Хорошо бы помнить, что за чтение, хранение и распространение, а уж тем более за передачу на Запад того, что изучают теперь в российских школах, людей арестовывали. Солженицын, Пастернак, Мандельштам, Набоков, Булгаков, Платонов, Хармс, Венедикт Ерофеев — весь этот золотой фонд русской культуры, который теперь российский потребитель поглощает наряду с прочими «элитными» товарами, — все это кто-то должен был в те годы спасать.

«Рукописи не горят!» Это умилительно, но горят рукописи, горят они как миленькие. Кто-то должен был их перепрятывать, перепечатывать, передавать для публикации на Западе. И за это арестовывали. Потом судили. Тогда друзья составляли стенограммы суда. Сажали друзей. Друзья друзей писали письма протеста. Сажали за письма. Возможно, кого-то посадили за желание свергнуть Брежнева и занять его пост? Имя этого деятеля как-то не приходит сразу на ум.

Диссидентство и инакомыслие были совершенно равнозначными и взаимозаменяемыми терминами. Но «инакомыслие» — более осмысленное слово, так как имеет русские корни, которые можно разобрать, и остановиться, и немножко подумать. Инакомыслием называлась упорная и неисправимая потребность мыслить иначе. Иначе, чем авторитеты. Иначе, чем начальство. То есть мыслить вообще.

Быть инакомыслящим, думать иначе, чем думала советская власть, — предосудительно? От этого надо было спасаться?

Теперь часто говорят, что такой-то «не боролся с советской властью», и говорят с неким загадочным одобрением. Это чушь. С советской властью боролись все, день нельзя было прожить с утра до вечера без этой борьбы. При абсурдной экономической системе эта борьба состояла в основном из преступлений экономических. Иначе нельзя было поесть, одеться, выпить, производить что-либо на заводах или в редакциях, доехать из одного места в другое. Именно эта борьба и расшатала в конце концов систему.

Но осуждают и презирают теперь именно тех, кто боролся с советской властью не только для удовлетворения потребностей бытовых и экономических, но и потребностей духовных, умственных и нравственных.

Вот и про о. Александра Меня в недавнем фильме говорится, что он и его последователи, новообращенные христиане, «не боролись с советской властью». Утверждать такое, притом в похвалу о. Александру, можно, только если принимать советскую власть как один из вариантов политического управления со своими отдельными недостатками и своими достоинствами.

Если же понимать и помнить, что тоталитарная система была не просто политической системой, но огромной, могущественной псевдорелигией, загубившей жизни и отравившей души сотен миллионов, более того, продолжающей и в данный момент отравлять души их потомков, то каким образом о. Александр Мень мог быть поборником веры и не бороться тем самым с советской властью? Неужели истинно религиозные люди могли сосуществовать с абсолютной мерзостью и не противостоять ей?

Вот журналист говорит в интервью, что значимость Аверинцева определяется не тем, «подписал ли он письмо в защиту кого-нибудь из религиозно-гонимых или не подписал, а... тем, что он сделал с Философской энциклопедией». Как будто и не слыхал человек никогда про книжников и фарисеев.

Сам Аверинцев вряд ли был так непоколебимо уверен, что написание статей для энциклопедий важнее защиты невинно преследуемых. Но это рассуждение — что профессиональная деятельность важнее морали и честности, — это слово в слово то, чем оправдывались, отказываясь подписать письмо в защиту Бродского, или Сахарова, или Пастернака. Однако ведь этим дело не кончалось: подписание писем в осуждение, голосование на собраниях и вообще всякие виды побивания камнями тоже приходилось объяснять своей преданностью науке и искусству.

И какую же ненависть вызывали все эти инакомыслящие, из-за которых серьезным профессиональным людям приходилось лишний раз унижаться и пачкаться! Ведь мораль и честность все равно не приводили ни к каким конкретным результатам, ничего в окружающем мире не меняли. Но отсутствие морали и нравственности многое меняло во внутреннем мире, так что хорошего выхода у людей не было.

В рассуждениях о тщеславии диссидентов, о том, что не было у них талантов, призвания, собственного дела, о стремлении их в грязную и пошлую политику — в этих рассуждениях нет ничего нового. Именно об этом и практически в тех же словах говорили и в семидесятые годы. Сахарова осуждали не только в советских газетах и на собраниях. Интеллигенты осуждали его и в частном порядке, очень охотно и искренне, именно с тем раздражением, которое встречаешь и сегодня.

Члены различных творческих союзов, мучимые постоянной самоцензурой, пытались убедить себя, что самоцензура, постоянное лавирование — необходимая часть профессионализма, и должны были как-то объяснять себе существование рядом такого феномена, как свобода. Всякий творческий человек знает в глубине души, что без свободы, причем абсолютной свободы, все, что он делает, — имитация.

Конечно, интеллигенты не называли распространителей и авторов самиздата антисоветчиками. Это было бы неприлично. Они называли их тщеславными графоманами. Безответственными хулиганами. Они их называли провокаторами. «Солженицыну хорошо, — жаловалась молодая писательница, — он правду пишет. А мы должны работать над формой».

«А зачем было Галичу сочинять эти неосторожные песенки? Кто его за язык тянул?» — говорили бывшие друзья. Потому что, если называть вещи своими именами, без постмодернистских сложностей, то отличались мы от них, диссидентов, прежде всего степенью внутренней свободы. У нас внутренней свободы было меньше, а трусости больше.

И это очень неприятно. И это хочется отрицать.

Самый главный выбор люди обычно делают со словами: «У меня нет выбора». Одни говорят: «Я не могу ничего делать, у меня дети». А другие говорят: «Я не могу ничего не делать, у меня дети, в каком мире они будут жить?» Но нельзя же из трусости своей делать добродетель и из разных оттенков шкурничества ризы себе белые шить? Цинизм не зря называют «грязным цинизмом», и не зря у Чехова освобождение от внутреннего рабства связывается с понятием физической чистоплотности.

Зачем, зачем? Зачем вам было писать неосторожные песенки, портить окружающим жизнь, серьезных людей подводить, провоцировать неприятности, лезть в политику, лезть на рожон, делать волну? Кто вас спрашивал, кто вас за язык тянул, психи вы ненормальные! Зачем вы на площадь-то поперлись?

«Зачем была исковеркана ваша жизнь?»

Это телевизионная журналистка спрашивает в 2010 году у Натальи Горбаневской, поэта, редактора «Хроники текущих событий», участницы известной демонстрации 1968 года. Ну, будем надеяться, что не от своего лица она спрашивает, а от лица своей аудитории. Предполагается, значит, аудитория, которая считает, что вести себя как свободный человек — исковерканная жизнь, а быть исправным рабом — жизнь благополучная.

Журналистка объясняет Горбаневской, что в результате ее действий окружающий мир не изменился к лучшему, и никто даже не помнит, что... А Горбаневская ведь знает эту нехитрую истину, и не только сейчас, а еще и за пять лет до демонстрации знала, написав в 63-м году:

        Все равно потом
        нипочем не вспомнят,
        был ли Данте гвельф
        или гибеллин,
        и какого цвета
        флаг,
        и был ли поднят,
        и в каком огне
        себя он погубил.

Сорок семь лет между стихотворением и вопросом на интервью. Отвечает Горбаневская на вопрос очень просто и понятно:

«Когда человек поступает по совести, его жизнь не может быть исковеркана. Мои дети так гордятся, как будто они сами это сделали».

Наиболее политическая акция того времени — демонстрация на Красной площади — была акцией прежде всего моральной. Во всяком случае, никаких политических задач — в отличие от, например, декабристов — ее участники не ставили. Они создавали свободу в своей отдельно взятой жизни. Они были узниками совести в том смысле, что им необходимо было следовать своей собственной совести.

И, конечно, они часто вели себя безответственно, они отрекались (правда, отрекались редко), у них с мозгами было не в порядке, они выпивали, брали деньги взаймы, и их личная жизнь часто была достойна всяческого порицания.

Но вовсе не этим отличались они от нас.

Отличались они тем, что не хотели быть идиотами. В первоначальном, древнегреческом значении этого слова — когда идиотом называли человека, бывшего гражданином города, полиса, но не участвовавшего в гражданской жизни. Древние греки считали, что человек рождается без чувства гражданской ответственности, существом невзрослым, недоразвитым, заботящимся только о себе — идиотом. А потом вырастает до гражданина, принимая на себя взрослую ответственность за происходящее в том месте и времени, где он живет.

Теперь, видимо, считают наоборот.​