Андрей Степаненко: «Я не интеллектуал, я бетонщик»

МИХАИЛ ВИЗЕЛЬ беседует с настоящим автором книг Родриго Кортеса и пытается выяснить, отчего одни литературные проекты выстреливают, а другие нет, и как вообще все это работает

Имена:  Андрей Степаненко · Родриго Кортес

Интервьюируя Бориса Акунина по поводу Анатолия Брусникина и Аллы Борисовой, я среди прочего поинтересовался, не припасено ли у него в кармане еще какого-нибудь туза? Например, какого-нибудь испанца? Имея при этом в виду загадочного Родриго Кортеса, автора пяти романов про разнообразных маньяков. В 2004—2007 годах его издавало «Эксмо», а потом он канул в Гвадалквивир так же внезапно, как появился. Акунин отвечал уклончиво, а вечером того же дня, как интервью появилось в сети, мне пришло

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

письмо, автор которого энергичным русским языком заявлял, что Родриго Кортес — это он. Письмо это меня удивило и обрадовало: по крайней мере один роман «Родриго Кортеса» произвел на меня в свое время самое благоприятное впечатление. И сказать, что появившиеся следом Брусникин и Борисова выше его на голову, значило бы сильно погрешить против истины. Но тем не менее они выстрелили, а он нет. Я решил выяснить, что же оказалось не так. Неужели вынесенные на брусникинскую обложку одобрительные слова Улицкой и Акунина так важны для читателей? Или у них вызывают отторжение иностранные имена? Или наши покупатели уподобились наконец американским, искренне считающим: раз в рекламу так вкладываются, значит, товар стоящий?

Мы встретились с «Кортесом» в подмосковном Троицке и поговорили о том, как и зачем русские писатели попадают в испанцы.


— Прежде всего давайте уточним: пять романов, вышедшие в издательстве «Эксмо» и подписанные «Родриго Кортес», написаны лично вами?

— Да, их все написал лично я — Андрей Степаненко, пятьдесят девятого года рождения.

— Расскажите же, как вы стали «испанцем»?

— Вообще-то изначально я «негр». С большим опытом. Начинал в 2001 году в Саратове со шпионских боевиков. Выбирать не приходилось, мы только переехали из Казахстана, я трудно вживался в новый город, никаких знакомств, совершенно банально нечего было жрать. Я попробовал журналистику — не потянул. Нашел саратовское издательство «Научная книга», довольно успешное, и принес им свою книжку, такого фэнтезийного направления.

— То есть вы уже писали?

— Я журналист. Писал рассказы, очерки, заметки, два моих рассказа опубликовали толстые журналы Казахстана. Поэтому я и попробовал написать фэнтези — думал, это окажется востребовано. Они посмотрели и честно сказали: такое никому не нужно, но, если хотите войти в профессию, садитесь и пишите, что скажут. Я подумал и решил не выпендриваться. Начал с боевиков, моего имени, естественно, нигде не фигурировало, права скупались на корню, но для меня это был выход. Я понимал, что меня будут нещадно резать, и я сказал себе: «Терпи! Редактор всегда прав. Если он что-то выкидывает, значит, ты был неубедителен». И начал учиться ремеслу. У меня вышло довольно много книг, всего около пятнадцати, под чужими именами-брендами. Буквально на третьей книге стало совершенно очевидно, что я нормально вошел в колею и встал на конвейер. Мне выделили собственную серию — тоже под громким брендом, но в нее никто, кроме меня, не лез. Потом вытянул чужой проваленный проект — заказали «негру», а тот не справился: нужно было изобразить драму крупного чиновника, а у него этот чиновник вышел с характером «мятущегося интеллигента». А так не бывает. Меня попросили переделать, я написал заново. И вот тут на меня обратили внимание в Москве — это был проект для московского издательства, довольно капризного. Не помню сейчас какого... у них на логотипе был ослик или собака.

— Ослик — это «Вагриус».

— Точно, «Вагриус»! Там был очень жесткий редактор, но он посмотрел и сказал: «О! Видно, что писал профи». Это резко подняло мою планку, а как раз тогда в недрах «Научной книги» вызревала мысль сделать «русского “Парфюмера”». Как к этому подойти, никто поначалу не понимал. Первым опытом такого рода был Макс Страхов с романом «Кулинар». Вроде у человека получилось, но ведь одно дело написать одну книжку, а другое — встать к конвейеру и потащить серию. А я уже показал, что у меня долгое дыхание, что я марафонец. И мне предложили: ну попробуй что-нибудь в таком духе. Эдакого «русского Зюскинда».

— «Вагриус» предложил?

— Нет, не «Вагриус». Все та же «Научная книга».

— А к этому не имел отношения живущий в Саратове фантаст Роман Арбитман, он же — детективщик Лев Гурский, известный мистификатор и выдумщик?

— Я незнаком с Арбитманом, и мне об этом ничего не известно. Но вообще там очень профессиональный состав — редакторы, корректоры. И у них очень быстро вызрело понимание, что лучше бы делать на «тамошнем», то есть западном материале. Потому что если писать про русского маньяка, то это выйдет такое чудовище, что будет просто страшно и противно читать. А книга-то должна развлекать. Я охотно взялся. Залез в испанскую историю. И первым появился «Садовник». Он был подписан в печать в декабре 2003 года.

— Подписан в печать в Саратове? Или сразу в Москве, в «Эксмо»?

— Сразу в «Эксмо». У них с «Научной книгой» какие-то свои дела. Я сдавал рукопись в Саратове, а выходила книга прямо в Москве. Можно сказать, что «Научная книга» в какой-то мере исполняла функции литературного агентства, которых так остро не хватает в России.

— Понято, почему серия «импортная», но почему именно Испания? Вы как-то с ней связаны — по образованию, по интересам?

— По образованию — никак, а по интересам — безусловно. Я вырос в нормальной советской семье, воспитывался на зарубежной литературе, и Жоржи Амаду не мог меня не потрясть. Он меня убедил, перевербовал. Я понял, что хочу быть как он!

— Но он же бразилец, то есть писал по-португальски!

— Ну, мы были нормальной советской семьей, для которой и те и другие были одинаково экзотичны, а «Иностранка» была единственным выходом во внешний мир. На меня большое влияние оказали и Хемингуэй, и испанские авторы, которых там печатали. Так что я сразу решил: буду «испанцем»! Залез в историю Гражданской войны, посмотрел, понял, что в рунете ничего не найду, перешел на испанские сайты и вдруг увидел, что все было совсем не так, как я знаю по Хемингуэю. Оказывается, Франко был очень противоречивой фигурой, оказывается, сама ситуация была крайне неоднозначна. И тогда я понял, что напал на золотую жилу — историю Европы, совершенно неизвестную русскому читателю. А как говорил мне один мой редактор, «новости — это то, что пытаются скрыть».

— Но по-испански вы не читаете?

— Нет. «Гугл-транслейтор» — и вперед. Что не удается — добираешь в словаре. Я просто купил себе испанский словарь и стал разбираться.

— Итак, в августе 2003 года издательство «Научная книга» выдало вам «техзадание»: «русский Зюскинд на западном материале». А Испанию, Гражданскую войну и, главное, Родриго Кортеса вы уже придумали сами.

— Вот как раз «Кортеса» я не придумывал. У меня было изначально другое имя — Хесус. Но мне сказали, что это неблагозвучно по-русски, и заменили на «Кортеса». Я отнекивался, говорил, что это как-то слишком нарочито, бульварно, но мне сказали: вот и отлично, должно привлекать читательские массы. И оказались правы.

— А в какой момент было принято решение о запуске рекламной кампании? Плакаты в московском метро, сайт rodrigo-cortes.ru... Советовались ли с вами по этому поводу? Держали в курсе?

— Все было совсем иначе. Уже на стадии редакционной работы стало понятно, что с первой книгой попали в десятку. Мне сказали: садись пиши дальше, платим! Потому что редактор увидел то же, что и я: массу неизвестного исторического материала, «удачного» маньяка... Виден задел на серию, а поскольку я уже показал себя как «марафонец», было решено ее запускать. «Садовника» мгновенно выпустили, и я начал писать «Кукольника», потом «Пациентку».

— А реклама?

— А про рекламу я ничего не знал. Я жил и жил себе в Саратове. И лишь когда собрался переезжать в Москву, в декабре 2004 года...

— Это было как-то связано с вашей литературной деятельностью?

— Ни в коем случае. Наши друзья переезжали в подмосковный Троицк и потащили нас за собой — поманив вдвое большими зарплатами. Мы рискнули, продали там «трешку», купили здесь «котлован», то есть квартиру в доме на нулевом цикле. Короче, поехали за лучшей долей. И я, разумеется, позвонил в «Эксмо»: мол, так и так, я и есть тот самый Кортес. Меня, конечно, приехать пригласили, но отношения у нас сложились не сразу. Насколько я понимаю, у «Эксмо» есть — или были — обязательства перед «Научной книгой» (не перетаскивать авторов и т.д.), и «Эксмо» не хотело их нарушать. Это нормально, но ко мне это не относилось, потому что я уже был в Москве и на саратовцев не мог больше работать просто в силу этого. Это, конечно, был сложный момент для редакторов, потому что вышел «Садовник», был готов большой портфель других книг Кортеса, и все эти рабочие отношения приходилось переналаживать. Они взяли паузу, я тоже стал вполне успешно вести переговоры в других издательствах, и тут они сказали: ну хорошо, давайте работать. И здесь уже были условия гораздо лучше, чем в Саратове.

— Денежные?

— И денежные, и по правам: в Саратове тексты покупали на весь срок действия авторского права, а в Москве все более цивилизованно — на пять лет. Не потому, что кто-то плохой, а кто-то хороший. Просто очень уж разнится ситуация в Москве и в провинции...

{-page-}

 

— Пока что по вашему рассказу все идет хорошо. А что случилось потом?

— Действительно, пока что все было хорошо. Я сдал в «Эксмо» роман «Конкистадор». Но он так и не вышел: маркетологи ждали удобного случая, потому что на Западе должен был выйти фильм на ту же тему, и они хотели подгадать. В принципе, это правильно, но кинопроект застрял на полпути, и фильм так и не вышел. Пока ждал, сделал для них еще два проекта, под другими именами, не Кортеса. В октябре 2005 года вышел «Кукольник», на книгу пошли отзывы, ее заметили, еще через два месяца переиздали «Садовника», еще через четыре вышла «Пациентка» (самая неудачная моя книга — я потом почитал психологов и психиатров, и все пишут, что женщины крайне редко становятся маньяками). И одновременно с переизданием «Садовника» мне заказывают следующего Кортеса — «Часовщика».

— И в «Часовщике» Зюскиндом и не пахнет. Там мало маньячества и психопатии, зато есть религиозный фанатизм и другая необычная пружина — «новая хронология»: царь Петр оказывается современником Изабеллы Кастильской, Америка уже давным-давно открыта и т.д. Как так получилось?

— На самом деле рецепт, по сути, тот же: любая идея, доведенная до своего логического конца, становится абсурдом. Почему страшен маньяк? Потому что над ним довлеет абсолют. А самая гуманная идея, возведенная в абсолют, становится кошмаром. Так что «Часовщик» — логическое продолжение серии. Нельзя написать в одном и том же ключе пять книг: ты поневоле развиваешься и меняешься как автор. «Часовщик» — первый относительно зрелый Кортес, и я в него вбил очень много сил. Я перелопатил порядка пяти тысяч файлов. И я нащупал безумно важную тему — власть и ее инструменты. И безумно мало за эту книгу получил, если учесть, что я потратил на нее семь месяцев труда. Но нисколько об этом не жалею. Книгу приняли, хотя там были положения, которые не всем нравились.

— «Новая хронология»?

— Например. Не всем хочется копаться в грязном белье истории. А оно есть.

— Я воспринял здесь эту «новую хронологию» как увлекательную игру: расхождения с «официальной» историей нарастают исподволь, незаметно, и, когда читатель спохватывается, уже поздно — он полностью захвачен книгой.

— Да, я старался здесь манипулировать читателем. И вроде мне это удалось — наверное, впервые по-настоящему профессионально. Это была, безусловно, удача. Я сдал «Часовщика» в августе 2006 года, а уже в конце сентября его издали. Четыре месяца было затишье — ждали реакции. А потом, в феврале, уже на излете зимнего сезона, издали «Толмача».

— Новый роман Кортеса?

— Он не был новым, он был написан черт-те когда. Но после «Часовщика» Кортеса узнали, на него подсели — и «Эксмо» рискнуло вытащить и «Толмача». А я тем временем засел писать новый роман — пока не буду упоминать его названия, потому что права на него ко мне еще не вернулись. И тогда же «Родриго Кортес» впервые показался в массмедиа: пиар-отдел «Эксмо» сделал так, что в «Известиях» вышла его колонка. Сейчас я не согласен ни с чем, что тогда понаписал, во многом я глубоко заблуждался, но как бы там ни было, процесс раскрутки пошел.

— И здесь мы, видимо, подходим к ключевому моменту вашей истории.

— Да! Настоящий апофеоз. Издали «Толмача». Эта книга была написана раньше, и понятно, что она слабее. Плюс она на русском материале, что сразу бросало тень на подлинность Кортеса. Впрочем, не думаю, что это было критично. Когда серия уже раскручена, имя можно и раскрыть.

— Как тот же Акунин раскрыл свое настоящее имя.

— Да-да, вот именно. И поэтому выпустили «Толмача». Но, как задним числом выяснилось, я там нарушил некоторые правила. Я, когда писал, был еще не слишком опытен и не понимал, что нельзя вываливать на читателя все, что ты узнал в процессе работы над книгой. А потому с радостью первооткрывателя настрочил все, что узнал о российско-китайских отношениях начала XX века. Мало кто, например, знает, что в 1900 году русские казаки вошли в Пекин. Там вообще довольно много грязного белья, и оно резко не понравилось читателям. Нет, читателя нельзя за это винить — он зачастую покупает книгу, чтобы отдохнуть. Это я допустил техническую ошибку. А издатели допустили ошибку, что не предложили мне подредактировать. Да и у меня, впрочем, рука бы не поднялась. Так и издали. И я сразу почувствовал читательское отторжение. Даже на уровне провинциальных рецензентов. Я передавил, «загрузил». Как врач, который причиняет больше боли, чем необходимо. И эта ошибка поставила крест на всей серии. Ее убил «Толмач».

— Что же это получается? Один неудачный роман способен единым махом перечеркнуть четыре удачных? Каков, кстати, общий тираж романов Кортеса?

— Тысяч пятьдесят — шестьдесят.

— И как вам это было сформулировано в издательстве?

— Да никак. Никто ничего не формулировал. Я так понимаю, что продажники просто столкнулись с отторжением на местах, в регионах. «Толмач» испортил мне репутацию. Серию уже знали, но все предыдущие успехи разом обнулились. Переходить на русскую тематику оказалось слишком рискованно. Это не только моя проблема, Акунин тоже наверняка с этим столкнулся, когда задавал пропорции между истиной и сказкой о России. Тут ведь вот какая штука: массовый читатель хочет, чтобы ему льстили. Чтобы главный герой, с которым хочется ассоциироваться, был на белом коне. Поэтому Акунин и успешен. Он льстит своему читателю. Весь Акунин — это как известная песня «Как упоительны в России вечера». Там никого не порют, никого не убивают из немотивированной жестокости или просто по глупости. Сплошная французская булка, барышни, шампанское, игра. А ведь XIX век был другим...

— Вы привели очень удачный пример. Потому что эти стихи куртуазного маньериста Виктора Пеленягрэ на самом деле насквозь иронические. Он сознательно нагнетает все эти штампы.

— У него это отлично получилось! Вот и у Акунина то же самое. Я читал, я ж понимаю как профессионал, на что он поставил. Но мне было невозможно на это поставить. Во-первых, для серии было сразу задано другое направление, а во-вторых... я менее восторжен по отношению к прошлому, скажем так. История бесподобна, но она совсем не такая.

— Григорий Чхартишвили все время подчеркивает, что сам он — интеллектуал, либерал, западник, японист, гражданский активист, как мы убедились, — это одно. А вот Акунин, маску которого он на себя натягивает и которая к нему уже приросла, — это совсем другое, это такой беллетрист, массовик-затейник. Какие у вас отношения с Кортесом?

— У меня совсем другая ситуация. Мне, даже если бы я хотел, не удалось бы выстроить из себя такого серьезного человека. Я не интеллектуал, я бетонщик. Неплохой слесарь-сборщик. Половина моей трудовой биографии — это кувалда и лопата. В девяностые в Казахстане было трудно с работой, так что, повторяю, выпендриваться не приходилось. Я реально отпахал восемь лет с кувалдой и лопатой в бетонном цехе. Перекинуть КамАЗ бетона, а то и два за смену — это была норма. Я прожил некоторое время в детстве в Москве, среди ученых и юристов, но я никоим образом не могу ассоциировать себя с российской интеллигенцией. Особенно острым было это чувство чужеродности, когда я лет в 14—15 приехал в Москву, повстречался с другом, с которым не виделся пять лет, и понял, что между нами пропасть — он вырос в одной среде, а я совсем в другой. Многие провинциалы, ругающие москвичей, сути дела не понимают, а мне повезло это въяве увидеть. Так что как писатель я не интеллектуал — я пахарь, я привык работать на конвейере.

— Но как же в таком случае вас от лопаты с бетоном перебросило в журналистику?

— Я никогда не был доволен тем, что работал с лопатой. И никогда не прекращал заниматься какими-то творческими проектами как самодеятельностью.

— А какое у вас образование? Филологическое?

— Упаси бог. Я экономист. Наверное, сейчас я неплохой нормировщик. Трудозатраты, нормы расхода — это мое. Я и к книгам своим так же относился — серьезно. Как к работе, а не способу выразить свои подспудные фрейдистские позывы. Поэтому и удалось создать серьезный продукт.

— Но с таким серьезным подходом, неужели вы не пытались объясниться с «Эксмо»? Какое-то уж больно радикальное решение — закрыть известную уже серию из пяти книг из-за одной менее удачной!

— Я очень уважаю сотрудников «Эксмо». И я уверен, что они пытались спасти проект. И если они пошли на какой-то шаг, значит, они его продумали и пошли на него мотивированно. У нас остались прекрасные рабочие отношения, я получаю от них заказы, не связанные с Кортесом. То есть в моей квалификации как профессионала никто не сомневается. Но Кортес похоронен безусловно. Это как репутация. Человек может вести безупречную жизнь, а потом вдруг совершает какой-то гадкий поступок, и все — его репутация погублена навсегда. ​