Оцените материал

Просмотров: 20543

Наталья Трауберг: «Мы не просто болтаемся, а живем в сюжете»

Варвара Бабицкая · 15/09/2008
Переводчица Честертона и Вудхауза о «Самой жизни», ангелах и жареных курах

Имена:  Наталья Трауберг

©  Евгений Гурко

Наталья Трауберг: «Мы не просто болтаемся, а живем в сюжете»
Наталья Леонидовна Трауберг известна широкому читателю в первую очередь как автор классических переводов Честертона, Вудхауза и Льюиса и один из первых проводников христианской культуры в Советском Союзе. Недавно в издательстве Ивана Лимбаха вышла ее новая книжка — «Сама жизнь». В сборник вошли мемуарные (и не только) заметки разных лет: о том, как выживали «люди без жабр» в безвоздушном советском пространстве; о борьбе с космополитизмом; о современниках и друзьях — будь то Сергей Эйзенштейн, Сергей Аверинцев, Томас Венцлова или отец Георгий Чистяков. ВАРВАРА БАБИЦКАЯ встретилась с автором, чтобы поговорить о жизни.

— Наталья Леонидовна, расскажите немного о жанре «Самой жизни». Это ведь не совсем мемуары?


— Вообще-то книга идиотская, потому что она рыхлая очень! Это заметки истинной жизни, но жанр у них получился загадочный. «Сама жизнь» должна была быть связной книгой, где разбросанные заметки — то из Института иностранных языков меня выгоняют, то я вдруг в народе усомнилась — все приблизительно связаны с какими-то изменениями человека, поддержанными высшими силами. Поскольку я стеснялась писать об этом высокопарно, то никто ничего не понял и все говорили: ах, мемуары, мемуары. Так и считают до сих пор.

Но Ирина, очень милая дама из «Лимбаха», захотела туда натаскать еще очень много разного, а половины нужного не нашла — не по ее вине, это и невозможно. Кроме отдела «Солнце и светила», где я, собственно, имела в виду написать о ком-то с точки зрения любви, все остальные, в общем, она выдумала — я соглашалась абсолютно на все. Тогда я болела почти все время, а она еще и в Питере. И она какой журнал найдет, оттуда и берет.

Может быть, что-то и получится: Розанов вот старался-старался, отдельные фразы рваные писал, чтобы вышло как бы «естественно». Я не знаю, получилось у меня естественно или просто неаккуратно. Но это, наверно, то, что называется «сборник», — на общую тему и с общим ощущением. Вот сидит старушенция и пишет из самых разных времен что-то, в течение многих лет. Причем сами понимаете: если это «Индекс» — то это заведомо антисоветское, если «Истина и жизнь» — то это с религиозным уклоном, если «Знамя» — рецензия на книжку, и так далее. И почему-то громадная статья о Томасе Венцлове, которая совершенно другого жанра! Она была для «Дружбы народов». А я же не помнила, что там прописано: может, там про Томика две страницы какие-нибудь проповеднические. А там подробнейший пересказ его статей. Вышло довольно глупо: среди крошечных заметочек про какого-то маляра вдруг врывается длинное-длинное ознакомительное эссе с невероятным количеством цитат! Нимало не ругаю Ирину: она просто делала мою работу. Я ей сказала, какие можно посмотреть журналы, но не помню, какие в них есть мои статьи — я их не отмечаю и не храню.

— То есть вы не собирались писать мемуары?

— Если бы у меня хранились мемуары, я бы их радостно выбрасывала! Потому что если из этой книжки не следует, что, как мои бабушка и нянечка считали, заниматься собой — это почти последний грех, тогда не знаю, зачем я ее написала!

— Но мемуары ведь пишутся не обязательно о себе.

— Мемуары может писать только очень воспитанный и привычный к этому человек вроде Анны Федоровны Тютчевой. Потому что мы так распоясались и так привыкли не скрывать свое ячество, которое перестало быть невежливым, что мемуары в самом лучшем случае превращаются в самовосхваление. Как NN хорошо сказал, ругаясь (чисто по-христиански) с MM: «Я сказал то-то — Анна Андреевна упала со стула». И вот поэтому у меня есть, стыдно сказать, но принципы: если я кого-то не люблю, то или это оговорить, или не упоминать его. Скажем, мне было трудно с Надеждой Яковлевной Мандельштам, при всем почтении к ней. Тогда лучше о ней не писать: я увижу много того, что любящий человек увидел бы иначе. Страх — очень плохой советчик. Вот написала я несколько лет назад книжку «Невидимая кошка». Так ее очень легко принять за «мне все по фигу, вот я острю». А эту уж так не примешь. Это надрывная такая книжка, со слезами, с соплями, и действительно чувствуется, что я не сумела их прикрыть таким постмодернистским флером. А хотела!

И получилось неизвестно что: какие-то притчи, с одной стороны, с другой — такие вроде бы назидательные проповеди, что меня удивляет и огорчает.

— Почему? Вы ведь пишете, что все должны быть миссионерами, а уж монах-доминиканец по определению проповедник?

— Но он может быть смешной миссионер, он может быть не патетический, не высокопарный миссионер! Какая же в этой книжке миссия? Ну, главная, конечно, та, которая тихо скрылась за самой жизнью: что мир полон чудес; что мы все живем бытовыми совпадениями, которые не случайные сближения, а обратная сторона ангельского шитья; что мы тем самым не просто болтаемся, а живем в сюжете; а сюжет этот выколот очень хорошим существом. Я бы хотела, чтобы это заметили, но это проследить там трудно.

А что там действительно очень сильно — это что восемьдесят лет отбухал человек, из коих шестьдесят не мог дышать.

Только в семидесятые годы перестали об этом думать: стали как-то уродливо и странно жить. То есть кто мог — не очень уродливо и странно: Аверинцев какой-нибудь, Гаспаров писал и думал, даже я переводила какой-то самиздат, и в этом было вроде главное содержание жизни. Но у меня к тому времени уже накопилось ощущение, что я нахожусь в среде, для которой у меня нет органа — жабр каких-нибудь.

©  Евгений Гурко

Наталья Трауберг: «Мы не просто болтаемся, а живем в сюжете»

Мы с отцом Георгием Чистяковым любили говорить, что мы продержались, потому что мы очень малодушны. Мы никогда и не претендовали на то, чтобы нас, скажем, не били в очереди. То есть мы от всех таких вещей, которые люди перестали замечать — что в больнице орут, что в очереди бьют, все время издеваются, — страдали очень сильно. Но мы жили еще дополнительно в каком-то пространстве, в котором это все — не позор. Это просто больно и неприятно. То есть — нам и не надо. Что мы живем так — это такая вот странность: и отвратительная, и тяжелая, но она почти призрачная. И мы уходим в книжки, рукописи, молитвы и так далее.

— Возможно, это ощущение жизни без воздуха — оно в вашей книжке не совсем передано. Потому что в ней есть советская власть, а есть очень большое пространство вашего убежища.

— Как-то мы сидели — в самом конце 86-го, когда первую партию выпустили: какое-то количество обломков от диссидентов, Феликс был (Светов. — ВБ), и я пришла со священником. И есть было нечего — вы помните, что тогда ели: морскую капусту с книгами, потому что в продуктовых магазинах продавали почему-то книги. Ну, пить, конечно, нашлось, но есть нечего, вот только капуста. И мы вспоминали, как мы кур ели — у нас в Литве был такой, как мы это называли, curarium. Как мы покупаем гриль первый (в Литве он был, а здесь нет) и как мы, три доминиканца, которых могли посадить просто за всякую секунду, едим этих кур в большом восторге. И тогда мы сказали друг другу, что если кто-то из нас захочет подумать: а зато вот мы не капусту ели, а этих кур, пили пиво и читали друг другу переводящиеся самиздатовские романы и жили в Литве, где такая красота, — так вот: да будет ему анафема. Никогда не романтизировать это время! Его можно романтизировать, только когда его нет — не дай никому Господь.

— А почему вас не тронули, как вы думаете?

— Конкретно меня — ну, во-первых, защита ангела, который, видимо, думал, что я... сомневался, как я буду себя вести. Я была на допросе один раз, в 58-м году, это еще вообще до Вавилона. Тогда сажали почти случайно — и мы еще попадались случайно. Просто более или менее говорящих брали, в пятидесятые много еще было людей без жабр, там был воздух. Но у меня было такое чувство, что со мной от отвращения что-нибудь произойдет страшное: сойду с ума или выдам всех, кого только можно. У меня было чувство, что меня уже не в воду тогда посадят, а в смолу вонючую.

А потом у меня была одна приятельница, а у нее папа — старый несчастный оккупант, гэбэшник. Он всего боялся, хватал свою тень в воздухе и так далее; умер чуть ли не на рельсах, случайно забрел. И что ж вы думаете — оказалось, что она была ко мне приставлена! Потом оказалось, что в документах она без перерыва обо мне писала: «Совершенно сумасшедшая, очень трогательная, никого не тронет, ничего плохого не сделает, эти все к ней ходят — я в них не разбираюсь», — вот буквально так.

— А как вы об этом узнали?

— Это было в первую неделю свободы: я везла внучек из Литвы в Москву, в школу. И сидит в нашем купе человек и говорит: «Вы Натали? Вас тут называли...» — кто-то меня провожал. Я говорю: «Да, меня называют Натали». — «Ха-ха-ха-ха-ха, а я вам сейчас интересную вещь расскажу! Вы знаете, кто к вам был приставлен?» Я говорю: «Нет, не знаю». — «Вот такая-то. И она очень вас любила». И действительно, мы от нее избавиться не могли! Когда мы переехали в Литву, в 79—80-м, она просто не выходила из моей квартиры. А у меня жил тайный доминиканец. Тайный священник, ну заметь ты, что его комната — это церковь! Там места живого нет, и там алтарь — его стол оформлен как алтарь! А в миру он милиционер-связист. Но это ее как-то мало волновало. Ее волновало, по-видимому, не связываю ли я какие-то религиозные диссидентские круги, а я их вообще не знала. Меня там считали всегда за какую-то придурочную и не очень интересовались. А к одному деятелю, очень сильно религиозному, Веничка Ерофеев хотел меня повезти. А потом говорит: «Нет, мать, не повезу: ты все-таки полуеврейка, он еще обидится».

— Довлатов писал, что Бродский игнорировал советскую власть. Вы ее, конечно, не игнорировали, но изумляет, как вам удавалось жить до такой степени вне ее!

— Так Бог же что сделал: с четвертого класса я не училась в школе, поучилась в университете только, и работала один год! Меня выгнали как дочь космополита. Я никогда никуда не ходила!

— И даже вспоминая, как вас выгоняли, вы пишете не о тех, кто выгонял; вы пишете, мол, конечно, атмосфера так себе, зато вот такой был хороший человек, и вот этот — какой замечательный, и тот подарил мне елочную игрушку...

— Я за одного чуть замуж не вышла на нервной почве — так он мне помогал. Он просто открыл ногой дверь завкафедрой и сказал: что вы с девочкой делаете, как вы смеете!.. Я буквально в то время чуть не вышла за него замуж, еле упаслась!


Еще по теме:
Наталья Трауберг: «Я – дикое полукатолическое существо»

Ссылки

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:4

  • stepanova_anna· 2008-09-15 15:12:42
    Книга уже в продаже? М.б. кто-то видел - где?
  • apostasis· 2008-09-16 12:24:20
    to anna
    Я на Озоне купил
  • varvara· 2008-09-17 13:21:33
    Книжка есть в магазине "Москва".
Читать все комментарии ›
Все новости ›