«Часы» свободы

Одному из главных неофициальных журналов СССР «Часы» – 35 лет. О «Часах» и феномене самиздата вспоминают МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ и СЕРГЕЙ МАГИД

Имена:  Борис Иванов · Борис Останин · Сергей Хренов

​Одному из главных неофициальных журналов в СССР — «Часы» — исполнилось 35 лет. Он был основан в Ленинграде писателями Борисом Ивановым и Борисом Останиным и просуществовал фактически почти до распада СССР

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

(всего вышло 80 номеров) — срок, беспрецедентный для подпольного издания. На страницах «Часов» были впервые опубликованы тексты, ставшие позднее классикой новейшей русской литературы — проза и стихи Елены Шварц, Ольги Седаковой, Виктора Кривулина, Евгения Харитонова, Д.А. Пригова, Бориса Кудрякова, Сергея Стратановского, Сергея Гандлевского и др. На днях в петербургском Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме прошел вечер, посвященный юбилею «Часов». OPENSPACE.RU публикует (с небольшими сокращениями) присланные специально к этому вечеру из Москвы и Праги тексты МИХАИЛА АЙЗЕНБЕРГА и СЕРГЕЯ МАГИДА.


Самиздат от 1960-х к 1970-м

Михаил АЙЗЕНБЕРГ

Мне кажется, что самиздат некорректно (и непродуктивно) рассматривать как только литературный (или паралитературный) феномен — вне комплекса общественных умонастроений и социокультурных мутаций.

Самиздат одновременно создается и создает: создает среду читателей-изготовителей, формируя ее как (микро)социальную общность. Этот процесс можно рассматривать как новый (для советского времени) опыт деления общественного монолита сначала на кланы, потом и на страты.

Интересно, что такое разделение началось именно с художественного инакомыслия — то есть, по существу, с инако-чувствия. С расхождений, которые Андрей Синявский остроумно назвал «чисто стилистическими». Остроумно, но, на мой взгляд, неточно: они скорее антропологические. Следующим шагом были расхождения идеологические, а там и социальные.

Система самиздата/андеграунда была, конечно, достаточно замкнута, но эта замкнутость имела особый характер и смысл. Она (система) была замкнута не как камера, а как электрическая цепь. Внутри ее — именно благодаря замкнутости — происходило постоянное движение тока.

Нормальная литературная ситуация напоминает систему энергообмена. Видимо, этим мы полуосознанно и занимались: пытались создать нормальную литературную ситуацию (и не только литературную). Любая — пусть и чужая — удача что-то раздвигала в твоем пространстве, что-то определяла и помогала жить. Художественная удача становилась общественным событием.

Неслучайно такое высказывание Ильи Кабакова: «Быть на обсуждении стихов, слушать какие-то чтения означало быть в центре реальных событий, в самой точке становления бытия». Я бы выделил курсивом одно слово — «реальных». Наши собрания воспринимались такими островками реальности в море мнимости.

Чтобы не отравиться, нужно было надышать какой-то воздух, отличный по природе, по составу от советского — серого от пыли, в которую были перетерты несколько поколений. Нужно было так перестроить свой организм, чтобы самому и вырабатывать необходимый тебе кислород. То есть стать своего рода растением.

***
Есть ответственность, от которой подполье освобождало автора: ответственность перед редактором и перед кривотолками враждебного прочтения. Но эта свобода с лихвой компенсировалась ответственностью перед читателем-соавтором. Такой «штучный» читатель доверял автору, охотно шел на совместный эксперимент, и в таких условиях даже очень герметический художественный опыт имел некоторый общественный резонанс. Но понятия «публика», «публичность» к такому контакту с читателем совершенно неприменимы.

Самиздат этого времени — форма совместной деятельности автора и читателя-соавтора: совместная проработка возможностей жизни на других основаниях — то есть как бы без ясных оснований.

***
Но и само пространство самиздата подвижно, изменчиво. Эти изменения соотносятся с изменениями общественного климата, но в них заметно и самопроизвольное перерождение развивающейся структуры.

В семидесятые годы закончилось всякое продолжение, все нужно было начинать заново, и мало кто верил, что такая работа по плечу кому-то из современников.

Но, как ни странно, именно эти сугубо отрицательные свойства времени сделали его инновационным по преимуществу. Сама его новизна и какая-то «нерожденность» вынуждали к инновациям. Существовать можно было или вообще никак, или по-новому. Время было такое расплывчатое и смутное, что было понятно: без какого-то специального усилия, личного действия сам расплывешься мутным пятном, и ничего от тебя не останется.

Возможность существования и искусство рождались одновременно, как бы в одной оболочке — их было трудно отделить друг от друга.

Появление «системного» самиздата и социализация андеграунда хронологически совпадают с тем, что какие-то люди восприняли свое подпольное положение не как несчастье, а как вынужденную норму и перестали чувствовать себя выпавшими из времени одиночками. По-видимому, интуитивное понимание своей принадлежности будущему, а не прошлому и заставляло их искать союзников: поисковая работа требовала общего плана и сравнимых вариантов.

Это был, в сущности, единый проект на основе постоянного активного «культурного обмена». Он не делил авторов по профессиональному признаку, скорее сводил вместе тех, в ком эти новые идеи и навыки как-то ощущались. В смешанных компаниях (художники, поэты, музыканты) часто совмещались и разные виды художественной деятельности.

Картины наполнялись словесностью; стихи визуализировались или переходили в рапсодическое состояние.

В своем роде очень знаменательно, что авторы андеграунда без особых возражений приняли термин «вторая культура». Едва ли это самоназвание. Уверен, что они не относились к своей деятельности как ко второй, дополнительной, что ли, художественной области. Скорее наоборот. И то, что они так легко согласились на такой порядковый номер, свидетельствует не о смирении, а об особом отношении к идее маргинальности. Андеграунд не воспринимал себя маргинальным явлением, маргинальность была для него маской или родом мимикрии. А точнее, таким художественным приемом, который наделяет «иными» правами и автора, и его искусство.


Часы свободы

Сергей МАГИД

Борис Останин просил меня поделиться воспоминаниями о журнале «Часы», пользуясь тем случаем, что «Часам» исполнилось 35 лет, а мы всё еще живы. Ну что ж, господин Альцгеймер пока не обращает на меня особо пристального внимания, и я могу достаточно связно передать те чувства, которые возникают у меня, когда я слышу словосочетание «журнал „Часы“». Обо всех чувствах говорить не буду, скажу лишь об одном, но главном. О свободе.

В некоторых узких кругах «Клуба-81» в брежневские, андроповские и черненковские годы преобладал новаторский подход к литературе и жизни. Он состоял из двух, но застревающих в сознании мыслей, пущенных в ход некоторыми идеократами нашей тусовки, а именно: «оставим заботы о социальных скорбях» и «политика в поэзии не канает». С точки зрения вечности это был, конечно, верный взгляд на русскую литературу, которой давно пора было стать просто словесностью, гедонистически удовлетворяющей ее создателей, а не общественным делом на потребу просвещенной публики, чем наша литература всегда была. То есть пора было наконец выходить из девятнадцатого века и идти куда-то в другую сторону.

Я не мог и не хотел быть адептом никакой из литератур, я просто хотел писать так, как я чувствовал, но по природной лени и слабости, по склонности к депрессиям и отчаянию был не в силах писать «в стол», честолюбие грызло меня, я хотел отклика, отзыва, отголоска, признания, я хотел, одним словом, истины и свободы, но встречал лишь высокомерные ухмылки посвященных.

В этот самый тяжелый для меня период жизни секция переводчиков инициировала цикл публичных чтений, а Борис Иванов дал мне возможность высказать свои мысли в журнале «Часы». Эти два важнейших момента — чтения и публикации — освободили и укрепили мою слабую душу, дали мне силу и мужество писать только то, что хотел писать я сам, без подсказок старших товарищей, без редакции со стороны «умудренных» (особенно унизительна была такая редакция со стороны некоторых «старых большевиков андеграунда», полагавших, очевидно, что они являются апостолами Давида Дара в вождении «молодежи»).

Между тем журнал «Часы», редактируемый Борисом Ивановым и Борисом Останиным, и журнал «Предлог», издаваемый секцией переводчиков и редактируемый Сергеем Хреновым, были изданиями бесцензурными, а главное, изданиями адогматичными, они принимали и публиковали то, что было талантливо, а это и есть единственный критерий состоявшегося творческого труда.

Свобода не только думать (этой свободы, слава Богу, никто никогда у меня отнять не мог) и свобода не просто писать, хотя и тяжело было это делать в ничто и в никуда, но свобода писать, чтобы это только что написанное еще и было опубликовано и прочитано людьми, — вот эту свободу, с моей точки зрения, и давали наши журналы: «Часы», «Обводный канал», «Предлог»… Они отменили не только внешнюю цензуру в насквозь цензурированном обществе, но, самое главное и самое важное, они побуждали пишущих отменить цензуру внутреннюю, собственную.

Это почти эйфорическое чувство абсолютной свободы думать и писать, в том числе и о «социальных скорбях», было настолько мощным и, главное, настолько новым, что я помню его и через тридцать лет. За эти часы свободы я всегда буду благодарен тем, кто создавал возможность их длительности в Ленинграде 1980-х годов.

Нет ничего выше, больше, важнее, существеннее свободы — внутренней свободы, свободы собственного сознания, свободы распоряжения собственным сознанием, свободы созидания собственного сознания, вопреки любым догмам и идолам всевозможных пещер. Мне кажется, что именно попытки поиска путей к такой свободе в тоталитарном государстве и разрабатывал журнал «Часы». Еще мне кажется, что для некоторых из нас эти попытки постепенно превратились в реальное поле действия. Надо ли желать большего?

Сентябрь 2011
Прага