— Вы со своим отцом говорили о Достоевском? Я знаю, что всю войну он носил его бюстик в рюкзаке.

— Я плохо знал отца, он рано ушел из семьи. После войны была массовая трагедия, когда мужчины возвращались с фронтовыми подругами. Они не представляли, что без них делали их женщины, жены, и многие считали, что те вели себя неподобающе. Отец тоже так думал про маму, и очень ошибался. Он ушел не к подруге, а просто отделился от нас. Разговоров с ним о Достоевском у меня не было.

Он называл себя последним в роду, не знаю, по какой причине. Говорил об этом швейцарскому писателю Дюрренматту, которого провел здесь по местам Достоевского. Предыдущий директор музея нашла документы, в которых Андрей Федорович признавал меня своим потомком. У меня дома лежит заявление в детский сад (тогда он назывался деточаг), где он называет меня своим сыном и правнуком Федора Михайловича. Тогда было сложно с детскими садами, и, хотя Достоевский был как бы запрещен, иногда его имя помогало, классик оставался классиком.

— Со временем у вас менялось отношение к писателю?

— Конечно. Зачастую ко мне обращаются как к проводнику Федора Михайловича, если не как к нему самому, отчего мне очень неудобно. Жена постоянно говорит: «Ты так похож на Федора Михайловича!»

— Вы унаследовали его взрывной характер, страсть к игре, но в отличие от него можете держать себя в руках.

— Не знаю, могу ли удержать себя в руках. Это я рассказывал историю, как сел играть в Баден-Бадене и выиграл. И почувствовал, что теория Достоевского, его анализ игры, работает. Из «Игрока» я выписал место, где описывается фрагмент игры, играл по этой «шпаргалке». Помню, остановился с большим неудовольствием. Это состояние меня пугало. Директор казино мне потом признался: эта система дает высокий процент вероятности выигрыша. Возможно, будь у меня много свободного времени, я проиграл бы выигранное. Но надо было идти на ужин с директором казино, который хотел со мной пообщаться. Громадный портрет Достоевского висит у них при входе. Там бы я не стал предъявлять бумагу: снимите, мол. Ничего предосудительного в этом не вижу. Страсть к игре — факт его жизни, там висел и портрет Тургенева.

— То, что вы столько по миру поездили, это всё в статусе правнука Достоевского?

— Только так. Я не мог заплатить ни копейки за свои путешествия. Это всегда происходило на деньги тех, кто хотел меня увидеть. Я говорю то, чего они не могут прочитать, и это шире открывает им его произведения.

— Вас не тяготит ноша правнука?

— Привык. Возможно, тяготила в самом начале, пока я не знал массы фактов из жизни Достоевского, пока не намотал опыта и не понял, почему он говорил то-то и то-то.

Советский достоевед Фридлендер поставил плотину в официальном восприятии писателя, поэтому о Достоевском не говорили как о монархисте и религиозном мыслителе, философе — только как о разночинце, чуть ли не демократе... После доклада отца Александра из Мюнхена на конференции в Старой Руссе все почувствовали: плотина прорвалась. Это был 1984 или 1985 год. Тогда обком вдруг разрешил провести чтения на своей территории. Доклады прочитал Фридлендер, потом профессор Бэлкнап — и это было два разных Достоевских. Бэлкнап — авторитетнейший американский достоевед, там самое мощное достоевское объединение. А в этот момент от Горбачева приехали посланцы и сказали о гуманитарной ценности Достоевского, об организации философской деревни, где потомки писателя должны жить и вырабатывать национальные идеи. Выскочил я на берег покурить, подходит ко мне двухметрового роста профессор, вертит пуговицу на моем пиджаке и очень по-детски говорит: «Прежде всего, Достоевский — русский писатель, писавший для России». Меня это так расстроило (о русскости Достоевского американец говорит), поэтому я попросил слова и поднял эту тему. Тут Фридлендер взорвался: «Мы всё это прекрасно знаем, но говорить об этом еще не пришло время». Такие штуки происходили.

— Вы служили в армии за границей. Расскажите об этом периоде.

— Сначала на Кубе. Она не произвела на меня впечатления — экзотика и тот самый социализм, к которому все стремятся. Потом два года в Германии, потом в Словакии (тогда общая страна называлась Чехословакия). Наше там появление было связано с вводом советских войск.

В 1963 году на шуршащей пленке я услышал «Битлз». В наших газетах писали: в Англии появились «Битлз», что в русском переводе значит «жучки-ударники». Дурацкая маленькая сатиричка в подвале, а все понимали: что-то случилось, появилась удивительная группа. Захожу в магазин в Германии, а там пластинка «Битлз» продается. По маленькому транзисторному приемнику в кармане, который нам запрещалось иметь, но он у всех был, я слушал любую радиостанцию, любую музыку. Для меня именно тогда железный занавес упал, я был ушиблен свободой. В Германии объявились мальчики, которые играли на гитарах, и мы придумали ансамбль Bay boys («Гнедые ребята»). Ездили по немецким заводам, устраивали вечера дружбы. Bay boys играли в форме, но по возможности отпускали волосы. Я для них квакушки делал, ревербераторы — в общем, организовывал техническую часть. У меня был самодельный микшер, всё собиралось на коленке из запчастей нашей военной техники. Я написал хороший рассказик о том, как мы слушали прямую трансляцию концерта «Битлз» в Западном Берлине. В ленинской комнате у телевизора собрались офицеры, а меня позвали переводить комментарии с немецкого. Я написал, что бюст Ленина из угла «с прищуром и интересом смотрел на экран».

— У вас двадцать три профессии. Вам не были интересны академические штудии — заниматься творчеством предка, публикаторской работой, комментированием?..

— Нет. Я был «ущербный» — принципиально не получил высшего образования. Часто потом попадал в ситуацию, когда я был активнее и умнее начальника, но он был с корочкой, а я — без, поэтому слушай и подчиняйся. Поэтому я постарался, чтобы мой сын Алексей получил высшее образование. Я много чего от своих профессий получил. В начале 1990-х уехал в Германию открывать общество Достоевского, остался в Гамбурге, нашел работу, получал хорошую зарплату, привез оттуда автомобиль.

— Что же вас заставило вернуться?

— Путч. Он случился в тот момент, когда у меня все было прекрасно, я вывез туда семью. В 1990-м я уехал в Германию, ремонтировал там телевизоры, звукоаппаратуру, видеомагнитофоны. Получаешь громадное удовольствие, когда в твоих руках аппарат оживает. Наверное, у хирурга после удачной операции подобное ощущение.

Когда я утром увидел по телевизору, как на танк отец сажает маленькую девочку, меня это так поразило. Испугался, что границу закроют, а тут немцы кричат: облегчаем получение политического убежища... Я понимал, что тут, в Германии, моя семья и работа, а в России непонятно что будет. Плюнул на работу, разругался с начальником, вскочили с семьей на поезд и примчались, пока не закрыли границу домой. На тот момент это было правильное решение: в беде надо быть со своей страной.