Тимур Кибиров: «Отказ от внятного высказывания завел русскую поэзию в тупик»

В 2008-м самый популярный поэт 90-х стал лауреатом премии «Поэт» и объяснил Николаю Александрову, чем Чичиков отличается от Пиквика

Имена:  Тимур Кибиров

Тимур Кибиров в последнее время много публикуется. Его последняя на сегодняшний день книга, «Три поэмы», как и предыдущие сборники – цельное лирическое высказывание, а не механическое собрание разрозненных текстов.

— Почему книга так называется? Это три отдельных произведения или некая целостность?
— Целостность. Я многие годы пишу и публикую именно книги. Надеюсь, читателю это и на сей раз будет заметно. В «Трех поэмах» много других текстов, но основа — три поэмы. Отсюда и название, которое отсылает к другим, аналогичным. Например, к «Трем разговорам» Владимира Соловьева.

— Если судить по этому и другим вашим сборникам, или «книгам», возникает впечатление, что вы постепенно движетесь к прозе.
— Очевидно, так. Одна из поэм написана прозой. Может быть, действительно «года к суровой прозе клонят». А может быть, мне хотелось подчеркнуть правдивость рассказанного. Я к этому детству, к этому бабушкиному двору уже обращался в стихах. Стихотворная форма все-таки приукрашивает, деформирует рассказ. И читатель на это реагирует. А тут взгляд читателя доверчив. В этом тексте больше свободы маневра, больше регистров переключения. Русская поэзия всегда пользовалась внепоэтическими темами и средствами. Многие поэты девятнадцатого века, которые сегодня представляются нам авторами образцовых поэтических произведений, для современников были шокирующе новы из-за их «непоэтической» лексики.

— «Элементы» прозы встречались и в предыдущих ваших книгах. Между тем считается, что поэзия и проза устроены по-разному.
— То, что я там писал, было не прозой, а скорее расхлябанной поэзией. Но у меня есть сомнения, я не верю в то, что механизмы порождения прозаических и лирических текстов настолько различны. Во всяком случае, в современной литературе. На мой взгляд, антитеза поэзии не проза, а поэтичность, мертвая поэзия. Когда-то это были стихи с соловьями, розами, коралловыми губками. Сейчас — описание отталкивающего, аморальность, то, что началось по крайней мере с Бодлера и продолжалось весь ХХ век.


— В книге очень ощутима дидактическая составляющая. Почему?
— Дидактика была всегда мне присуща. Я ведь писал лирико-дидактические поэмы. Поэзия должна быть актуальна. Когда я прочитал Бродского, это было событие в моей личной жизни, мне многое открылось. Возможно, отказ от внятного высказывания, от ответов на те или иные вопросы завел русскую поэзию в тупик. Нужны радикальные меры. И я делаю это с намеренным баловством, дразню читателя сугубым морализмом. Мне кажется, я прав. Боязнь дидактики не всегда чувствовалась в литературе. Пожалуй, до середины девятнадцатого века, пока не восторжествовал романтизм, литература ее не боялась. Романтизм ведь боролся за свободу, и в частности — за свободу от навязанных представлений о том, что поэзия должна быть дидактичной. Так же в свое время доказывали, что поэзии чужда политика. Сейчас я бунтую против других гипотез, которые представляются аксиомами. Я думаю, в литературе все возвращается, ни один вопрос не решен окончательно. Мне кажется, сегодня поэты не отвечают ожиданиям читателя. Современный человек читает очень талантливую поэзию, но не связанную с его жизнью, он не находит в ней ответов на вопросы, которые, может быть, даже сам для себя не сформулировал. Что такое мораль? Это смысл. Так что речь идет не о нравоучениях. Это просто моя манера — заострять высказывание до такой степени, что мало не кажется никому. Но важна правда, важно называть черное черным, а белое белым, не отказываться от оценок. Любая литература чему-то учит, то есть навязывает смысл. Сорокин не менее моралистичен, чем дедушка Крылов.

— Эпиграф к поэме «Покойные старухи», взятый из Соловьева, противопоставляет «истинную простоту» «мнимой», и кажется, что мы вновь оказываемся в круге старых споров — о просвещении, народности и прочем.
— В каком-то смысле народность — сугубо русская проблема. Пиквик отличается от Сэма Уэллера не типом, а уровнем культуры. Чичиков же от Селифана отличается типом культуры. Барьер, который воздвигнут в петровское время, до сих пор не преодолен. Я не уверен в том, что эта проблема в принципе разрешима, но то, что ее должно пытаться разрешить, мне очевидно. Ведь ситуация ухудшилась. Образованное, культурное сословие отказалось выполнять нравоучительные функции. Растерзанная одичалая масса наших соотечественников, которых советская власть лишила остатков патриархальной культуры, очутилась в вакууме. И на это выжженное поле пришло телевидение с его цинизмом, безвкусием, глупостью.

— Остается надеяться на просвещение?
— На мой взгляд, да, ничего другого не остается, если под просвещением мы будем понимать не Вольтера с Дидеротом, а приобщение как можно большего числа сограждан к культуре, смыслу, элементарной нравственности. Да, это требует усилий. Но все хорошее требует усилий. Честертон говорил, что если оставить белый столб в покое, он перестанет быть белым.