Не быть идиотами

Никакого осмысленного обсуждения темы диссидентства в Советском Союзе без простого слова «мораль» быть не может, полагает НАТАЛЬЯ ЧЕРВИНСКАЯ

Имена:  Александр Галич · Александр Мень · Андрей Сахаров · Мстислав Ростропович · Наталья Горбаневская

Со времени проведенного OPENSPACE.RU совместно с «Радио Свобода» круглого стола о диссидентском движении прошло уже довольно много времени. Однако мы не могли не опубликовать переданный в редакцию текст Натальи Червинской, написанный по следам того разговора и сопутствовавшей ему полемики. Тем более что в свете последних событий разговор этот, как нам представляется, приобретает некоторое новое качество актуальности.


В недавней дискуссии группа крайне образованных людей говорила о диссидентском движении. Во все время этого обсуждения речь шла как-то головокружительно, томительно и мутно — совершенно не о том. Мимо. Не теми словами, не о реальном прошлом. Участники дебатов демонстрировали незаурядную эрудицию по всем вопросам, кроме обсуждаемого. В таких дискуссиях обычно употребляются умные импортные выражения: дискурс, нарратив, парадигма.

И вдруг кто-то употребил слово «моральный». И тут же поспешно добавил: «Я извиняюсь за употребление слова “моральный”. И это важно, что мне приходится извиняться». Действительно — важно, еще как важно. До такой степени важно, что никакого осмысленного обсуждения темы диссидентства в Советском Союзе без простого слова «мораль» быть не может.

В журнальной рецензии критик пишет о персонаже литературного произведения, жившем в Советском Союзе в семидесятые годы: «Его спасает от активного диссидентства музыка, он слишком увлечен профессией, чтобы думать о политике». Для человека, который не знает теперешних интеллектуальных дискуссий и обсуждений, однако был очевидцем и достаточно близким свидетелем обсуждаемого, в этой фразе поразительно все. Каждое слово.

«Спасает» — спасти можно от греха, измены, запойного пьянства. Видимо, диссидентство, иначе говоря, инакомыслие, несогласие с советской властью, считается теперь заведомым и позорным грехопадением.

«...от активного диссидентства». Активным диссидентством в те времена было не создание подпольного правительства и не распределение портфелей будущих антисоветских министерств. Для потери работы, допроса и обыска достаточно было иметь запрещенные книги по истории, философии, богословию, книги Солженицына и Пастернака. Неужели этот персонаж зарекся на всю жизнь даже и книжки читать?

«...музыка» — почему же музыка не оказала той же неоценимой услуги Ростроповичу? Его гражданства лишили за отсутствие таланта?

«Он слишком увлечен профессией». Из этого логически следует, что академик А.Д. Сахаров был недостаточно увлечен своей профессией и не любил свое дело. Хотя сам А.Д. Сахаров говорил: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение».

«...чтобы думать о политике». Ну, это уж — извините. Это в свободном обществе человек может не заниматься политикой, в обществе тоталитарном политика занимается человеком.

Принес бы ему друг свою рукопись, попросил спрятать на несколько дней. И тут бы возник момент интересного выбора. «Не заниматься политикой» означало не только не читать и не прятать, но и немедленно на друга донести. Иначе можно было попасть в политику. Не в политику с митингами, предвыборными кампаниями и пресс-конференциями, а в то, что тогда называлось политикой, — с ватником, пайкой и глазком. О которой действительно думать не хотелось.

Бессмысленно спорить с теми, кто ненавидит диссидентов за то, что диссиденты не слушались начальства и расшатывали замечательную систему. Это как раз совершенно цельная позиция людей, которые в правах человека не нуждаются. Они горюют о величайшей геополитической катастрофе века и ищут виноватых.

Но вот две милые молодые женщины говорят в интервью о семье, в которой выросли: «Мы... диссидентами в прямом смысле не были. Мы никогда не боролись с системой... наши родители жили так, как считали правильным, а восприятие этого образа жизни властью и миром им было безразлично».

То есть как — безразлично? Ваши родители жили так, как считали правильным, и «восприятие властью их образа жизни» могло означать арест. Их, по счастью, так никогда и не арестовали, и только поэтому их можно не считать «в прямом смысле слова диссидентами». Но на их кухне происходили обсуждения — бурные, но совершенно беззвучные, так как проходили они при помощи карандаша и блокнотика. Хозяин дома публиковался в самиздате, его жена прятала и передавала для публикации рукописи. Они «не боролись с системой»?

Видимо, произошло какое-то смешение терминов, и слово «диссидент» означает политику, а слову «политика» теперь придается только ругательное значение. И милые молодые женщины не хотят называть родителей дурным словом. Но никакой политики, никакой политической деятельности в теперешнем смысле слова в семидесятые годы не было. Со стороны власти то, что называлось «политической работой», означало идеологию и пропаганду. А в нормальной человеческой речи «политический» означало «заключенный».

Всякому непредвзятому очевидцу было в те времена совершенно ясно, что так называемое диссидентское движение было прежде всего нравственным, вовсе не политическим. Это было нравственное движение, направленное не вовне, не на изменение политической системы — ее в те времена изменить никто не надеялся, — а вовнутрь, на изменение самого себя, своей души. Именно о сохранении своей живой души шло дело, об уничтожении в себе того самого чеховского раба.

Из всех разнообразных идей постмодернизма почему-то радостнее всех была принята идея относительности правды и неправды, добра и зла, черного и белого — приятный серый туман, позволяющий что-то мухлевать в сумерках, не упоминая даже таких пошлых слов, как мораль... Но ведь мораль — не поэтический образ, не метафора. Это название инфраструктуры, столь же практически необходимой, как водопровод, канализация, дорожные знаки и мосты.

Диссидентство заключалось в том, что люди отказывались врать. А врать — нехорошо. Когда тебя всю жизнь заставляют врать — это унизительно. Люди не хотели унижаться. От людей требовали, чтобы они закладывали и продавали друзей, а это нехорошо, аморально. И они поступали по совести. Поступать по совести — хорошо. Даже когда это наказуемо.

Никто не «шел в диссиденты». Не было никакого партизанского леса, куда уходили храбрые правозащитники. В диссиденты не шли, в диссиденты брали и сажали. Диссидентами называли, в основном в западной печати, людей, уже подвергшихся репрессиям, потерявших работу, прошедших через обыски, аресты и т.д., то есть уже засвеченных.

Люди пытались жить нормальной жизнью в ненормальном обществе. Политической их деятельность делало только то, что они становились жертвами репрессий. Осуждать и презирать человека за то, что он подвергся несправедливым репрессиям, — аморально.

Вот что говорит в своем интервью Вера Лашкова:

«Должна сказать, что совсем неправильно (я много раз в этом убеждалась) оценивают то, что мы делали, как какую-то “деятельность”. Я много раз пыталась объяснить... что это не было “деятельностью”. Это была жизнь. Просто обыкновенная жизнь... в соответствии со своими, даже не скажу “убеждениями” — с твоим мировоззрением, что ли, с твоим отношением ко всему. Это был внутренний мир, который... побуждал тебя жить так, как он побуждал тебя жить».

Сажали за стихи, за картины, за литературные антологии, за песни, за исторические исследования. «Хроника текущих событий» была, между прочим, не сборником политических трактатов. Это был сборник корреспонденций, высокого класса журналистика.