаяся задолго до Бентама, стала распространяться с XVII века и затронула все области знаний о человеке: политическая экономия с ее аналитикой стоимости и цен дала человеку элементы математического исчисления; медицина и физиология — «анатомию» удовольствия и страдания; история языка и общественных институтов также подтверждает эту острую необходимость выработать интеллектуальный и политический «инструментарий». Экономическая деятельность, будучи деятельностью социальной, должна была обрести свое собственное место в морали. Именно поэтому экономическая наука могла возникнуть, только отделавшись от старой морали, чтобы стать теологией и катехизисом новой нормативности с научной претензией. Но при этом претерпевает изменение целая мировоззренческая система, и в частности взгляд на обязанности человека перед обществом. Юм очень точно выразил этот переход к эпохе всеобщего счастья, из которого изгоняется аскетизм и где мораль всегда идет рука об руку с индивидуальным интересом: «Добродетель сняла то скорбное платье, в которое ее рядили некоторые теологи и философы; она стала сама доброта, человечность, благодеяние и любезность, порой она игрива, шаловлива и весела. Она не ведет разговоров об аскетизме или излишней строгости, страдании или самоотречении. Она заявляет, что у нее только одна цель — делать своих последователей, да и всех людей, как можно счастливее и радостнее в каждый момент их существования; она лишает их удовольствий только ради того, чтобы вознаградить их еще больше позднее. И требует только одного — правильного расчета и стремления к наивысшему счастью». Понятно, что мы имеем дело с общей концепцией человека, с антропологией, то есть с настоящим фундаментом, на который крепятся наши представления.
Читать текст полностью
<…> Когда мы говорим о человеке экономическом, можно подумать, что мы указываем только на определенную часть его деятельности, которая характеризуется как «экономическая»: производство, оборот и потребление удовлетворяющих наши потребности товаров и услуг. На самом же деле это новое представление о человеке как о «счетной машине», по меткому выражению Мосса в «Очерке о даре», распространяется куда дальше этой узкой сферы. И началось это с момента появления самого понятия, а позднее динамичное развитие экономической сферы дало этой концепции всю ее силу и блеск. Идея, что индивидуумом управляет личный интерес и что его поведение — это доведенный до максимума расчет, не осталась уделом одной лишь экономики. На самом деле установилась общая экономика человечества, согласно которой все человеческие отношения подчинены личной выгоде. Конечно, зарождающаяся экономическая наука пришла к неоднозначным результатам, желая ограничить совокупность человеческого поведения и специфическую деятельность индивидуумов и предоставив другим дисциплинам и наукам выявлять иные типы связей и осмыслять прочие аспекты человеческой деятельности. Возможно, Адам Смит и дал нам модель такого нормативного разделения представлений об обществе. Но до него, во времена Смита, и после него стало развиваться куда более общее учение, настоящая антропология, цельная и связная, о человеке заинтересованном, дающая западной философии единое нормативное основание как безусловный субститут христианских догм. Сегодня именно эта аксиоматика личного интереса проявляется с новой силой. Современные экономисты, которые делают вид, что открыли политическую экономию любви, семьи или преступления, зачастую игнорируют историю этой фундаментальной аксиоматики. А ведь Маркс, вслед за Гегелем, уже выразил ее сущность, охарактеризовав социальные отношения капиталистических обществ как безусловные отношения полезности, — отношения, тайна которых раскроется в метаморфозах товара, ставшего королем социального мира.
Используемый в этой книге термин человек экономический, конечно, может вызвать недоразумение. Ниже, анализируя первые шаги этого термина, мы увидим, что человек экономический не является субъектом одной только политической экономии и возник не только у экономистов, он не является продуктом и собственностью экономической науки. Скорее следует сказать, что экономика как наука оперлась на это антропологическое основание ради своего собственного развития и использовала это понятие как бесспорный постулат для развития своей настолько специфичной аксиоматики, что постепенно низвела своего экономического человека до уровня «рационального агента», сознательно превращенного в нечто несуществующее. Человек экономический, субъект заинтересованных социальных отношений, является понятием междисциплинарным, универсальным по своим свойствам. Его следует рассматривать и изучать как социальный и исторический факт, как результат нашего культурного развития.
Могущество государства, сила страстей
Существенное новшество политической проблематики интереса в XVII веке заключается в том, что «общественное благо», на которое должно равняться правительство, берет начало не столько в подчинении частного интереса общественной пользе и не в ущемлении индивидуальных и материальных стремлений во имя трансцендентных императивов, сколько в их тонком и умном использовании на благо общественной пользы. «Общественное благо» подается не как что-то принадлежащее сразу всем или являющееся непосредственно общим для всех, а как продукт интеграционного объединения индивидуальных интересов, первичных с логической точки зрения. То есть речь идет не о том, чтобы осуждать то, что руководит частной деятельностью, а о том, чтобы подчинить ее общественному благу, направляя на эти силы другие индивидуальные и коллективные силы, канализируя их, преображая, уравновешивая, связывая между собой, воспитывая и комбинируя их, насколько это возможно. Целый механизм и аналитика движущих мотивов поведения лягут в основу новой формы политического мышления. Чтобы осмыслить эту взаимосвязь, нужно, чтобы между индивидуальными и политическими устремлениями государства была некоторая преемственность и единство, чтобы они были замешены на одном тесте, так сказать. Нужно, чтобы их нельзя было противопоставить друг другу, как землю и небо или как добро и зло: «политизация» индивидуальных интересов начинает сопровождаться их «новой материализацией», которую вынуждена была учитывать государственная власть. Деньги к деньгам: обогащение индивидуума и обогащение Государства составляют единое целое. В конце XVI века Джованни Ботеро будет распространять эту хорошо знакомую нам идею, согласно которой интерес государства и интерес его подданных совпадают, поскольку первый связан с увеличением богатств и приумножением подданных в королевстве, а второй — с частным благополучием, и человек будет увереннее в этом благополучии, если живет в сильном государстве. Частные интересы являются тем средством, которое государство должно использовать, чтобы достичь своих целей, точно так же как индивидуумы могут опереться на силу государства в преследовании своих личных целей. Поскольку интерес постепенно становится как делом государственным, так и делом каждого индивидуума, само расширение значения этого термина облегчает их объединение.
<…> Согласно теории Хиршмана, новое политическое учение об интересе призвано ответить на неэффективность «морализаторских предписаний философов и религиозных заповедей», которая уже ощущалась в эпоху Ренессанса и стала очевидной в XVIII веке. Религия не только стала бессильной, она напрямую способствовала раздорам и гражданским войнам в Европе. Тогда моралисты и политики стали искать в логике расстановки сил и противовесов новый, более эффективный способ сопротивления всеразрушающим страстям. Это политическое использование страстей и интересов сопровождается глубоким потрясением основ допустимой нравственности: как согласиться с тем, что могущество государства опирается на столь ничтожную человеческую природу с ее вожделениями, жадностью и тщеславием? Как при таком несовершенстве человека можно установить более надежный общественный порядок? Развитие наук о механике тоже сыграло важную роль в оправдании новой государственной концепции. Политика и мораль XVII века заявляют о себе как о науках. И галилеевская физика служит моделью при анализе составляющих «человеческую природу» сил, — что можно увидеть, например, у Гоббса, — и это приводит к тому, что в природе человека начинают искать те нравственные и политические механизмы, которые лягут в основу политического искусства. Одним из оснований этого политического искусства будет положение о том, что новая экономика интересов больше соответствует человеческой природе и что, опираясь на нее, государь станет еще сильнее. Прежний общественный порядок был несовершенен, поскольку являлся копией предполагаемого естественного порядка, чуждого самым элементарным человеческим чаяниям. Он стремился подавить то, что как раз должно было приносить пользу. Это новшество заключается не только в нравственной реабилитации интереса, оно приводит к стратегическому решению «выстраивать» политику по модели человеческой природы, а не подчинять ее какому-либо трансцендентному закону и его нормативным плодам. Это практическое новшество и отход от старых норм ведут к тому, что политическое «управление», которое видит в индивидууме продуктивную силу, превращается в новый тип самоуправления индивидуума. С этой точки зрения политическое управление людьми через их интересы и самоуправление каждого через его заинтересованное поведение — это всего лишь две небольшие главы одной и той же теории государства.
«Робинзон Крузо» как апология капитализма
«Робинзон Крузо» — это роман, в котором, как уже отмечал Маркс, можно найти основные черты капиталистической и торговой антропологии. Даниэль Дефо — не просто романист: он воплотил в своих книгах мировоззрение чистого духа капитализма. Роман Дефо представляет собой отдельный интерес не тезисами автора, лишь намеченными в его дидактических отступлениях от повествования, но самой интригой и поведением главного героя. Отъезд Робинзона — это метафора перехода из одного мира в другой, настоящий «первородный грех» нового мира, как выразился один дальновидный комментатор его романа, — представлен как акт разрыва с отцом, предками, обществом и традицией. Начало его несчастий — в непослушании. И это довольно двусмысленное начало — начало возрождения потерянного, павшего, беспокойного человека, постоянно находящегося в дороге и неутомимо жаждущего иных благ и иных небес. Необходимость трудиться, представленная на первых страницах романа как результат лишения героя наследства, превращается для него в исключительное средство покорения мира, удовлетворения своих потребностей и обеспечения своего покоя с помощью целой системы самообороны, которая хоть и вполне материальна, но от этого не менее символична. Именно это глухое беспокойство составляет фон человеческой жизни, именно эта тревога, «uneasiness», по Локку, неотступно преследующая человека, поглощается трудом Робинзона и постепенным освоением территории — вот что дает роману его нравственное и теологическое значение. Труд позволяет потерпевшему кораблекрушение одержать победу над тревогой одиночества, в чем можно увидеть обратную сторону описания Гоббсом природы, составленной из пассивно угрожающих нам атомов: труд и материальные приобретения даны здесь как основные средства индивидуального умиротворения и умиротворения социального мира. Важен не заключенный договор, а налаживание производства полезных вещей, которое обязательно предшествует всякому договору. Роман подчеркивает тождественность человека и производителя и показывает яркий контраст между безутешностью заброшенного на необитаемый остров человека и комфортабельным обустройством жилого пространства героя благодаря затраченным им усилиям.
<…> Остановимся на одном важном моменте: промышленность спасает человека, каковы бы ни были обстоятельства, в которых он оказался. Бог дал нам средства и возможность усмирить ту тревогу, которая мучит нас чувством одиночества и заброшенности. В романе без труда можно обнаружить множество философских тезисов эпохи. Стремление к самосохранению (conatus Гоббса и Спинозы) является основным двигателем наших поступков, это первичная сила, на основе которой можно будет понять человеческие институты. Это врожденное стремление, вынуждающее нас трудиться, а потом защищать свое имущество, являющееся условием нашего выживания на Земле, суть безусловно ключевое, хотя и будет иначе пониматься Гоббсом, Спинозой и Локком. Тем не менее общая схема такая же: первичное желание, действенная сила лежат в основе установления человеческих взаимоотношений, обществ и общественных институтов.
Экономическое человечество в действии
Общее направление, в котором мы движемся, достаточно определенно, если рассматривать организацию социальной жизни вне идеологий и проводимой политики. Экономический человек Запада характеризуется изменением формы социальных связей, выражаясь языком экономистов — «общей направленностью» («trend») цивилизации, без учета поверхностных перемен в расстановке политических сил и идеологий.
Я не буду говорить здесь о том, на что уже указывал: увидеть, понять, оценить этот переход общества к человеку экономическому — такова была задача классической социологии. Вопрос же фундаментальной социологии касался тех антропологических перемен, которые затронули западные общества в конце Средневековья и обусловили появление нового типа человека. Это вопрос, которым стоит задаться снова, вопрос о западном «Kulturmensch»1
, выражаясь словами Макса Вебера. Человек экономический — это не человек политической экономии. Не она его придумала, и он ей не принадлежит. Она была всего лишь одним из мест его появления, концептуализации и распространения, прежде чем его редуцировали к «рациональному агенту» общей механики. Человек экономический возникает в другом месте, он возникает в самом обществе; он зарождается в изменениях социальных отношений, это — воображаемый образ, существующий в совершенно различной литературе, а не только в трудах экономистов. Его появление связано с мифом, на котором основывается сама эта наука, чтобы установить законы справедливого мира и предписаний, позволяющих обществу контролировать себя. Человек экономический принадлежит не только экономике, он не является данностью этой экономики, он — данность абсолютно социальная, даже, может быть, прежде всего социальная. Дело в том, что он существует во всех областях рефлексии, определяющей тип человека. Перемены, которые мы пытаемся здесь понять, не ограничиваются только классической политической экономией, то есть границами деятельности производства, циркуляции и потребления товаров. Скорее, сама политическая экономия обусловлена установлением и расширением социальных отношений, посредниками которых выступают деньги, то есть отношений покупки и продажи рабочей силы, обусловливающих их использование, и отношений покупки и продажи товаров, формирующих потребление. История личного интереса и пользы достаточно ясно показывает, что коммерческая и финансовая природа этих свойственных капитализму отношений достаточно быстро стала общей формой человеческих взаимоотношений, а не только производственной и торговой среды. И современная экономическая наука, в сущности, просто заново открывает для себя то, что существовало уже в XVII веке.
Вот так открытие! — скажете вы Конечно, капитализм не сегодня перевернул с ног на голову социальные отношения и произвел эти глубокие перемены в самом человеке. Это давно известно, и мы обязаны этим Токвилю, Марксу, Веберу и Зиммелю, а также многим другим, кто на это указывал. Но, возможно, сегодня не будет лишним напомнить об этом и попытаться лучше вникнуть в этот вопрос, чтобы понять, кем мы сами становимся.
Польза не только является составляющей частью «морали бакалейщика», которую обличал Маркс в «Капитале», она завладевает всеми ценностями и видами существования и требует от них подчинения. Все общественные институты, всякая рефлексия и мировоззрение поверяются ею. Она не отпускает от себя никого, ни бедных, ни богатых, ни рабочих, ни владельцев предприятий, ни детей, ни даже животных, ставя перед ними вопрос: каков взнос каждого в эту огромную производственную машину, в которую превратилось общество? Интересы людей пребывают в том потенциальном соответствии друг с другом, которое следует установить в обществе, чтобы прийти к наивысшему счастью. Польза включает в себя все. Это утверждается начиная с XVII века в классическом утилитаризме, и сама жизнь человека в обществе во всех ее аспектах, во всех отношениях, которые он поддерживает с окружающим миром, является местом этих перемен, зародившихся на Западе. Сила утилитаризма, который навязывает нам столь общую категорию, как польза, чтобы мыслить через нее человеческие отношения, заключается в преодолении границ, установленных материальностью сельскохозяйственной или промышленной продукции, и в способности предвосхищения, уже начиная с XVIII века, будущих экономических и социальных перемен. Но кроме того, категория пользы редуцировала человека к простому средству производства. Это является центральным вопросом политической рефлексии Жоржа Батая о природе подчиняющегося пользе «гомогенного общества», о природе этого «полезного общества», как он еще его называет: «В глазах гомогенного общества каждый человек стоит того, что он производит, то есть человек перестает быть существованием-для-себя: он становится управляемой в известных границах функцией коллективного производства (составляющей существование-для-чего-то-другого, но не для себя». <…> Гуманистическая идея, согласно которой «человек — не такой товар, как другие», звучит то как отрицание капитализма, то как вызов ему — смотря кто это говорит. Но в этом-то и состоит «вопрос по существу».
Заключение
Настоящая критика утилитаризма должна, конечно же, осуществляться через желание, понимаемое как сущность человека, то есть в плане субъективации, образа жизни, отношения к иному. Мы уже видели, что политическая экономия ограничила желание личным интересом. Она утверждает желание и находит в нем свою опору, но только для того, чтобы приручить его в качестве рассчитанного и социально приемлемого интереса. А ведь сама сущность желания заключается в преодолении ограничений нашего «я» и индивидуального самоуправления расчета. Человеческое желание, изуродованное, канализованное, сведенное к несчастному наслаждению материальными благами потребления, прячется в бессознательном, в искусстве, в революционной политике, то есть в местах иного типа отношений к другим людям и к самому себе.
{-tsr-}История происхождения утилитаризма ставит политический вопрос о том, «как строить общество», на который человечество призвано отвечать в исключительные моменты своей истории, когда оно решает свою судьбу; оно должно уметь преодолевать интересы текущего момента. Но также она ставит важнейший этический вопрос о том, «как быть человеком», на который каждому следует отвечать, преодолевая ту экономическую функцию, на которую он обречен.
Кристиан Лаваль. Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма. Серия «Библиотека журнала "Неприкосновенный запас"». М.: Новое литературное обозрение, 2010
Перевод с французского С. Рындина
___________________
1 «Культурный человек».
