Другой случай

Умер поэт Александр Межиров

Имена:  Александр Межиров

Три дня назад в США умер поэт Александр Межиров. Невозможно не вспомнить слова К. Чуковского о том, что «в России надо жить долго», сказанные им, по крайней мере, дважды в разговорах с разными людьми и давно превратившиеся в трюизм. Но случай Межирова — как раз об этой долгой жизни, хотя и не обязательно в России. В разное время Межировым восхищались такие разные фигуры, как Станислав Куняев, опубликовавший в 1965 году апологетическую статью о его поэзии (но впоследствии с ним демонстративно рассорившийся), и Евгений Евтушенко, составивший последнюю книгу Межирова, вышедшую три года назад в московском издательстве «Зебра».

Межиров, сформировавшийся как поэт благодаря войне и долгое время числившийся в основном по тому же ведомству, что и, скажем, Сергей Наровчатов и Семен Гудзенко, действительно был, по словам Сергея Гандлевского (их приводит в своем мемуаре Андрей Грицман), «другой случай». Впрочем, настолько ли уж другой? Два самых известных и самых цитируемых стихотворения Межирова — послевоенное «Коммунисты, вперед» и написанное примерно десятью годами позже «Мы под Колпиным скопом стоим» — близнецы-антагонисты, два текста с противоположенными идеологическими сообщениями, написанные на самом деле об одном и том же; недаром многие сейчас вспоминают, как в мае 1985-го Межиров прочел вдруг, выступая по телевизору, второе вместо ожидаемого первого.

Эта пара текстов надолго, если не навсегда задает топологию поэзии Межирова, которая и построена на таких самоотрицаниях — не только, разумеется, политических, но и эстетических (достаточно сравнить ранние стихи с лирикой конца семидесятых) и чисто просодических (часть текстов Межирова американского периода написана свободным стихом). Часть мемуаристов и критиков интерпретируют эту ситуацию как отсутствие позиции, часть — как постоянную саморефлексию и склонность подвергать свои убеждения (эстетические или этические) сомнению. В чем причина на самом деле, не так уж важно. Та же картина двойственности предстает нам в воспоминаниях постоянных собеседников Межирова и просто людей, в разное время его знавших, — и по реакции в русской блогосфере на его смерть можно многое понять: мало какой советский поэт вызовет у этой части читателей такие диаметрально противоположные оценки. Сам Межиров говорит об этой двойственности рано и в открытую — в стихотворении «Человек живет на белом свете»: «Человек живет на белом свете. / Где — не знаю. Суть совсем не в том. / Я — лежу в пристрелянном кювете, / Он — с мороза входит в теплый дом».

Генетически ранний Межиров, конечно, принадлежит к несостоявшемуся пространству русской поэзии, которое обозначил Гумилев и которое в разное время пытались обживать Багрицкий, Тихонов и Коган. Романтика «времени большевиков», быстро иссякшая с укреплением режима, в эстетическом смысле оказалась неожиданно конгруэнтной имперской поэтике Редьярда Киплинга, вдохновленной совсем другим глобальным проектом. Эта романтическая нота, ненадолго ожившая в начале войны, слышна и в «Коммунисты, вперед!», и в «Мы под Колпино скопом стоим…». И тот и другой текст — о самопожертвовании или, сказал бы более циничный наблюдатель, о Танатосе, инстинкте к смерти, о котором упомянутый уже Павел Коган написал в апреле 41-го почти прямо: «Упасть лицом на высохшие травы. / И уж не встать, и не попасть в анналы, / И даже близким славы не сыскать». Советский имперский проект должен был породить имперскую романтику подобного рода. Отчего она не состоялась, отдельный большой разговор, которому здесь не место. Но проживший очень долгую жизнь Межиров, похоже, действительно чувствовал себя частью этого призрачного локуса. Даже если не обращаться к подробностям биографии, стоит заметить, что Елена Фанайлова в коротком комментарии на «Свободе» не зря утверждает преемственность Межирова по отношению к акмеизму, который, по известному определению Гумилева, есть «мужественно твердый и ясный взгляд на мир».

В совсем поздних стихах такой взгляд оборачивается у Межирова, с одной стороны, почти брезгливостью к себе, острым чувством собственной неуместности и вины, но с другой, как замечает А. Грицман, — чувством «поэтического осязания, предметности, фактурности поэтического материала»: «Нью-Йорка постепенное стиханье. / Величественное стеканье тьмы. / Все это так. Но мы... но кто же мы? // Пыль на ветру и плесень на стакане». Американские тексты Межирова вообще представляют собой редкий в русской поэзии достойный и внимательный опыт переживания старости и рефлексии над собственной жизнью человека, получившего возможность отстраниться и от себя самого, прежнего, и от прежних обстоятельств, и от прежних друзей. Об этом, кажется, пишет Сергей Гандлевский: «Все горькое, что можно Межирову сказать, он и сам знает и сказал о себе».

Возможно, эти тексты скоро забудутся большей частью читателей, хотя это было бы несправедливо. Возможно, от того, что написал Межиров, действительно останутся только два его самых знаменитых стихотворения. Даже если так, этого будет достаточно для того, чтобы понимать об Александре Межирове довольно много: и о величине его ставок, и о том, каков был выигрыш, и о том, сколько пришлось потерять.