Эта необычная антология представляет реальный слой культуры со взаимодействующими даже и в другом языке участниками – полагает АНДРЕЙ ЛЕВКИН
Имена:
Александр Чак · Анатоль Имерманис · Виктор Эглитис · Марис Салейс · Монта Крома · Эрик Адамсонс · Янис Порукс · Янис Рокпелнис
© Виктория Семыкина
Чтобы понятнее — это проект людей рижской группы «Орбита». И это вполне нормальная антология латышской поэзии, а то, что стихи написаны латышами сразу на русском, лишь определяет принцип ее составления. А так — хорошие поэты, интересные стихи. Но, конечно, так это выглядит, когда все давно знакомо. Мне там нравятся многие тексты (что уж авторы — их я и в оригинале читал), но не является ли мое отношение локальным, отвечающим подсознательной склонности к данному типу фэншуя?
С. Львовский предложил мне написать рецензию, именно учитывая мою, чрезмерную для российской поляны, вовлеченность в предмет. Разумеется, он полагает, что книга заслуживает отношения к ней. Все так, но у меня (как рижанина) сама по себе она особого отношения вызвать не могла: антология, все равно же смотришь по авторам. Но это потому, что Рига никогда не была моноязычным городом; я и сам, если что, пишу статьи-колонки на латышском. То, что латыши пишут и на русском, для меня естественно. Есть рядом еще один язык, почему бы и не на нем?
Понятно, что в России отношение к теме другое, она ж моноязычна (регионы как таковые не рассматриваются — ну не рассматриваются же?), к литературе на русском языке относятся как к абсолютной данности. Я и уточнил у Львовского: что — по его мнению — тут было бы интересно, какая сторона дела? Он предположил, что возможно говорить о том, что русский язык мог бы стать чем-то типа английского, имея в виду его распространение (ex-колонии и т.п.), но не сложилось. То, что по-советски называлось языком межнационального общения, убрав идеологические рамки. Это разумно.
Но только что с тех пор изменилось? Русский вполне используется в бывших республиках. Да, распространения как у английского нет, но и у английского нет уж такой поголовной победы, даже в Европе. Но да, с русским чуть иначе. Всем известны (в личном общении) версии кавказского русского, армянского русского. А это же вполне сложившиеся варианты, не хуже одесского. Но если последний считается вполне русским и не воспринимается речью иностранца, то это не относится к русской речи азербайджанца или китайца: у них будет просто плохой русский (если, конечно, они не ассимилировались до состояния, скажем, Каспарова). Вот в чем нюанс языковой колонизации: требуется не только распространение языка, но чтобы его заграничные изводы воспринимались как суверенные версии, а не как искажение. Так что по этому пути не продвинешься.
Антология тогда оказывается этаким кунштюком, отношение к которому действительно интересно установить — по российскую сторону границы. Исторический подход тоже не работает. Да, любопытно, как знание русского постепенно развивалось, соответствуя процессам в самом русском, но это уж чересчур факультативно. Не рассказывать же тут про великого (по другому поводу) пастора Глюка (XVII век, «И везде, куда возрю, вижу, что я умножен») или младолатышей в Петербурге с их «Петербургской газетой». Тем более что в антологии не такой уж русский, чтобы медитировать на его прикольности. С орфографией все в порядке, а другая структура речи и в самом деле просвечивает, плюс еще и другие нюансы.
Читать текст полностью
Конечно, там не язык per se, а литература. Вдобавок это поэзия, предполагающая преимущественное внимание к языку. То есть вроде бы происходит возвращение к языку, но это уже поэзия, где уже не вполне ясно: это автор сбился из-за ошибки или произвел искажения осознанно? Вот у Монты Кромы:
И город весь день шел и все это видел и
своими глазами это
фотографировал и
вписал нас в свои
пленки мышления.
Эти «пленки мышления» могут показаться сбоем относительно ее прочей, вполне свободной русской речи (в ее случае можно добавить: рижской русской речи — отчасти зависимой от латышской, но — также уточняя: городской, рижской латышской речи, даже богемной). Конечно, это не сбой, но несколько большее непопадание в шаблон словоупотребления, чем непопадание, которое воспринимается как обычный ход. То есть не штампы, а именно шаблоны, которые исподволь воздействуют на того, кто пишет на единственном языке. Они даже статистической природы, эти шаблоны: в речи есть такие элементы, которые настолько налипли на мозг (ну вот да — «пленки мышления»), что и не ощущаются. Но когда у тебя два-три-четыре языка, то и к родному относишься свободнее, отчужденнее от него. Про это позже, а тут уместны примеры.
Конечно, в антологии можно найти что-нибудь и для прикола, типа «Чем меньше чернил, тем больше дум. Тогда по струнам брум-брум-брум», 1907, Янис Порукс. Но ведь не вполне же понятны основания для этого текста, не говоря уже о том, что Порукс не был образцом нордической психики. А в некоторых случая из антологии присутствует и подтрунивание над российским (далее — советским) языком, тоже повод поискажаться. Или такое:
В садике пусто,
Нет цветки,
И пустые грядки,
Везде видно,
осень пришла.
Казалось бы, с какой радости Эрику Адамсонсу понадобилось создавать данный опус. Но если посмотреть на дату, то окажется, что это стихотворение главный эстет довоенной латышской поэзии написал в семь лет.
Вот не просто стихи на русском, а полемика на эту тему. Виктор Эглитис — В.В. Розанову:
Розанов милый, я недавно
Твою статейку прочитал,
Где уничтожив презабавно
С десяток наций, ты издал
Указ нам сочинять по-русски.
И вот, твой гений оценя,
Ретировавшись по-французски,
Я сочинять начну с тебя.
Еще более абсурдно предполагать проблемы с русским у Чака:
Что сказать? ... Любовь моя была
Как мальчишка уличный — бедна,
Незаметная, как на полу игла.
А это у него, похоже, и вовсе московское стихотворение. Там в начале многочисленные «скачущие с портфелями» плюс «вертящиеся в движении вокзалы», концовка:
Но заразительна же эта глупость как зевота
неудержима как штыком ощетинившаяся рота —
эх скоро стану я таким же потным
с утра до вечера трудящимся животным.
Ну и революционный поэт Лайцен, чтобы и про латышских стрелков не забывать:
Товарищи, война еще не кончена —
призыв зовет из дома.
Да будет накален смелей наш пылкий ум
к всемирному разгрому!
Анатоль Имерманис вообще писал на своих русских стихах «перевод». Вроде еще и гонорары за переводы получал, справедливо. Вот, с некоторой загадочностью:
Москва — это верность до гроба
движению и брожению.
Чем пахнет Москва?
Микробами —
дрожжевыми шагами Ленина.
Анатоль да, был коммунистом, но — до войны, в Латвии. Так что насчет Ленина и дрожжей — это, пожалуй, не так чтобы оттепель. Ну а потом и вовсе: зайдет, бывало, в редакцию — обычно в сопровождении двух-трех милых барышень — развалится в кресле — ему под восемьдесят уже было — закурит сигару и давай рассказывать про разные приключения, и стихи читает. Сигары ему чуть ли не половина Союза писателей из Европы привозила, я и сам в этом однажды участвовал. Вообще он галантную тематику предпочитал:
Ты как дом, где кипит карнавал —
с масками ночи и дня.
Но уж слишком я часто встречал
мальчиков, вхожих в тебя.
Ну и Монта Крома (это уже мое подростковое пристрастие):
Какой сегодня вечером в Риге туман! Разве
ты тоже смотришь
в окно? Мое окно
открыто, говорит
трубка теле-
фона,
Мое окно открыто, и с пятого этажа
блестит много
мокрых крыш
и крыши ярче,
чем вечерние огни
И, знаешь, блестят тоже те крыши одно-
и двухэтажного
домов, которых три
года назад снесли.
Да, эти крыши опять мокрые.
Теперь про отчужденность от языка при многоязычии. Поэты — если они, конечно, работают как поэты, а не производят ритмическую беллетристику, обычно доходят до границы возможностей речи и пытаются ее перескочить. Ну там футуристы, словотворчество и Хлебников. Иногда это дает языку новые возможности. Но я же не поэт и не вполне понимаю, как это решается сейчас. Надо полагать, варианты есть.
В случае билингвизма все несколько иначе. Когда в окрестностях хотя бы два языка, то никакая мысль (образы, месседжи и проч.) с языком уже не связана жестко. Все, что пишется, уже есть за ним. Новость не велика, но в рамках единственного языка она воспринимается либо в романтических вариантах, либо отвергая саму возможность дословесного существования текста. Между тем это бытовой факт, не требующий доказательств даже в двуязычном городе.
Последствия понятны. Если центр месседжа уходит чуть в сторону от языка, то в банальном варианте это порождает большее количество аморфных медитаций — так эта машинка работает. В принципе это должно склонять к верлибру — куда ж рифмовать при доминировании закадровых ощущений. Но когда человек пишет на не своем языке, зная его не свободно, то рифмовка может использоваться как вспомогательное средство, делая тексту какие-то рамки. Так что в среднем это закадровое ощущение склонно искать себе именно устоявшиеся шаблоны другого языка, подкрепляя их общечеловеческими шаблонами. Это, конечно, как-то не очень. Даже как-то неловко тут за Бендрупе, например:
Прозрачна даль, бездонна тишина.
Все знают все. Все обо всем молчат
Из глубины морской твои глаза
Глаза твои зеленые глядят.
А в лучшем варианте шаблоны языка стушевываются, так что стихо-беллетристика выталкивается в отдельный, игрушечный жанр. Тут ровно по поговорке «клин клином вышибают», если ее продолжить до конца «но дырочка остается» — та, куда клинья совали. При многоязычии языки как-то взаимно немного убирают друг друга, и того не осознавая, но — именно ради этой дырочки.
Про этот вариант можно еще много чего написать. Скажем, в любой авторской, даже поэтической системе (ограниченной единственным, родным языком) полно коротких loop'ов словоупотребления, не регулируемых правилами языка. Они используются, даже не обращая внимания на их наличие. Они привычно-затерты и воспринимаются (бессознательно) в качестве микрокеннингов, меток стабильных состояний, невесть как ставших конвенциональными. Рассуждать об этом — дело долгое (конечно, «дело долгое» тоже луп и микрокеннинг), главное — отсутствие таких элементов приводит к тому, что речь ощущается — тоже неосознанно — непривычной. Какой-то не такой.
Так что с практической точки зрения этот том полезен и потому, что там этих залипаний нет, точнее — там много мест, где их нет. Что окажет пишущим психотерапевтическую услугу: почистит им, что ли, кэши.
А так что, вполне удачная антология. Там внутри даже возникают некоторые переплетения, значит — это не просто собранные отдельные артефакты, но реальный слой культуры со взаимодействующими — даже в другом языке — участниками.
Что до переплетений, то вот Марис Салейс:
переход от состояния пыли
к состоянию ночи...
а тут мы уже были
между прочим.
Разумеется, были, потому вот Янис Рокпелнис:
Та черная доска
Ночного небосвода
Касанием мелка
Преобразилась сходу.
А откуда у Рокпелниса мелок? От Монты Кромы:
Как хорошо в ночной черноте вытащить
из кармана мел! Без
мела вообще
и жить нельзя. Надо
оставить друг другу
координаты. И просто
так. Чёркнуть.
Линию. Где-нибудь.
Ну и кто-то еще помнит, что это тут латыши пишут на чужом языке?
Латышская/русская поэзия. Стихи латышских поэтов, написанные на русском языке. Составление, вступительная статья, комментарии — Александр Заполь. Рига. Neputns, 2011.
