— Ты общался с Бродским?

— Он мне был интересен как человек.

— А как поэт?

— И как поэт, разумеется. Впрочем, мы мало говорили о литературе.

— Он прочитал «Школу для дураков»?

— Он прочитал еще до выхода. Он был первым, кто прочитал там. Нет, оговорка. Первой была Маша [Слоним], которая тогда служила в «Ардисе», а сейчас, если не ошибаюсь, обитает в Англии, внучка советского наркома иностранных дел Литвинова. Она получила рукопись, прибывшую из Египта, но титульный лист потерялся, и она не знала, кто автор. Вещь Маше понравилась, и она рекомендовала ее Профферу. Тот дал читать Бродскому. А тот приехал к нему поздно ночью из своих университетских кулуаров и молвил: «Великолепный текст. Надо напечатать. Я думаю, что это новый стиль Владимира Марамзина».

— А Марамзин там уже вышел?

— Да, я его книгу видел среди новинок. Карл очень доверял Бродскому. Потом, через две недели, спецбандеролью пришел титульный лист с моим именем и названием, и Карл позвонил Бродскому и сказал, что это текст не Марамзина, а какого-то Соколова. Бродский задумался, а спустя пару дней приехал и сказал: «Карл, я, наверное, погорячился. Зачем это вообще печатать?»

— Своих можно, а чужих нельзя!

— Нормальный ход, питерская мафия такая — она такая. Ленинградцы в эмиграции всегда были очень активны, казалось, что их больше, чем на самом деле. Карл пришел в замешательство: с одной стороны — Литвинова, с другой — Бродский, два разных мнения. Он понимал, что вещь любопытная, но не понимал насколько. И отправил копию Набокову. Набоков прочитал и прислал отзыв: «“Школа для дураков” — обаятельная трагическая и трогательнейшая книга». Книгу начали набирать. Набрали. Я прибыл в «Ардис», знакомство с сотрудниками было теплым, чего не скажешь о встрече с Иосифом.

— А он большой поэт?

— Мне нравится музыка его ранних стихов…

— Так он тебя боялся?

— Я ему почему-то не понравился. Думаю, есть две причины — во-первых, я был не из Ленинграда; во-вторых, я шел точно по его стопам — с разрывом в три года. Этот разрыв как раз соответствовал разнице в возрасте. Я стал жить в его бывшей комнате в издательстве. Меня тоже чудесно встретили, тоже устроили учительствовать в колледж, была такая же пресса.

— Русская?

— Нет, американская. Сначала я был для широкой публики не столько писатель, сколько просто забавное явление. Именитых новичков из России было тогда раз, два и обчелся: Солженицын, Барышников, Бродский. И появился некто Соколов, подающий надежды. Моя профессия в то время — русский человек. Выступал, давал интервью.

— С кем из американских писателей ты там встречался?

— С Куртом Воннегутом, например.

— Ну и как?

— Смешливый, юморной такой старикан. А потом с Берберовой. Меня привезли из Нью-Йорка в Принстон, где она еще преподавала, и мы два дня общались. Я знал ее биографию, но не читал. Она мне подарила книгу «Курсив мой», которая тогда появилась. Она показалась мне человеком с большими претензиями, капризная дама. Могу представить, какой она была в молодости.

— Похожа на Марью Васильевну (Розанову)?

— В чем-то, но стиль другой — утонченная, высокомерная.

— Но она прочла твою книгу?

— Да. И высоко оценила. В первом издании было ее высказывание — вместе с мнением Владимира Вейдле и набоковским. То есть та эмиграция меня приветствовала. В отличие от второй волны: ведь ее литераторы нас, литераторов третьей, недолюбливали. Особенно после того, как никого из них не пригласили на знаменитую конференцию в Лос-Анджелесе.

— А ты там был, потому что жил в соседних местах?

— Думаю, приглашали не по географическому признаку. Хотя я действительно недалеко обитал — в Монтерее. А незадолго до этого сабантуя познакомился с Эдиком [Лимоновым]. Наш общий приятель Цветков позвонил из Сан-Франциско, где он трудился в газете «Русская жизнь» — Алеша называл ее «Русская смерть», — и говорит: «Приезжай, у меня тут Лимонов». И мы впервые втроем там сошлись и вместе отправились на конференцию. Славное оказалось событие.

— Ты уже тогда читал «Это я — Эдичка»?

— Нет, я только слышал об этой книге. Читал его стихи. Кстати, я ведь редактировал его сборник «Русское» для «Ардиса».

— А роман?

— Тут проблема. Мне трудно оценить текст, если я знаю автора лично.

— А как Буковский?

— Который? Американский? Нет, не читал. Мне из той компании нравится Ален Гинзберг. Яркий, яростный.

— А Борхеса ты видел?

— Я присутствовал на его выступлении в Корнелльском университете. Надо быть гигантом духа, чтобы заворожить три тысячи молодых здоровых американцев. А именно это Борхес и сделал.

— А тебя заворожил?

— Я не фанат по натуре. Знаменитостями не увлекаюсь, хотя понимаю: библиотекарь он был великий. Однако у него нет той энергии, которая есть у того же Гинзберга в стихах или у Фолкнера. Борхес неброский, сдержанный, может быть, нарочито.

— Не кажется ли тебе, что это общая характеристика новой литературы — отсутствие энергии, страсти? Это везде.

— Наверное, да.

— Тебе это мешает?

— Мне это просто неинтересно. Особенно если нет новой формы. Впрочем, традиционность сама по себе не беда. Вот, например, Юкио Мисима — нет особых изысков, зато какая пассионарность!

— Не кажется ли тебе, что после постмодернизма произошло некоторое освобождение, то есть новые писатели свободно пользуются любыми техниками и форматами?

— Они пишут своими словами.

— Что ты имеешь в виду?

— Многие современные литераторы, начиная текст, имеют в виду какую-то историю. Для них главное — удивить читателя сюжетом, взять на испуг. Таков, не к ночи будет помянут, Мамлеев. А мне скучно его читать, потому что я сам могу придумать такие кладбищенские штучки — до фига. Нет, я не верю в это. Нужно находить слова — не свои, не первые попавшиеся, а какие-то другие. Находить и выстраивать их в каком-то специальном высокоэнергетическом порядке, а не просто — нате вам! Очень хорошо об этом — в эссе Вайля и Гениса «Смерть Ивана Петровича». Как много смелости, говорят они, нужно иметь, чтобы в наши дни, после всего сказанного в литературе, начать повествование фразой типа: «Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну». Позволительно спросить: а где же традиции авангарда, идеи постмодернизма? Зачем писать, как писали 100—200 лет назад, как Толстой? Сколько можно на полном серьезе мусолить внешние признаки бытия?

— Это как костюмы тысячелетней давности.

— Однако недавно на «Сотбис» ведущее место занимал «Портрет жены художника» Репина…

— А что для тебя Набоков?

— Он прежде всего лирик. Он мог бы стать большим поэтом, если бы не увлекся прозой. Его ранние книги чудесны, но потом... Английский Набоков немного выспрен, манерен. А русский — у него есть некая почвенная сила, унаследованная, может быть, вывезенная семьей из России. В «Других берегах» это чувствуется.

— Но «Лолиту» читать интересно.

— Еще бы. Хотя «Лолита» — вещь тщательного расчета, математически выверенная. Читаешь — интересно. Анализируешь — чего-то там недостает. Это своего рода рецептурный пример, образчик: хочешь сделать бестселлер — делай вот так.

— Твоя «Школа для дураков» повлияла на многих, ты смог изменить русскую литературу.

— Каждый вправе пользоваться, чем он хочет, заимствовать.

— Что для тебя эта измененная тобой русская литература? Сейчас издается огромное количество книг, и в отличие от прошлого много вещей написано на очень высоком уровне. Шишкин, например.

— Шишкин — один из самых. В числе которых, я думаю, Денис Осокин и такой чуткий стилист, как Максим Гуреев, автор книги «Быстрое движение глаз во время сна». А еще появился замечательный роман «Дом, в котором...». Сделано в Армении, автор — Мариам Петросян. Когда я приехал из эмиграции в 1989 году, то сразу бросился читать толстые журналы, которые в Америке почти недосягаемы. Я был, говоря по-набоковски, приятно потрясен — казалось, многое из там опубликованного придумал я, но напечатал под псевдонимами. Придумал, опубликовал — и забыл. А сейчас, перед Туринской книжной ярмаркой, где я фигурировал в качестве российского делегата, доброжелатели меня завалили свежими книгами, чтобы я понял, что делается в текущей нашей словесности. Я понял. В общем, да, Шишкин умеет.

— А как Сорокин?

— Сорокина я мало читал…

— «Сердца четырех»?

— Вполне в духе времени, так сказать, нормальная патология.

— Сашу Гольдштейна прочитал?

— Это удивительно. Но, кажется, его могут оценить только профессионалы. Живя сейчас здесь, в Тель-Авиве, вспоминаю наши немногие встречи, разговоры, часто прохожу по Бен-Иегуда, мимо его дома… Саша сложный. Он сложен не только стилистически, но и философски. Он предлагает свои огромные знания, не думая о читателе, без оглядки на него. Знания искусств, наук, словесности, конечно. Я понимаю ценность его текстов, но не понимаю, как это сделано. В этих своих композициях (не знаю, как их еще определить, он их определял как романы; в одном случае — это роман-эссе, «Спокойные поля») ему удалось сделать что-то весьма необычное, выгородить свою территорию. Он мистический, но это нам не Мамлеев со своим трупоедством. Саша — мистик тактичный, вкрадчивый. И большой интуит, мастер. Сознательно, например, рассыпает где-то ритм, сбивается, небрежничает. Иногда не поймешь, где кончается одна мысль, где начинается другая. У кого-то подобное было бы аляповато, а у него все уместно, не раздражает. При этом налицо мощное ассоциативное мышление, но сообщается почти все с позиции как бы усталого человека. Если тот же я стараюсь казаться по жизни и в текстах человеком бодрым, то он играл роль человека усталого. У Вадима Россмана есть отличное эссе «Гимн усталости». Как раз на сей счет. Хотя Гольдштейн, когда хочет, умеет все-таки поднять себе тонус, улыбнуться, и ясно, что у него большой запал энергетический.

— Напряга нет.

— Никакого.

— Что ты думаешь о «Мифогенной любви каст» Пепперштейна?

— Трудно читать. И особенного мастерства не вижу. Каша какая-то. Мне не нужна — приходится использовать это слово — заумь. Он объясняет, что это новое направление искусства, на какой-то волне связанное с наркотиками. Но я-то на другой волне, я не употребляю.

— Что для тебя тело и дух? Ты живешь спортом. Как это все связано? Что значит спорт в твоей жизни? Набоков, например, давал уроки тенниса и этим жил, а для вас с Марлин занятие спортом дает возможность независимого существования. Для меня в свое время было открытием, что выдающийся русский филолог В.Н. Топоров был страстным футбольным болельщиком. Позже попалась на глаза его статья о конных соревнованиях в античном мире. «Футбол — самая существенная из несущественных вещей», — говорит немецкий тренер Франц Беккенбауэр. Ты, кажется, того же мнения?

— В Древней Элладе о недостойном, никуда не годном гражданине могли сказать: «Сей не умеет ни писать, ни плавать». Я всегда старался быть хорошим эллином. Кроме плавания, практически всю жизнь занимался всякого рода атлетикой. Примером мне служили утонченные любители тяжелого металла Тютчев и Юрий Казаков. Существовать в неуклюжем теле было бы странно. Марлин в прошлом — чемпионка Америки по академической гребле, теперь — именитый международный тренер, я тоже обучаю желающих, как правильно скользить на лодке, зимой — на лыжах. Но в теннисе слабоват. Инструктор Набоков не взял бы меня даже в мячиковые мальчики, не то что в партнеры.

— Ты готов к смерти?

— Более или менее. Хотя предпочитаю не летать. Взорваться — это подарок, раз, и все. Но самолет нередко сразу не взрывается, а долго падает с большой высоты. Негуманно выходит.

— Что ты про «Зеркало» можешь сказать?

— Если бы «Зеркало» не было лучшим журналом, я бы в нем не печатался. Я максималист.

— Мы все максималисты.

— Я всю жизнь выбираю лучшее. Чаще всего бессознательно.


Сокращенный вариант. Полностью интервью главного редактора журнала «Зеркало» Ирины Врубель-Голубкиной с Сашей Соколовым читайте в выходящем на днях 37 номере журнала «Зеркало».