МИХАИЛ ГРОНАС

«Вот у меня тут штанга…»

«Вот у меня тут штанга», — Миша показывает мне по скайпу свой дом в Дартмутском колледже в Нью-Хемпшире. Это где-то в Америке.

Миша начинает рассказывать:

— У нас тут умер Лосев. Без него стало значительно одиноче.

Лосев пригласил Мишу работать в Дартмутский колледж, где когда-то, в частности, был изобретен язык программирования BASIC. Теперь Миша занимается там разными не самыми скучными вещами.

— Преподаю. То русский язык, то литературу, то психологию такую литературную. Одной научной специальности у меня нету, немножечко лингвист и литературовед.

Гронаса я впервые увидела десять лет назад, нас познакомил Шиш, мы гуляли по бульварам. Миша был на вид типичным филологом. Каков Миша сейчас на вид? Ув. литераторы, прекратите пить и курить и купите себе по штанге.

Короче, Гронас выглядит примерно как Шварценеггер (хотя недавно, кажется, проиграл Гуголеву в армрестлинг), разговаривает при этом с тобой так ласково, будто он тебе снится, ведет себя, словно самый мягкий медвежонок на свете, при этом кремень и сухарь, вокруг пальца его обвести нереально — я пробовала, а живет он в натуральной Касталии, и то, чем он занимается, раньше называлось «игрой в бисер»:

— Есть проект — визуализировать социальные связи и кучу прочих связей из прошлого, построить их систему на основании анализа: к примеру, Пушкин — наше солнце, а вокруг него планетки, некоторые беззаконные светила. И надо, значит, изобразить это все при помощи компьютерного анализа массивов текстов. Это называется цифровая гуманитарная наука. В итоге должна получиться карта, карта-мультик из меняющихся отношений между всякой всячиной — кто кого читал, кто кого любил… Скажем, ко всей культуре 19 века. Я в этом более-менее дилетант… Но мы вместе болтаем и придумываем. Мы как бы готовим гуманитарные науки к эпохе полной оцифрованности. Ну, у меня бывают разные проекты, я так себя веселю. Обычно ничего не получается.

Занимаюсь в последнее время когнитивной поэтикой — это наука о том, что происходит в голове, когда мы читаем книгу или смотрим кино. И традиционной историей литературы. Вот опубликовал статью о том, кто был автором самой первой книги, или скорее брошюрки, ругательной такой, о Пушкине, — в Pushkin Review. Если я не ошибся, им оказался Булгарин. Получается, он был первый русский пушкинист. Рассказываю студентам про поэзию и память, про запоминательные структуры в сознании и языке.

— Почему вы уехали?

— Я вообще-то уезжать очень не хотел, не будучи западником. Был очень привязан к московской жизни и к друзьям. Уехал по настоянию родителей, которые тогда уже жили в Америке и вытребовали меня к себе. Кроме того, возникли кое-какие экзистенциальные обстоятельства — захотелось чего-то нового, чтобы старое закончилось. Все годы в Америке думал, и до сих пор подумываю, о возвращении. Скучаю по друзьям, и не хватает русского языка. Дартмут-колледж — самый изолированный, повсюду леса, до ближайшего города три часа. Студентов пять-восемь тысяч, профессоров, наверное, тыща. Это маленькое академическое заведение — хотя какое маленькое, целый город, — где есть маленькая русская кафедра, где преподавал Лосев и преподаю я.

— Напоминаю вам, что вы еще пишете стихи.

— Я редко считаю или чувствую себя поэтом. Так у некоторых людей бывает с религией; они в основном атеисты, а когда припрет, могут и помолиться. Что у меня есть, так это шолом-алейхемовская изобретательность. Я прожектер. Например, однажды мы с другом придумали штуковину для анализа онлайновых ревью, простой алгоритм, который позволяет определять скандальность (противоречивость) некоторого объекта — это очень важное качество в современной эстетике. Пользователи Amazon.com ставят книжкам и фильмам оценки, а эта программка их анализирует. Когда большой разброс, например, половина пользователей ставит объекту «кол», а половина — «пять», объект скандальный.

А еще мы тут придумываем такую сетевую платформу для профессоров, обменивающихся гостевыми лекциями по скайпу: кто-то, кто разбирается в предмете лучше вас, говорит по скайпу с вашими студентами. Такую систему если построить, она со временем разрушит высшее образование в его нынешнем виде. И хорошо!

— А что вы скажете о литературной жизни?

— У меня нет никакого снобизма по отношению к литературной жизни. Она по-своему обаятельна. Я просто живу далеко и пишу редко. Но время от времени слежу по интернету, пытаюсь понять, что происходит, о чем ругаются, нет ли новых поэтов или поэтик. Смысл же не присущ самим вещам, его придают люди. Если многие тратят время и силы на что-то, это что-то приобретает смысл и ценность. Выступления, споры, скандалы — это коллективный способ придать смысл бессмысленным невещественным вещам.

Литературное поле в России очень узкое. Это удобно, все как на ладони, все всех знают, но скучно. Мало содержания. В Америке этих полей или иерархий очень много. Зато в России есть отношение к этому как к чему-то сверхважному — Россия более архаичная в культурном смысле страна, здесь не исчезла — как-то сохранилась — большая символическая ценность культуры. Применительно к поэзии это связано с устностью русской и советской культуры, с традицией заучивания стихов наизусть. Я, кстати, думаю, что первоначальная архаическая функция поэзии — мнемоническая. В этом смысле кризис поэзии начался с изобретением письма. У нас скорее полжизни потратят на литературную ссору, чем в Америке. С другой стороны — я прожектер — представим, Лена, что мы с вами поссорились не на жизнь, а на смерть. Проходят годы. Ссора не затихает. Каждый из нас стоит на своих позициях. Постепенно люди начинают думать, что, может быть, там действительно что-то важное, что, может, это и не чепуха вовсе — эта литературная жизнь.

Миша, у меня к вам прямо противоположное по смыслу предложение. Черт с ней, с литературной жизнью.