— Читаешь ли ты современную поэзию?

— Если честно, не очень. Мне Кирилл Медведев очень нравится, но я его читал года четыре назад. В последний год я очень сильно загружен, голова как электричка — вагоны информации проскальзывают туда-сюда, только успеваю головой мотать. Недавно в ленте видел чьи-то стихи… Алевтина Дорофеева, кажется (юзер ЖЖ alevtina_d. — OS.) У нее стихи похожи на Анашевича.

— Это хорошо или плохо?

— Это единственный их недостаток.

— Что держишь под подушкой?

— От случая к случаю читаю Седакову, Шварц…

Соколов словно иллюстрирует старый текст Воденникова: «Еще мне нравятся стихи Елены Шварц / одной китайской поэтессы / но и без них я тоже проживу». Когда стихи все же появляются, он их не дописывает — не видит смысла. Он находит смысл в семье, в работе, которая вовсе не является для него простым зарабатыванием денег, и еще кое в чем:

— Если говорить о вещах сугубо непрагматических, то направление, в котором я пытаюсь чего-то понимать, — это религиозное направление. То, что я пытаюсь принять и исследовать. Я знаю, как надо жить, но мне не хватает сил. Сейчас у меня вера скорее юридическая — «я понимаю, что я нарушаю». Бывает вера как верность и вера как доверие высшему промыслу и отсечение собственной воли. Меня хватает только на первое.

— Ходишь в церковь?

— Захожу, конечно, но так, чтобы всерьез, на литургию — несколько раз в год, чаще не получается. Когда получается жить по вере — чувство жизни совсем другое, все замыкается в единую цепь, нет никакой раздробленности, все приобретает какой-то смысл. Если бы я мог продолжать такой образ жизни — это и было бы настоящее творчество, и другого не надо.

— Ты не уйдешь с такими взглядами в монастырь?

— Однажды я поехал в Оптину пустынь — не для репортажа, сам, трудником, то есть просто бесплатно поработать. Едешь туда и думаешь — сейчас ты всем покажешь за три дня. Прожил один день. Очень тяжелые условия, спартанские: подъем в пять утра, потом три часа молитва, да и на уровне духовном — постоянное давление откуда-то. Считается, что чем более серьезное ты делаешь усилие — тем больше сопротивление. У меня было просто жесточайшее — когда раздражает все, и ничего не нравится, каким-то необъяснимым, мистическим образом.

— Так ты мистик?

— В смысле реальности Бога и реальности Дьявола — да, я мистик. Я уверен, что все, что происходит с человеком, имеет духовный смысл, и случайностей в жизни не вижу. На самом деле христианство исполнено скептицизма — если не вдаваться в чудоманию, какая бывает у старушек. Мне все равно, где что там мироточит. Но происходят незаметные события…

Однажды я хотел пойти на исповедь, но не знал, к кому и как. Думал о Родионе Морозове — мы с ним работали в «Общей газете», а потом он ушел в монастырь, и я не знал, где он и что с ним. Я позвонил в газету, узнал, что он теперь отец Нектарий и служит на Троицком подворье в Москве. Через месяц после этого я возвращался со дня рождения приятеля, и у меня вдруг ни с того ни с сего сломалась машина. Я ее оставил, на следующий день приезжаю за ней, смотрю — рядом церковь. Поднимаюсь, читаю табличку: «Подворье Троице-Сергиевой лавры». И нахожу там отца Нектария. Вот это чудо, и оно обращено непосредственно к человеку.

В юности Соколов не один раз перечитывал материалы к биографии Пастернака и считает, что жизнь поэта повлияла на его собственную. Он говорит о «тихом пламени, тихой мудрости», как в стихах Арсения Тарковского, о Честертоне как авторе «религиозных детективов», о Розанове («на мой взгляд, он вообще был первым блогером»), о Боге и Дьяволе.

— Так ты правда веришь в реальность Дьявола?

— В смысле, можно ли его потрогать или есть ли он как сила? С рогами или без, но он, конечно, есть. Кстати, Дьявол — очень удобная вещь, он помогает любить людей. Можно ненавидеть грех, но не грешника. Грех — это болезнь, уничтожив грешника, ты не решишь проблему. Так что человек — не враг, враг — Дьявол.

— Тебе могут быть близки поэты-священники: Круглов, Кравцов…

— Круглов хороший поэт, но очень много пишет, а я не люблю, когда много пишут. Но бывают точечные попадания у самых разных авторов. Люблю Самойлова, Гандлевского, Фаину Гримберг с ее «Андреем Ивановичем». В университете много читал Элиота и Уитмена, но я читатель очень случайный — что-то попадается в руки, если нравится, я стараюсь запомнить, как автора зовут. Специально литературное пространство не сканирую.

— А прозу пишешь?

— Я написал роман по сценарию Дмитрия Соболева к фильму «20 сигарет», и мне за него совершенно не стыдно. Это про один день из жизни копирайтера, перед которым в день, когда рожает жена, встает выбор: уволиться или предать друга. И есть хитрый начальник-искуситель…

— Самостоятельный роман не хочешь написать?

— Пока прозы мне хватает журналистской.

— Ну хотя бы в записную книжку что-нибудь записываешь?

— Да, но все как-то рассыпается. Раньше меня это совсем не парило, но теперь я вдруг подумал, что я все-таки, наверное, не прав. Может быть, нужно приложить какое-то усилие, чтобы найти тему, а не ждать, когда она возникнет. Меня тут лишили водительских прав на четыре месяца, теперь появится больше свободного времени. А то, когда водишь машину, только о дороге и думаешь.

— А за что права отобрали?

— Там была разметка — непонятно было, то ли она есть, то ли ее нет. Оказалось, что она есть.