Автор предлагает новую интерпретацию классической эпопеи: по большей части Пруст описывает не то, что происходило в реальности романа, а то, чего никогда не было
Имена:
Марсель Пруст · Татьяна Николаева
© Павел Пахомов
Заглавие новой книги Т.М. Николаевой интригующее. После такого броского заголовка любителям «В поисках утраченного времени» нельзя не ознакомиться с небольшой работой известного лингвиста.
Автора посетила блестящая догадка: в тексте романа различается две действительности — реальная и виртуальная. И по большей части Пруст описывает не то, что было в романной действительности, а то, чего никогда не было. Почти все повествование — это плод фантазий или галлюцинаций героя (сначала — тяжело больного подростка, потом юноши, потом вышедшего из больницы старика) из обеспеченной буржуазной семьи, который в основном находится в постели, задыхается от приступов удушья, много читает и пытается писать.
По мысли автора, Пруст оставил читателю ряд интерпретационных «ключей», исходя из которых можно понять, что описанный сюжет был придуман героем романа. Так, например, при внимательном чтении бросается в глаза растущая привязанность к юному Марселю всех аристократов Парижа, причем самых знаменитых и значительных. Представители высшего света, как только в их поле зрения попадает герой, немедленно оказывают ему знаки внимания, готовы выполнять его просьбы и поручения, с радостью жертвуют аристократическим вечером ради общения с Марселем. И это все — без каких-либо коммуникативных усилий с его стороны, само собой, естественно.
Герой, которому даже почти незнакомые люди говорят: «Мы знаем, что вы очень больны», о котором долго дискутируют, может ли он пойти в театр хотя бы с бабушкой, как кажется, не мог бы служить в полку. Однако и в «Германте», и в следующем романе, «Содом и Гоморра», Марсель несколько раз упоминает, что он служил и даже «выделывал гимнастические упражнения» под руководством офицера.
Но самым главным «ключом» является эпизод из заключительного романа, «Обретенное время», в котором Марсель приходит на званый вечер. Уже подходя к особняку принца Германтского, герой спотыкается о булыжник мостовой и чувствует блаженство, «которое в разные периоды моей жизни дарили мне деревья… вид колоколов Мартенвилля, аромат размоченных в чае мадленок». В этом списке не только перечисляются ключевые мотивы романа — размоченные мадленки отсылают читателя к первому тому эпопеи, ведь именно с них всё, по сути, и началось. В таком контексте поток воспоминаний, описанный в нескольких томах, мог уместиться именно в этот момент внезапного успокоения. Конец замыкает начало, все, что между ними, теряет линейную структуру, сжимается до точки.
Читать текст полностью
На вечере Марселю сначала кажется, что аристократы участвуют в своеобразном действии, что-то между «балом масок» и «аллегориями возраста», но постепенно понимает, что аристократы постарели. Более того, постарел он сам. Из жизни куда-то выпало двадцать лет. Этот эпизод чрезвычайно важен — иллюзорность происходящего как бы дискредитирует реальность романных героев.
Много странного происходит и в финальной сцене. Вот герцогиня Германтская говорит Марселю: «Ваши сыновья по возрасту могли бы попасть на фронт, и, если бы их убило, как несчастного Робера, вы, при вашей чувствительности, не смогли бы этого пережить». Однако мы знаем, что герой был как раз ровесником Робера де Сен-Лу и его потенциальные сыновья никак не могли попасть на фронт… Еще один ключ, заставляющий внимательного читателя увидеть, что описанные рассказчиком события — вымысел.
При этом Т.М. Николаева справедливо отмечает, что, помимо вымысла героя, в романе присутствуют рассуждения и умозаключения самого автора, то есть Марселя Пруста. У самого же Марселя (героя) есть две жизни — реальная, начиная от детства в Комбре (где его окружают родители, бабушка, Сван), и воображаемая, в которой он свободно «передвигает свои мечтания и эгоцентрические ощущения, а также включаемых в мечты персонажей».
Такова основная концепция книги. Остается жалеть только, что первые главы не вполне прямо соотносятся с изложением и доказательством гипотезы и в большей степени посвящены лингвистике текста.
Нельзя не сказать, что к построениям Т.М. Николаевой может быть предъявлена одна существенная претензия: концепция не учитывает, что Пруст не успел закончить свое огромное произведение, и потому многие шероховатости и нестыковки сюжета можно объяснить тем, что автор не проделал финальную работу по шлифовке текста. Если даже в таком многажды отредактированном романе, как «Война и мир», можно найти противоречия, стоит ли удивляться, что они есть в семитомной эпопее «В поисках утраченного времени»?
{-tsr-}Остроумная гипотеза Николаевой, конечно, требует проверки. Надеюсь, этим будут заниматься специалисты по французской литературе, — есть что проверять и над чем подумать. Кажется, что последний том романа, «Обретенное время», действительно является самым главным интерпретационным ключом. Во всяком случае, у автора этих строк при чтении седьмого тома возникли похожие субъективные впечатления о миражности как ряда героев, так и происходящего в целом.
Построение исследователя, конечно, не отменяет величайшего аналитического психологизма Пруста. Однако в свете изложенной концепции писатель предстает еще большим авангардистом и экспериментатором, чем было принято считать до сих пор.
Т.М. Николаева. О чем на самом деле написал Марсель Пруст? — М.: Языки славянской культуры, 2012
Второе сомнение еще острее: мы знаем, что Пруст употребил в качестве материала для романа свою биографию, и что у героев были реальные прототипы. Но в рецензии, а видимо и в книге, нет ни малейшей попытки сопоставить реальность романа с биографической, что придало бы догадкам хотя бы отдаленную степень вероятности.
Похоже, перед нами типично русский жанр: зачем исследовать проверяемые факты, когда проще сочинить из ничего. Ex nihilo nihil.