Мишель Уэльбек. Карта и территория

Время секс-туризма для писателя закончилось, наступила эпоха натурфилософского, но по-прежнему мизантропического взгляда на человечество и человека, полагает АЛЕКСАНДР ЧАНЦЕВ

Имена:  Мишель Уэльбек

Медийный багаж нового романа Уэльбека рос как на дрожжах — обвинения в копипасте из «Википедии», Гонкуровская премия (несмотря на положение аутсайдера во французском литературном истеблишменте), новости про все продолжающееся затворничество писателя в Ирландии и все возрастающую мизантропию. Наконец, вишенкой сверху, сюжет с его исчезновением. Просачивающиеся детали романа также интриговали: главный герой рисует картины под названием «Билл Гейтс и Стив Джобс беседуют о будущем информатики», а также «Дэмиен Херст и Джефф Кунс, поделившие арт-рынок»; среди героев — Бегбедер и русские, а самого Уэльбека на страницах «Карты и территории» кроят лазерным скальпелем буквально на лоскуты.

Между тем медийный хайп может только испортить впечатление от книги: у Уэльбека буквально открылось второе дыхание. Воздух ли ирландских долин унял разлив желчи и смягчил приступы мизантропии, что другое ли, но в «Карте и территории» Уэльбек сочетает пессимизм со спокойной интонацией, а широта философского охвата не перегружена теоретическими отступлениями. Прежняя романтическая разочарованность в человечестве была этакой позой преждевременной байронической старости — сейчас enfant terrible примеривается к старческой мудрости, и, надо признать, это более чем идет ему на пользу. Роман — можно не откладывать этот вывод до конца рецензии — силен настолько, что если он и не вытеснит «Элементарные частицы» с позиции лучшего произведения писателя, то только потому, что к новому Уэльбеку нужно еще привыкнуть, проникнуться его почти пророческим спокойствием. Ведь оно неуютно и неудобно — куда неуютнее и неудобнее прежнего человеконенавистничества и обличительных монологов в адрес современного общества. Если раньше от отвращения к миру спасали, скажем, одиночество и хороший секс без обязательств, то сейчас, стоит Уэльбеку-персонажу произнести нечто подобное, ему тут же отвечают, что он играет, — и он легко соглашается. Время секс-туризма в духе «Лансароте» закончилось — теперь герои Уэльбека практикуют асубху — «созерцание нечистоты тела» (включающую, правда, в себя медитацию на трупах).

Нет, Уэльбек отнюдь не проникся любовью к человечеству — вместо розовых очков у него до сих пор рентгеновское зрение, которое, отмечая все человеческие пороки, выносит цивилизации обвинительный приговор. Хватает и горьких наблюдений. В том духе, что «современники знали о жизни Иисуса чуть меньше, чем о жизни Человека-паука»; пространство внутри автомобиля «стало для хозяев домашних животных, равно как и для курильщиков, одним из последних прибежищ свободы, последних зон временной автономии, дарованных людям в начале третьего тысячелетия», а в пригороде Цюриха у центра эвтаназии дела идут гораздо успешнее, чем у соседнего борделя («рыночная стоимость страданий и смерти превысила цену наслаждений и секса»).

Но мизантропия в «Карте и территории» ощутимо иная, чем в его прежних книгах, — у нее явственно изменился эмоциональный градус. Это мизантропия чуть ли не принятия, взрослая и спокойная.

Довольно неожиданно, к тому же некоторым вещам Уэльбек остался верен: он все такой же романтик, описывает красоту сельских пейзажей, от которых испытывает светлую, просветленную грусть. Он все так же чуть ли не сентиментален — плачет герой Джед, плачет сам Уэльбек, рыдает персонаж Бегбедер, и даже полицейские на страницах книги проливают слезы.

Позицию Уэльбека, при всей кажущейся простоте, вообще трудно подверстать под какое-либо одно определение. И дело тут даже не в идеологических схемах — Уэльбек в «Карте и территории» на равных приводит протосоциалистические идеи Фурье о фаланстерах и архиконсюмеристскую идею о том, что неплохо бы всем мировым торговым сетям объединиться в один тотальный супермаркет, удовлетворяющий всем потребностям индивида. Уэльбек-автор здесь такой же неожиданно разный, как и Уэльбек-персонаж; он то «подванивающий» алкоголик-затворник в Ирландии, то собранный и умиротворенный любитель собак во французской глубинке, то мудрый собеседник, в глазах которого просвечивает «настоящее чувство».

Уэльбек перебирает эти идейные концепты, как бусинки на четках. Интересуют его, однако, не частности, а (недаром в квазифантастических составляющих своих книг он работал с идеей клонирования и бессмертия) человек в целом. Как Монтеня, Дидро и Руссо.

Здесь, кажется, и коренится его нарочитое равнодушие к персонажам и человечеству, которое раньше легко объясняли цинизмом и человеконенавистничеством. Отсюда же стремление к максимальному абстрагированию: герои Уэльбека лишены особых черт, эмоций и историй, у них все обычное — как у всех. Париж его героев похож, по сути, на любой другой европейский город; в целой «массе фотографий» человека Джед не находит «ровным счетом ничего личного». У самого Джеда «самое обычное имущество», его отец «почти ничего не читал и вообще, казалось, уже мало чем интересовался», а мать в молодости слушала не какую-то определенную группу, а «имела транзистор и ходила на рок-концерты» — курсив здесь подчеркивает абстрактность бездушной статьи в энциклопедии.

Как и полагается в философском произведении, герои здесь послушны авторской воле. У Джеда нет друзей, даже «ничего похожего на подружку», он годами отвечает «нет» на вопрос кассира в супермаркете о том, есть ли у него клубная карта. У персонажей Уэльбека ослабевает «чувство принадлежности к человечеству», они практикуют «интеллигентное невмешательство в мир» и «растительный образ жизни».

Автор «Карты и территории» описывает своих персонажей, как трупную мушку или исторический центр города Бове (эти фрагменты он вроде бы и списал из «Википедии»). Тут не цинизм, скорее, как — снова — у французских энциклопедистов, желание разобрать абстрактного человека на части, понять, как работают эти винтики и моторчики. Чтобы впоследствии собрать все детали заново и, как некогда Руссо, обещать этому «человеку в новой сборке» более счастливую и более гармоничную жизнь.

Ее, разумеется, не предвидится даже в зародыше. Разваливается роман Джеда с красавицей и умницей Ольгой (Уэльбек даже в большей степени, чем Бегбедер, сохранил хорошие впечатления о веселых визитах в нашу страну; русских он поминает часто, с удовольствием и наблюдательно: русские «никогда не торговались, не важно, шла ли речь о заказе аперитива или об аренде внедорожника, и тратили деньги щедро, с размахом, храня верность экономике по типу потлача, играючи пережившей всевозможные государственные режимы».) Отец Джеда лишь раз в жизни смог поговорить с сыном по душам, но потом опять замкнулся в раковине — даже не сообщил о собственной эвтаназии. Картины Джеда продаются за десятки миллионов евро, но он перестал рисовать, а деньги его вообще никогда не интересовали. В недалеком будущем все вроде бы благополучно — Франция пережила кризисы, население растет, проблемы с эмигрантами сошли на нет — но будущее не то что антиутопически зловеще — оно настолько никакое, безвкусное, что не заслуживает даже эпитетов. И ничего не меняется, что бы Уэльбек ни делал со своими героями, повествованием (если первая часть — это такой анализ творчества в интроспекции, то вторая — чуть ли не жесткий детектив с футуристическим оттенком). Все уныло и предсказуемо, как мотив убийства Уэльбека (всего лишь деньги; разочарован даже полицейский, ожидавший сумасшедшего серийного убийцу). Джед выкупает огромные поместья в родной деревне лишь для того, чтобы огородить их забором с пропущенным током — вот его «территория». А вместо «мишленовских» карт, как в молодые годы, он начинает изображать увядание «затерявшихся на просторах бескрайней и абстрактной футуристической территории, которая сама тоже крошится и расслаивается, будто растворяясь в необъятном, уходящем в бесконечность растительном пространстве. Нельзя не испытать и чувства горечи, наблюдая, как изображения людей, сопровождавших Джеда Мартена в его земной жизни, разлагаются под воздействием непогоды, гниют и, наконец, распадаются, представая в последних эпизодах неким символом тотальной гибели рода человеческого. Вот они тонут, вдруг начинают бешено барахтаться, но через мгновение задыхаются под постоянно прибывающими ботаническими пластами. Потом все стихает, только травы колышутся на ветру. Полное и окончательное торжество растительного мира».

Долгими часами снимая виды гниения созданий рук человеческих, умирания объектов цивилизации, поглощения их безучастной природой, Джед будто медитирует на них. Он погружается в «гнетущее депрессивное одиночество, впрочем, по его мнению, необходимое и очень насыщенное, сродни буддийскому небытию, “насыщенному бесчисленными возможностями”. Но пока что это небытие порождало одно только небытие».

Стоило ли ради этого вывода создавать целый роман, вообще пытаться дать человечеству некую новую карту, чтобы оно загнало себя на ту же территорию? Кажется, Уэльбек даже не задавался этим вопросом. Он безучастен, как при медитации, как летописец Пимен в «Борисе Годунове», но его отстраненность предполагает отнюдь не равнодушие.

Мишель Уэльбек. Карта и территория. — М.: Corpus, 2011
Перевод с французского М. Зониной