Дело было на первом фестивале памяти Всеволода Некрасова. После небольшой прочувствованной речи поэт Виктор Коваль прочел стихотворение, которое в свое время очень нравилось Всеволоду Некрасову. И так прочел, что, казалось, содрогнулись и заходили ходуном сами стены Зверевского центра современного
искусства (см. видеозапись фрагмента этого выступления в конце материала, к сожалению, не очень хорошего качества). Собравшаяся публика была в полном восторге. По этому выступлению, да и вообще по отношению к Виктору Ковалю в московских поэтических кругах более старшего, скажем так, поколения можно было сделать естественный вывод о том, что перед нами вполне популярный и признанный поэт. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что заметки, посвященные стихам Коваля, можно пересчитать по пальцам одной руки. Есть небольшая статья «Вдогонку Ковалю» из книги Михаила Айзенберга «Взгляд на свободного художника». Есть две маленькие рецензии — Льва Рубинштейна и Владимира Губайловского на предыдущую книгу «Мимо Риччи». И есть цикл юбилейных заметок, написанных в 2007 году Львом Рубинштейном, Михаилом Айзенбергом и Сергеем Гандлевским, которые, как и Виктор Коваль, в конце 1980-х годов входили в поэтическую группу «Альманах». Вот, собственно говоря, и все.
Возможно, однако, что причиной такого невольного небрежения явились многосторонность и разнообразие самой поэзии Виктора Коваля, существующей в совершенно разных обличьях. Например, Михаил Айзенберг пишет: «Мне представляется, что Коваль не работник искусства, а человек искусства: искусство обитает в нем и своевольно развивается, превращая свою обитель в особого рода художественный объект. И уже этот «объект» заражает своей природой все, к чему прикасается: все превращается в искусство, все высвечивается радужно и диковинно, — как будто инородно. <…> Иногда кажется, что это и не человек вовсе, а сам дух игры — непредсказуемый, обаятельный и настолько подвижный, что ни одно отражение не способно схватить его целиком». Об этом же упоминает и Лев Рубинштейн: «Имя его не часто возникает в критических обзорах. Думаю, дело тут в том, что Коваль совершенно не поддается классификации. Что это — лирика, кабаре, балаган, шаманское камлание? Это ни то, ни другое, ни третье. Это Виктор Коваль, уникальное синкретическое явление». А вот еще одно замечательное определение того же Льва Рубинштейна: «Виктор Коваль в моем представлении — это воплощенное счастье, спроецированное то на листок стихотворного текста, то на картинку, то на живого Коваля, стоящего на сцене, сидящего за дружеским столом, говорящего, молчащего, всякого».
Читать текст полностью
В рецензии на книгу «Мимо Риччи» Лев Рубинштейн предполагает, что «незабываемая интонация Виктора Коваля способна звучать даже на бумаге». У Владимира Губайловского, впрочем, несколько иное мнение: «Читать ее интересно, хотя и нелегко — в чтение невозможно втянуться, поэт постоянно меняется, избегая даже намека на повтор. Будоражащий, цепляющий стих остается в памяти». При этом главным в стихах Коваля Губайловский считает звук, а не смысл, для поэта «звуковое сближение слов важнее, чем смысловое». И потому любые попытки вычленения смысла оказываются, по мнению Губайловского, для этих стихов губительными, сразу же разрушая все присущее им очарование. Новая книга Виктора Коваля «Особенность конкретного простора» скорее подтверждает мнение Михаила Айзенберга и Льва Рубинштейна о необыкновенном разнообразии тем и поэтических приемов ее автора. Вот, к примеру, стихотворение, строчка из которого стала заглавием всей книги:
Оптовый рынок
Бывало, все услуги по —
Один продмаг, одно сельпо.
Теперь…
Испания, керамика, смеситель,
Германия, сушитель, нагреватель,
И я как Витя, биожитель — потребитель
И Леша, мой приятель — покупатель —
Идём вдоль по рядам внимательно и бодро.
В центре вниманья — голени и бёдра
Куриные, и для морозной свежести —
«Миф», «Дося» моющие принадлежности
И «Ласка»;
Сосиска венская, колбаска
Деревенская.
Теперь их тут, как воздуха — навалом,
А ведь бывало… Хватит о бывалом!
Это стихотворение нельзя упрекнуть в отсутствии какого-то конкретного смысла. Более того, его содержание вполне соответствует названию, которое задает не только локальные, но и временные координаты происходящего. Лирический персонаж стихотворения «Витя, биожитель — потребитель» идет по оптовому рынку и высматривает нужные для дома товары. Сама по себе вся эта ситуация воспринимается им не без иронии, что отражается и в перечислении продуктов, и в использовании рекламных штампов, и в самой конструкции стихотворения. Однако к простому описанию стихотворение отнюдь не сводится, у него есть как минимум еще два уровня. Один из них — исторический. Ситуация продовольственного изобилия 2000-х годов сравнивается с дефицитом советских времен — «один продмаг, одно сельпо», но прошлое при этом, на мой взгляд, описывается не только критически, но и ностальгически. Современное изобилие, «замыливающее» взор, противопоставляется скудости и аскетичности ушедшей эпохи, когда товаров было мало, но зато было много чего-то другого... Вопрос, «чего именно», впрочем, в стихотворении остается открытым.
Еще один уровень стихотворения можно условно назвать метафизическим. Ключом к нему, как мне кажется, является слово «биожитель», которое, естественно, тут же вызывает в восприятии читателя почти полностью созвучное ему слово «небожитель». И тогда уже лирический персонаж стихотворения оказывается вовсе не покупателем с оптового рынка, а чуть ли не божеством, созерцающим то, что получилось из когда-то созданного им мира. Реальность с этой точки зрения становится в первую очередь абсурдной — странным образом наплывают друг на друга, перемешиваются и два временных пласта, и случайные предметы, попадающие в поле зрения читателя. В последних пяти строчках обыгрывается поговорка «судьба — индейка, а жизнь — копейка», выражающая бесценность, алогичность и бессмысленность существования. И вот как раз это значение и проявляет в полной мере, на мой взгляд, концовка стихотворения, в которой упоминаются три из четырех слов этой поговорки. Михаил Айзенберг уже писал о соединении у Коваля абсурда и фольклора, и это интересное наблюдение как раз и подтверждается стихотворением «Оптовый рынок».
Эта тенденция обыгрывания и выворачивания наизнанку устоявшихся словесных конструкций гораздо более наглядно выражена в следующем стихотворении:
План
Вид сверху: в трещинах паркет.
Вид снизу: потолок протек.
Вид сбоку: выцвели обои.
Давно, усталый раб, замыслил я побелку,
Оклейку и циклёвку
С одной стороны, это ироническое перевертывание пушкинской строчки, с другой — здесь все-таки есть нечто большее. Стихотворение написано как бы поверх хрестоматийного текста, но если пушкинскому герою было куда бежать, то тут-то и бежать уже совершенно некуда. И единственное, что может себе позволить «усталый раб», так это легкое внешнее улучшение своего поблекшего и выцветшего быта.
Мнение Владимира Губайловского о преобладании у Коваля звукописи, казалось бы, подтверждает небольшая поэма «День глухаря». В ней есть и вполне распознаваемые по смыслу фрагменты, например:
— В День Глухаря и его Глухарки
Наши кулдыканья — наши подарки!
— Да кумекать надо, а не клекотать!
Я жду приветливости от кумекливости,
А от клекотания да клекливости —
Мне не надо милости!
Но есть также и звукоподражания, использующиеся, правда, в основном для передачи эмоционально насыщенного птичьего щебета:
В этом щебете, впрочем, также достаточно легко вычленяются иноязычные включения, и не только они, в результате чего птичий щебет становится еще и каламбурным нагромождением различных культурных реалий, а стихотворный текст дополнительно приобретает еще одно измерение. Сама по себе поэма вовсе не кажется бессмысленной, просто она требует сложной и достаточно искусной расшифровки. Уже название — «День глухаря» — предлагает множество интерпретаций, и одна из них, к примеру, вполне может относиться к «глухим» критикам, не способным увидеть за фонетикой семантику. Кроме того, название «День глухаря» естественным образом напоминает фильм «День сурка», в свете чего финал поэмы — отплытие ахейцев к Трое — предстает как вечное действие, повторяющееся на протяжении вот уже многих веков. Но тут может быть много совершенно разных толкований. Каждая строчка в этой поэме требует особого рассмотрения и подробного комментария.
Даже в {-tsr-}этой относительно небольшой по объему книге Виктор Коваль удивительно разнообразен. В его стихах мир предстает одновременно как праздник и сумасшествие, а жизнь — как тайна и стоическая необходимость. Любая бытовая зарисовка разворачивается в притчу, затрагивающую какие-то важные основы человеческого существования. Вот еще одно с виду, казалось бы, очень простое стихотворение, написанное на основе какого-то конкретного случая, но на самом деле выводящее этот случай на уровень экзистенциального обобщения:
Ветка
Пурпурно-алые яблоки, думаю, что — Джонатан,
Скачут по лестнице вниз на «Отрадном».
Север. Серая ветка.
Эка печаль, что — побитые,
На кольцевой — всё б раздавили!
Думаю,
Что же такое на «Бунинской» скачет «аллее»?
Ясно — антоновка, желто-зеленая!
Серая ветка. Юг.
Книга «Особенность конкретного простора» состоит из десяти разделов, причем два из них — «Рассказ с изъяном» и «Мысль» — прозаические. Впрочем, проза Коваля продолжает темы и интонации его стихотворений настолько естественно, что эти прозаические фрагменты смотрятся если не как прямой комментарий, то как несколько иной поворот все той же единой мысли о забавном несовершенстве мироздания и о стоической необходимости переносить все неприятности, неувязки и неудобства человеческого бытия.
Виктор Коваль на первом фестивале памяти Всеволода Некрасова (видео: Татьяна Нешумова)
Виктор Коваль. Особенность конкретного простора. М.: Новое издательство, 2011
Или мне показалось?
Таня Нешумова