Лев Лосев. Солженицын и Бродский как соседи

Пять фрагментов из последней книги, целиком подготовленной автором

Имена:  Владимир Маяковский · Иосиф Бродский · Корней Чуковский · Лев Лосев · Михаил Булгаков · Юз Алешковский

Последняя книга, подготовленная к печати поэтом, эссеистом, филологом Львом Лосевым (1937—2009), представляет собой «собранье пестрых глав» в разных жанрах, объединенных интересом к русской литературе в диапазоне от «Слова о полку Игореве» через Пушкина, Достоевского, Ахматову, Булгакова, Цветаеву, Маяковского до Солженицына, естественно, Бродского (в числе прочего Лосев был автором его первой биографии), Юза Алешковского и Михаила Еремина. Это аналитические статьи о поэзии, мемуарные заметки о русских писателях, литературные эссе, иногда почти детективные. Поэт включил в книгу в том числе свои лирические стихи на литературные темы, которые наверняка уже хорошо известны читателям по множеству книжек и публикаций, но в ином — филологически-мемуарном — контексте играют совершенно по-новому. Сам автор, впрочем, говорит в предисловии, что не делает различия между своими стихами и остальными текстами — зато и филологический слог Лосева очень выразителен.

        Мояковский

        …Мне тоже кажется, что Чуковскому в близко ему знакомом поэте увиделся громыхающий «умывальников начальник и мочалок командир», который сам себя титулует «великим» и так люто ненавидит грязь, что грозит окунуть маленького грязнулю «прямо в Мойку, прямо в Мойку».
        Надо сказать, у петроградских жителей в 1922 г., когда писался «Мойдодыр», окунание в Мойку могло вызвать еще довольно свежие воспоминания: в Мойке накануне революции был утоплен Распутин, а в дни революции толпа топила в петроградских каналах и реках жертв самосуда. В «Египетской марке» Мандельштам рисует кошмарную сцену такого линчевания. Не обошел этот сюжет и Маяковский в одном из своих первых опытов агитпоэзии:

        Довольно! Поотносились ласково,
        заждались Нева, Фонтанка и Мойка.
        Прачка! Буржуя иди прополаскивать!
        Чтоб был белее, в Неве промой-ка!
        (2, 90) ¹

        В двусмысленной «Оде революции» (1918) он пишет:

        Прикладами гонишь седых адмиралов
        вниз головой
        с моста в Гельсингфорсе.
        (2,13)

        (Заметим попутно, что сцены «прополаскивания»-утопления врагов уже без всякой двусмысленности просмакованы в фильмах Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”» и «Александр Невский».)
        Хотя Чуковский, естественно, отрицал какие бы то ни было скрытые намеки в своих детских стихах, современники воспринимали их как иносказательные. В том же «Мойдодыре» цензура не пропускала строки: «Боже, Боже! / Что случилось? / Отчего же все кругом / Завертелось, / Закружилось / И помчалось колесом?» ² Несомненно и то, что Чуковский любил вводить элементы литературной пародии в детские вещи ³. Само выдуманное Чуковским для ожившего умывальника имя — Мойдодыр — не только представляет собой осмысленную императивную фразу (Гаспаров пишет в три слова: мой до дыр), но и пародирует футуристическое словотворчество. Оно напоминает и «бардадым» Каменского, и самый, вероятно, широко известный пример футуристической зауми — «дыр бул щыл» Крученых. Можно было бы предположить, что Чуковский составил слово мой-до-дыр, взяв по слогу из «бардадыма» и «дырбулщыла», а для начала первый слог из имени Маяковского — м + редуцированный гласный + йот. Но существеннее другое. В 1921 г. в журнале «Дом искусств» (№1) была напечатана статья Чуковского «Ахматова и Маяковский». Эта замечательная во многих отношениях работа вызвала большой интерес в литературных кругах и предвосхитила то, что мы теперь называем семантической поэтикой. Комментируя в письме Горькому эту свою статью, Чуковский писал: «Меня, как литературного критика, <…> здесь интересовало применение неких драгоценных критических методов для исследования литературных явлений. Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам, и на основании этого чисто формального технического научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя… <…> нужно на основании формальных подходов к материалу конструировать то, что прежде называлось душою поэта…» ⁴.
        Многие годы пристально наблюдавший развитие «органического стиля» Маяковского, Чуковский распознал и пародийно зафиксировал в своем Мойдодыре пристрастие поэта к тропам и фигурам гигиенического содержания: антитезе грязь/чистота и многочисленным метафорам чистки, мытья, дезинфекции. Хотя содержание этих тропов и фигур с годами существенно менялось, они не только сохранялись, но приобретали все больший вес в творчестве Маяковского и после появления на свет Мойдодыра.
        Психиатрам известен достаточно распространенный невроз ненормально повышенной чистоплотности. Человек, страдающий этим недугом, постоянно моется, чистится, скребет себя щетками и, едва закончив очередное отмывание, тут же снова чувствует себя грязным, поскольку, допустим, прикоснулся к ручке двери, и мытье начинается заново. В тяжелых случаях вся жизнь превращается в сплошное мытье, в буквальном смысле слова «до дыр» на коже, и для лечения применяются даже такие радикальные средства, как электрошок. Хотя у нас нет оснований ставить Маяковскому посмертно такой диагноз, отметим, что о его необычайно повышенной чистоплотности пишут все мемуаристы. Например, Эльза Триоле вспоминает, как он требовал у нее в Париже:
        «— Элечка, купи мне карманное мыло в коробочке.
        Я шла покупать карманное мыло. Обошла все парижские магазины — нет такого мыла. Володя опять — купи мыло!
        — Нет такого мыла.
        — Ты для меня даже мыла не можешь купить!
        — Нет мыла!
        — Ты знаешь, что я без языка, и тебе лень мне кусок мыла купить!
        Нет мыла. Володя со мной уже не разговаривает, мы молчаливо обедаем в ресторане, шагаем мрачно по улицам, настроение безвыходно тяжелое. Но карманного мыла все-таки нет, ничего не поделаешь.
        — Как хотите, мадам, я это мыло сам себе куплю.
        Володя вернулся в гостиницу с круглой алюминиевой коробочкой, в которой была твердая зубная паста “Жиппс”. Он ее, конечно, давно облюбовал, уверенный, что это и есть карманное мыло…» ⁵.

        Первая книга Михаила Булгакова

        На первый взгляд «Записки на манжетах» — довольно странное название для повести, автор-герой которой путешествует во вшивых теплушках, ютится в истопленных конурках, где и кусок мыла — роскошь, обменивает на еду не только последний пиджак, но и последнюю простыню. Это позднее, в относительно благополучный период театральной работы, Булгаков предстает перед нами на фотографиях в безупречных воротниках и манжетах, а во время кавказских мыканий: «Куда? На мне последняя моя рубашка. На манжетах кривые буквы». И даже четыре года спустя, в Москве, костюм Булгакова далек от элегантности: «Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, “распашонкой”. Я не привыкла к такому мужскому силуэту, он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила “цыплячьими” и посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи:
        — Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась...» ⁶.
        Булгаков и сам живописует в «Записках» типичный костюм эпохи военного коммунизма: «...в папахе, солдатской шинели. На ней не было места без дыры, и карманы висели клочьями. Обмотки серые, и лакированные бальные туфли с бантами».
        Рвань, гротескное нарушение установленной прежде гармонии костюма — характерно для эпохи. Но дело здесь не только в развале экономики, в дефиците мануфактуры. В такие эпохи костюм становится более, чем всегда, семиотичен: в революционных кругах пренебрежение костюмом становится символом духовности, шокирующее «неприличие» костюма — сигнализирует отрицание костюмоносителем старой системы ценностей. Это иллюстрирует в «Окаянных днях» наблюдательный Бунин: «...студентов видишь нередко: спешит куда-то, весь растерзан, в грязной ночной рубахе под старой распахнувшейся шинелью, на лохматой голове слинявший картуз, на ногах сбитые башмаки, не плече висит вниз дулом винтовка на веревке...» ⁷. Это в разгар Гражданской войны, а вот запись, относящаяся ко времени, когда люди еще не успели обноситься, 4 февраля 1918 года: «[Маяковский] был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник» ⁸.
        Таким образом, в литературном контексте революционной эпохи образ «автора в манжетах» остро полемичен, эстетически контрреволюционен. Метафора заметок на манжетах, пришедшая из старого, ниспровергаемого мира, где господа в безукоризненных костюмах могли записать на твердо накрахмаленной манжете тезис к полемическому выступлению или карточный долг, дерзко противостояла популярной революционной метафорике, писанию на «булыжном верже площадей» (Маяковский).
        Так же, как пренебрежение бытом, и, в частности, костюмом, стало элементом революционной эстетики, обязательным мотивом в революционной литературе, стремление несмотря ни на что сохранить и поддержать прежний, разумный и гармоничный быт стало существенным мотивом в творчестве Булгакова. Мы видим естественное зарождение этого мотива с первой, так сказать, строки булгаковской прозы и знаем, что в будущем — и в «Белой гвардии», и в «Театральном романе» — образы кафельной печки/домашнего очага, зеленой лампы и т.п. будут центральными. В «Белой гвардии» (и даже в ее сжатой инсценировке — «Дни Турбиных», где автору приходилось жертвовать многим) есть настойчиво повторяющаяся деталь: герои, возвращаясь в Дом из внешнего революционного мира, первым делом принимают ванну.

___________________________
¹ Все цитаты даются в тексте статьи по: Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 тт., с указанием тома и страницы.
² См.: Чуковский К. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 219, 496.
³ Об этом см. в моей книге: Loseff L. On the Beneficence of Censorship: Aesopian Language in Modern Russian Literature. München, 1984. P. 194–202.
⁴ Цит. по: Вопросы литературы. 1088, №1. Выделено К. Чуковским.
⁵ Vladimir Majakovskij: Memoirs and Essays./Ed. Bengt Jangfeldt and Nils Ake Nilsson. Stockholm, 1975. P. 52.
⁶ Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. Анн Арбор, 1979. С. 10.
⁷ Бунин И.А. Окаянные дни. Лондон (Канада), 1973. С. 102.
⁸ Там же. С. 6.

Ссылки

• Лев Лосев. 2007–2008, 25.12.2009
• Михаил Айзенберг. Постскриптум (некролог Льву Лосеву), 06.07.2009