Не быть идиотами

Никакого осмысленного обсуждения темы диссидентства в Советском Союзе без простого слова «мораль» быть не может, полагает НАТАЛЬЯ ЧЕРВИНСКАЯ

Имена:  Александр Галич · Александр Мень · Андрей Сахаров · Мстислав Ростропович · Наталья Горбаневская

Со времени проведенного OPENSPACE.RU совместно с «Радио Свобода» круглого стола о диссидентском движении прошло уже довольно много времени. Однако мы не могли не опубликовать переданный в редакцию текст Натальи Червинской, написанный по следам того разговора и сопутствовавшей ему полемики. Тем более что в свете последних событий разговор этот, как нам представляется, приобретает некоторое новое качество актуальности.


В недавней дискуссии группа крайне образованных людей говорила о диссидентском движении. Во все время этого обсуждения речь шла как-то головокружительно, томительно и мутно — совершенно не о том. Мимо. Не теми словами, не о реальном прошлом. Участники дебатов демонстрировали незаурядную эрудицию по всем вопросам, кроме обсуждаемого. В таких дискуссиях обычно употребляются умные импортные выражения: дискурс, нарратив, парадигма.

И вдруг кто-то употребил слово «моральный». И тут же поспешно добавил: «Я извиняюсь за употребление слова “моральный”. И это важно, что мне приходится извиняться». Действительно — важно, еще как важно. До такой степени важно, что никакого осмысленного обсуждения темы диссидентства в Советском Союзе без простого слова «мораль» быть не может.

В журнальной рецензии критик пишет о персонаже литературного произведения, жившем в Советском Союзе в семидесятые годы: «Его спасает от активного диссидентства музыка, он слишком увлечен профессией, чтобы думать о политике». Для человека, который не знает теперешних интеллектуальных дискуссий и обсуждений, однако был очевидцем и достаточно близким свидетелем обсуждаемого, в этой фразе поразительно все. Каждое слово.

«Спасает» — спасти можно от греха, измены, запойного пьянства. Видимо, диссидентство, иначе говоря, инакомыслие, несогласие с советской властью, считается теперь заведомым и позорным грехопадением.

«...от активного диссидентства». Активным диссидентством в те времена было не создание подпольного правительства и не распределение портфелей будущих антисоветских министерств. Для потери работы, допроса и обыска достаточно было иметь запрещенные книги по истории, философии, богословию, книги Солженицына и Пастернака. Неужели этот персонаж зарекся на всю жизнь даже и книжки читать?

«...музыка» — почему же музыка не оказала той же неоценимой услуги Ростроповичу? Его гражданства лишили за отсутствие таланта?

«Он слишком увлечен профессией». Из этого логически следует, что академик А.Д. Сахаров был недостаточно увлечен своей профессией и не любил свое дело. Хотя сам А.Д. Сахаров говорил: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение».

«...чтобы думать о политике». Ну, это уж — извините. Это в свободном обществе человек может не заниматься политикой, в обществе тоталитарном политика занимается человеком.

Принес бы ему друг свою рукопись, попросил спрятать на несколько дней. И тут бы возник момент интересного выбора. «Не заниматься политикой» означало не только не читать и не прятать, но и немедленно на друга донести. Иначе можно было попасть в политику. Не в политику с митингами, предвыборными кампаниями и пресс-конференциями, а в то, что тогда называлось политикой, — с ватником, пайкой и глазком. О которой действительно думать не хотелось.

Бессмысленно спорить с теми, кто ненавидит диссидентов за то, что диссиденты не слушались начальства и расшатывали замечательную систему. Это как раз совершенно цельная позиция людей, которые в правах человека не нуждаются. Они горюют о величайшей геополитической катастрофе века и ищут виноватых.

Но вот две милые молодые женщины говорят в интервью о семье, в которой выросли: «Мы... диссидентами в прямом смысле не были. Мы никогда не боролись с системой... наши родители жили так, как считали правильным, а восприятие этого образа жизни властью и миром им было безразлично».

То есть как — безразлично? Ваши родители жили так, как считали правильным, и «восприятие властью их образа жизни» могло означать арест. Их, по счастью, так никогда и не арестовали, и только поэтому их можно не считать «в прямом смысле слова диссидентами». Но на их кухне происходили обсуждения — бурные, но совершенно беззвучные, так как проходили они при помощи карандаша и блокнотика. Хозяин дома публиковался в самиздате, его жена прятала и передавала для публикации рукописи. Они «не боролись с системой»?

Видимо, произошло какое-то смешение терминов, и слово «диссидент» означает политику, а слову «политика» теперь придается только ругательное значение. И милые молодые женщины не хотят называть родителей дурным словом. Но никакой политики, никакой политической деятельности в теперешнем смысле слова в семидесятые годы не было. Со стороны власти то, что называлось «политической работой», означало идеологию и пропаганду. А в нормальной человеческой речи «политический» означало «заключенный».

Всякому непредвзятому очевидцу было в те времена совершенно ясно, что так называемое диссидентское движение было прежде всего нравственным, вовсе не политическим. Это было нравственное движение, направленное не вовне, не на изменение политической системы — ее в те времена изменить никто не надеялся, — а вовнутрь, на изменение самого себя, своей души. Именно о сохранении своей живой души шло дело, об уничтожении в себе того самого чеховского раба.

Из всех разнообразных идей постмодернизма почему-то радостнее всех была принята идея относительности правды и неправды, добра и зла, черного и белого — приятный серый туман, позволяющий что-то мухлевать в сумерках, не упоминая даже таких пошлых слов, как мораль... Но ведь мораль — не поэтический образ, не метафора. Это название инфраструктуры, столь же практически необходимой, как водопровод, канализация, дорожные знаки и мосты.

Диссидентство заключалось в том, что люди отказывались врать. А врать — нехорошо. Когда тебя всю жизнь заставляют врать — это унизительно. Люди не хотели унижаться. От людей требовали, чтобы они закладывали и продавали друзей, а это нехорошо, аморально. И они поступали по совести. Поступать по совести — хорошо. Даже когда это наказуемо.

Никто не «шел в диссиденты». Не было никакого партизанского леса, куда уходили храбрые правозащитники. В диссиденты не шли, в диссиденты брали и сажали. Диссидентами называли, в основном в западной печати, людей, уже подвергшихся репрессиям, потерявших работу, прошедших через обыски, аресты и т.д., то есть уже засвеченных.

Люди пытались жить нормальной жизнью в ненормальном обществе. Политической их деятельность делало только то, что они становились жертвами репрессий. Осуждать и презирать человека за то, что он подвергся несправедливым репрессиям, — аморально.

Вот что говорит в своем интервью Вера Лашкова:

«Должна сказать, что совсем неправильно (я много раз в этом убеждалась) оценивают то, что мы делали, как какую-то “деятельность”. Я много раз пыталась объяснить... что это не было “деятельностью”. Это была жизнь. Просто обыкновенная жизнь... в соответствии со своими, даже не скажу “убеждениями” — с твоим мировоззрением, что ли, с твоим отношением ко всему. Это был внутренний мир, который... побуждал тебя жить так, как он побуждал тебя жить».

Сажали за стихи, за картины, за литературные антологии, за песни, за исторические исследования. «Хроника текущих событий» была, между прочим, не сборником политических трактатов. Это был сборник корреспонденций, высокого класса журналистика.

{-page-}

 

Хорошо бы помнить, что за чтение, хранение и распространение, а уж тем более за передачу на Запад того, что изучают теперь в российских школах, людей арестовывали. Солженицын, Пастернак, Мандельштам, Набоков, Булгаков, Платонов, Хармс, Венедикт Ерофеев — весь этот золотой фонд русской культуры, который теперь российский потребитель поглощает наряду с прочими «элитными» товарами, — все это кто-то должен был в те годы спасать.

«Рукописи не горят!» Это умилительно, но горят рукописи, горят они как миленькие. Кто-то должен был их перепрятывать, перепечатывать, передавать для публикации на Западе. И за это арестовывали. Потом судили. Тогда друзья составляли стенограммы суда. Сажали друзей. Друзья друзей писали письма протеста. Сажали за письма. Возможно, кого-то посадили за желание свергнуть Брежнева и занять его пост? Имя этого деятеля как-то не приходит сразу на ум.

Диссидентство и инакомыслие были совершенно равнозначными и взаимозаменяемыми терминами. Но «инакомыслие» — более осмысленное слово, так как имеет русские корни, которые можно разобрать, и остановиться, и немножко подумать. Инакомыслием называлась упорная и неисправимая потребность мыслить иначе. Иначе, чем авторитеты. Иначе, чем начальство. То есть мыслить вообще.

Быть инакомыслящим, думать иначе, чем думала советская власть, — предосудительно? От этого надо было спасаться?

Теперь часто говорят, что такой-то «не боролся с советской властью», и говорят с неким загадочным одобрением. Это чушь. С советской властью боролись все, день нельзя было прожить с утра до вечера без этой борьбы. При абсурдной экономической системе эта борьба состояла в основном из преступлений экономических. Иначе нельзя было поесть, одеться, выпить, производить что-либо на заводах или в редакциях, доехать из одного места в другое. Именно эта борьба и расшатала в конце концов систему.

Но осуждают и презирают теперь именно тех, кто боролся с советской властью не только для удовлетворения потребностей бытовых и экономических, но и потребностей духовных, умственных и нравственных.

Вот и про о. Александра Меня в недавнем фильме говорится, что он и его последователи, новообращенные христиане, «не боролись с советской властью». Утверждать такое, притом в похвалу о. Александру, можно, только если принимать советскую власть как один из вариантов политического управления со своими отдельными недостатками и своими достоинствами.

Если же понимать и помнить, что тоталитарная система была не просто политической системой, но огромной, могущественной псевдорелигией, загубившей жизни и отравившей души сотен миллионов, более того, продолжающей и в данный момент отравлять души их потомков, то каким образом о. Александр Мень мог быть поборником веры и не бороться тем самым с советской властью? Неужели истинно религиозные люди могли сосуществовать с абсолютной мерзостью и не противостоять ей?

Вот журналист говорит в интервью, что значимость Аверинцева определяется не тем, «подписал ли он письмо в защиту кого-нибудь из религиозно-гонимых или не подписал, а... тем, что он сделал с Философской энциклопедией». Как будто и не слыхал человек никогда про книжников и фарисеев.

Сам Аверинцев вряд ли был так непоколебимо уверен, что написание статей для энциклопедий важнее защиты невинно преследуемых. Но это рассуждение — что профессиональная деятельность важнее морали и честности, — это слово в слово то, чем оправдывались, отказываясь подписать письмо в защиту Бродского, или Сахарова, или Пастернака. Однако ведь этим дело не кончалось: подписание писем в осуждение, голосование на собраниях и вообще всякие виды побивания камнями тоже приходилось объяснять своей преданностью науке и искусству.

И какую же ненависть вызывали все эти инакомыслящие, из-за которых серьезным профессиональным людям приходилось лишний раз унижаться и пачкаться! Ведь мораль и честность все равно не приводили ни к каким конкретным результатам, ничего в окружающем мире не меняли. Но отсутствие морали и нравственности многое меняло во внутреннем мире, так что хорошего выхода у людей не было.

В рассуждениях о тщеславии диссидентов, о том, что не было у них талантов, призвания, собственного дела, о стремлении их в грязную и пошлую политику — в этих рассуждениях нет ничего нового. Именно об этом и практически в тех же словах говорили и в семидесятые годы. Сахарова осуждали не только в советских газетах и на собраниях. Интеллигенты осуждали его и в частном порядке, очень охотно и искренне, именно с тем раздражением, которое встречаешь и сегодня.

Члены различных творческих союзов, мучимые постоянной самоцензурой, пытались убедить себя, что самоцензура, постоянное лавирование — необходимая часть профессионализма, и должны были как-то объяснять себе существование рядом такого феномена, как свобода. Всякий творческий человек знает в глубине души, что без свободы, причем абсолютной свободы, все, что он делает, — имитация.

Конечно, интеллигенты не называли распространителей и авторов самиздата антисоветчиками. Это было бы неприлично. Они называли их тщеславными графоманами. Безответственными хулиганами. Они их называли провокаторами. «Солженицыну хорошо, — жаловалась молодая писательница, — он правду пишет. А мы должны работать над формой».

«А зачем было Галичу сочинять эти неосторожные песенки? Кто его за язык тянул?» — говорили бывшие друзья. Потому что, если называть вещи своими именами, без постмодернистских сложностей, то отличались мы от них, диссидентов, прежде всего степенью внутренней свободы. У нас внутренней свободы было меньше, а трусости больше.

И это очень неприятно. И это хочется отрицать.

Самый главный выбор люди обычно делают со словами: «У меня нет выбора». Одни говорят: «Я не могу ничего делать, у меня дети». А другие говорят: «Я не могу ничего не делать, у меня дети, в каком мире они будут жить?» Но нельзя же из трусости своей делать добродетель и из разных оттенков шкурничества ризы себе белые шить? Цинизм не зря называют «грязным цинизмом», и не зря у Чехова освобождение от внутреннего рабства связывается с понятием физической чистоплотности.

Зачем, зачем? Зачем вам было писать неосторожные песенки, портить окружающим жизнь, серьезных людей подводить, провоцировать неприятности, лезть в политику, лезть на рожон, делать волну? Кто вас спрашивал, кто вас за язык тянул, психи вы ненормальные! Зачем вы на площадь-то поперлись?

«Зачем была исковеркана ваша жизнь?»

Это телевизионная журналистка спрашивает в 2010 году у Натальи Горбаневской, поэта, редактора «Хроники текущих событий», участницы известной демонстрации 1968 года. Ну, будем надеяться, что не от своего лица она спрашивает, а от лица своей аудитории. Предполагается, значит, аудитория, которая считает, что вести себя как свободный человек — исковерканная жизнь, а быть исправным рабом — жизнь благополучная.

Журналистка объясняет Горбаневской, что в результате ее действий окружающий мир не изменился к лучшему, и никто даже не помнит, что... А Горбаневская ведь знает эту нехитрую истину, и не только сейчас, а еще и за пять лет до демонстрации знала, написав в 63-м году:

        Все равно потом
        нипочем не вспомнят,
        был ли Данте гвельф
        или гибеллин,
        и какого цвета
        флаг,
        и был ли поднят,
        и в каком огне
        себя он погубил.

Сорок семь лет между стихотворением и вопросом на интервью. Отвечает Горбаневская на вопрос очень просто и понятно:

«Когда человек поступает по совести, его жизнь не может быть исковеркана. Мои дети так гордятся, как будто они сами это сделали».

Наиболее политическая акция того времени — демонстрация на Красной площади — была акцией прежде всего моральной. Во всяком случае, никаких политических задач — в отличие от, например, декабристов — ее участники не ставили. Они создавали свободу в своей отдельно взятой жизни. Они были узниками совести в том смысле, что им необходимо было следовать своей собственной совести.

И, конечно, они часто вели себя безответственно, они отрекались (правда, отрекались редко), у них с мозгами было не в порядке, они выпивали, брали деньги взаймы, и их личная жизнь часто была достойна всяческого порицания.

Но вовсе не этим отличались они от нас.

Отличались они тем, что не хотели быть идиотами. В первоначальном, древнегреческом значении этого слова — когда идиотом называли человека, бывшего гражданином города, полиса, но не участвовавшего в гражданской жизни. Древние греки считали, что человек рождается без чувства гражданской ответственности, существом невзрослым, недоразвитым, заботящимся только о себе — идиотом. А потом вырастает до гражданина, принимая на себя взрослую ответственность за происходящее в том месте и времени, где он живет.

Теперь, видимо, считают наоборот.​