Вести из нестарости

В последних стихотворениях Елена Шварц подвергает метафизической рефлексии само посмертное существование, полагает ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ

Имена:  Елена Шварц · Ольга Седакова

Страшно и странно писать о посмертной книге. Тем более что она внешне почти не отличается от прижизненных. Новые книги Елены Шварц начиная с середины 1990-х выходили в издательстве «Пушкинский фонд». Выход каждой из них был актом расширения поэтики, в основе своей заданной еще тридцать — сорок лет назад. У дерева появлялась новая ветвь — или новый слой листвы, нового цвета, новой формы.

Был момент, когда мне показалось, что этого больше не происходит. Это было, когда создавались стихи, вошедшие в книгу «Трость скорописца» (2004). Сейчас, перечитывая эту книгу, я думаю, что в те годы устал скорее мой воспринимающий аппарат. Впрочем, если в какой-то момент кризис и начинался, в следующей книге, «Вино седьмого года» (2007), он был преодолен. Весь огромный лирический аппарат (как ни кощунственно звучит это словосочетание) Шварц остался с нею до конца: и умение мгновенно выстраивать изощреннейшие образные «деревья», и исключительно гибкая и многослойная интонация, и уникальное ритмическое чувство, и дерзость, граничащая с высокой дикостью. Осталось и другое: внутренняя молодость, позволявшая рождать полноценные стихотворения десятками, создававшая потребность в их воплощении.

Но вот в самом начале 2008 года появляются строки, несущие в себе совершенно иной опыт:

        Вдруг зеркало по мне скользнуло,
        Чуть издеваясь, чуть казня —
        Придурковатая старуха
        Взглянула косо на меня.
        Я часто в зеркалах менялась,
        Но узнавала. А теперь…
        Я б удивилась даже меньше,
        Когда б оттуда прыгнул зверь.

Стихотворение — первая часть диптиха «Вести из старости». Вторая половина заканчивается словами: «…И синица спела: больше жить не надо». Мандельштам смеялся над символистскими Иванами Ивановичами, предсмертно живущими. Но Шварц никогда не боялась признаваться в том, насколько близко к границе между нашим миром и миром мертвых проходит существование поэта. Причем это соседство само по себе если и страшно, то не мучительно; в своей привычности оно даже порождало особый причудливый юмор. Отзвуки этого юмора есть даже в посмертной книге:

        Мы — перелётные птицы с этого света на тот.
        (Тот — по-немецки так грубо — tot.)

Совсем другое дело старость. Этот мотив впервые возник в юношеском стихотворении про княгиню Дашкову — там старость воплощает инфантильную мечту о житейской вседозволенности и безответственности, которая есть лишь проекция «в мир трех измерений» юродивой, ангельской и звериной свободы. Сорок лет спустя призрак «придурковатой старухи», княгини Дашковой, зверя-ангела-младенца, мелькнул в зеркале, и это оказалось так страшно, что поэт готов выбрать смерть. Готов, но все же:

        Не предаст меня тело коварное —
        Это скопище скрупулов бранное,
        Это атомов стадо лукавое,
        Это правильных бредов собрание,
        Поболит-поболит и опомнится…

Это выбор жизни, той мужественной, творческой, трудовой, аскетической жизни, которую Шварц вела в последние полтора-два отпущенных ей десятилетия. Выбор уже на краю смертельной болезни. Что угодно, только не безответственность, не придурковатость. Тончайшая работа-игра с инфантильным и наивным сознанием и языком всегда сочеталась у Елены Шварц с по-взрослому точным и острым пониманием реальности (что, в свою очередь, естественно вполне сочеталось с житейской непрактичностью и ранимостью — речь не об этом). А те, кто хоть раз видел ее в последнюю осень, помнят, какой внутренне собранной, ясной, помолодевшей была она тогда.

Очень интересно, как это сказывается на стихах. Тексты середины и второй половины 2009 года заметно отличаются от того, что писалось в предыдущие полтора года. Дело здесь, конечно, и в волнах, проходящих через сознание любого поэта и периодически то усиливающих, то ослабляющих его лирическую энергию; и во внешних обстоятельствах, отвлекавших от поэзии (таких, как работа над биографией Габриэля д’Аннунцио), которые к середине 2009-го исчезли. Но, думается, это была и реакция на роковой диагноз. На то, что вести из старости значили, оказывается, совсем не то, за что их принимали…

Так или иначе, голос концентрируется, в нем появляется молодое дыхание, молодая острота.

        На том берегу мы когда-то жили…
        (Отчуждайся, прошлая, отчуждайся, жизнь)
        Я смотрю в Невы борцовские прожилы
        И на угольные угриные баржи.

        Я у окна лежала, и внезапно
        Взяла каталку сильная вода.
        Я в ней как будто Ромул утопала,
        А вместо Рема ёрзала беда.

        И влекло меня и крутило
        У моста на Фонтанке и Мойке
        Выходите встречать, египтянки,
        Наклоняйтесь ко мне, портомойки!

        К какому-нибудь брегу принесёт
        И руки нежные откинут одеяльце
        И зеркало к губам мне поднесут
        И в нём я нового увижу постояльца.

Образы — как это всегда бывает в настоящих стихах — рождают новые ассоциации, не всегда предусмотренные автором. Говоря о стирающей белье египетской царевне, «портомойке», подобравшей корзину с младенцем Моисеем, Шварц не помнила (по собственному признанию), что так же, «портомоей», с лукавым смирением именовала себя Екатерина, уже законная супруга Петра Великого. В любом случае, плавание по мифологическим пространствам заканчивается встречей все с тем же страшным собеседником — зеркалом, которое показывает человеку теперь не его собственную старость (старости в этом мире у Елены Шварц не было, и осенью 2009-го она уже знала, что ее не будет), а, например, инобытие или новую инкарнацию души.

Но путь к встрече с этим собеседником проходит через боль и страх. И Шварц в нескольких стихотворениях — самых последних — делает то, чего никто, кажется, не делал в русской поэзии, а делали, может быть, лишь английские метафизики XVII века: подвергает само предсмертное страдание метафизической рефлексии.

        Бывает болен Бог? Он ведь боль.
        А ей не больно. И меня уволь.

И, наконец:

        Как флорентийский дюк,
        Отравленный коварно,
        Я угасаю. Дух,
        Мечась по клетке тварной,
        Уже почти вовне,
        Уже почти снаружи,
        Глаза туманятся, мерцая,
        Смотрят вчуже.

Это написано 10 января 2010 года. Кажется, это последнее стихотворение Елены Шварц. Есть еще L’esprit de Venise, стихотворение, датированное в книге 1 марта этого года, но это явно ошибочная дата: за десять дней до кончины Шварц вряд ли могла его написать. Но так или иначе, болящему духу, покидающему «тварную клетку», виделись страшные италианские сны — не Венеция, так Флоренция. Что это значит? Не знаю.

Правильно ли сделал издатель, завершив книгу статьей Ольги Седаковой — одним из множества итоговых текстов о поэзии Шварц, появившихся после ее кончины? Трудно сказать. Особых откровений статья Седаковой не содержит, но не содержит и неправды. Да, Елена Шварц «знала себя поэтом, и никем иным, и говорила как поэт, то есть как власть имеющий, а не как “исполняющий обязанности поэта”». Да, ей «интересны люди, находящиеся в постоянной связи с пятым измерением: пифии, сивиллы, библейские пророки, святые, юродивые, алхимики, монахи всех конфессий, даосы, хасиды и фиваидские пустынники» (только слово «интересны» в этой фразе коробит). И, конечно, на фоне, к примеру, недавних заметок Елены Игнатовой ‒ которая, проявляя поразительную глухоту не только к внутреннему, но и к прямому, словарному смыслу слов и столь же удивительные торопливость суждений и поверхностность сведений, обвинила умершего поэта едва ли не в сатанизме ‒ обычные благородство и доброжелательность приходится ценить. (У гроба Бродского тоже звучали голоса маленьких благочестивых Сальери, но там дальше разговоров о «бездуховности» дело не заходило.)

В одном хочется с Седаковой поспорить ‒ в том, что рубеж 1960‒1970-х был неблагоприятным временем для раннего обретения поэтом самостоятельности. «Обэриуты и Серебряный век, но и классика, и древность открывались нам как последняя новость… И среди этих неожиданных, сильных, властных манер не впасть в ученичество, в подражательство — это было почти невозможно». Дело даже не в том, что описанная ситуация восприятия прошлого культуры «как самой последней новости» в большей мере, по свидетельствам современников той эпохи, характерна для рубежа 50‒60-х — к концу второго послесталинского десятилетия это уже шло на убыль. Но в любом случае, мешало все это или помогало формированию собственного голоса? Думается, скорее помогало. Стать в 1970 году простым подражателем Данте, Тютчева или даже Мандельштама было вряд ли возможно: иная культурно-языковая ситуация, иной эон. Наоборот, пытаясь повторить уже сказанное на языке своего времени, поэт поневоле набредал на собственную ноту. Порабощает скорее влияние старших современников. Это в 1990-е годы стало общедоступным квалифицированное эпигонство — объектом которого были Бродский, Шварц и многие другие, вплоть до той же Седаковой, — и соблазн этого эпигонства стал мешать молодым. А эпоха, когда перечисленные поэты дебютировали, была все-таки великой и счастливой.

Сегодня мы окончательно прощаемся с этой эпохой, хороня ее крупнейших, первоклассных мастеров. Елена Шварц, самый из этих мастеров сложившийся, реализовавший себя (и очень большую цену заплативший за эту реализацию), преподала нам последний урок — свободы, мужества, творческого дыхания на краю кончины. Не пропустим его, не будем двоечниками.

Елена Шварц. Перелетная птица. Последние стихи. 2007–2010. – СПб.: Пушкинский фонд, 2011