ПРО ТЕКСТОЛОГИЮ

— А как вы относитесь к «Всё» Введенского, которое сделала Анна Герасимова, к этому большому тому?

— Книгу «Всё» она мне прислала. Слава Богу, что там и статьи приложены, и документы, и материалы пасынка... Я не хочу ввязываться с ней в споры, но она немножко бестолковая. Она хороший, наверное, переводчик — я не могу об этом судить, и она пишет довольно прелестные песенки. У меня, правда, другие кумиры и любови. Но она несколько бестолковая. По крайней мере когда она делала стихи Вагинова, это было очень плохо. Она, например, готовила стихи из еще не опубликованного полностью на тот момент сборника «Петербургские ночи»: часть издала со знаками препинания, которые уже поставили другие, а часть воспроизвела по рукописи.

— Без знаков?

— А Вагинов вообще, надо сказать, очень небрежно ставил знаки препинания. Хотя...

— То есть интересен текст, в котором неаккуратно расставлены знаки, и дальше с этим текстом работать и надо ‒ авторский текст?

— То, что сделала Герасимова, готовя Вагинова, это просто небрежность. Печатали, кстати сказать, Хлебникова сначала так, как было у Хлебникова. Иногда с пропуском запятых, иногда с лишними запятыми — в 1920-е годы, сразу после смерти. Потом постепенно начали расставлять знаки препинания, но надо же с умом все делать. Либо сохранять особенности авторского написания, либо уж безоговорочно исправлять. Зачем позорить автора и выдавать его за неграмотного человека? Рассказывают, что Чехов писал со страшными орфографическими ошибками. Ему выправляли, он со всем этим соглашался. И правильно — если бы Хармсу сказали, что нельзя писать «одевать» вместо «надевать», он бы тоже, наверное, согласился.

— При этом в авторской неправильности есть свое очарование.

— Но зачем писать слово «сиврюга» и зачем писать «фанарь»?

— А просто от общего убеждения, что автор был чудаком и...

— Нет! Я был на конференции по поводу Введенского, кажется. Там я завел разговор на тему «почему неграмотность», и одна дама — к сожалению, я не успел записать, кто она и откуда, — сказала, что это особое психиатрическое состояние, есть какой-то термин в психиатрии...

— Дисграфия?

— Да, что-то наподобие — именно когда человек сочиняет стихи или ритмизированные тексты, у него отключается правильность написания, хотя он тут же пишет рядом кусочек прозы, где таких же ошибок нет. А в стихах есть.

— Просто невозможно, видимо, иначе это зафиксировать, записать стихи без ошибок при их сочинении, в измененном состоянии сознания. Кстати, о состояниях. Авангард возможен, когда человек абсолютно психически здоров?

— Конечно, возможен. Что такое авангард? Это новая форма или новые связи между вещами.

— Но для того чтобы выстроить новые связи между вещами, нужен новый взгляд, и тогда необходимо отойти от того, что мы все нормальные люди. Это вопрос не про наркотики. Это вопрос про внутреннюю химию мозга.

— При этом все равно какая-то внутренняя музыка существует, которая, может быть, диктует большее, чем то, что человек хочет сказать. Музыка заставляет говорить «неправильно» — с точки зрения обыденного смысла. Это и есть авангард.

— В книге «С кем вы, мастера той культуры» приводится стихотворение Никандра Тювелева. Оно по какому источнику приводится?

— Автограф в архиве Друскина. Среди бумаг Хармса. Его стихотворение «Молитва перед торговкой» Хармс подарил Харджиеву. А Харджиев дал переписать его Сигею. И Сигей напечатал его в «Транспонансе». Я хотел его тоже воспроизвести, а потом решил, что не надо. У Хармса, очевидно, сохранились именно наброски. Тювелев так подражал Хармсу, что даже почерки у них похожи. В группу обэриутов он не входил, просто ходил вокруг Хармса. Ему, в частности, адресовано письмо Хармса: «Дорогой Никандр! Я получил от тебя письмо. Я сначала не знал, что это письмо от тебя, но когда я увидел конверт, я сразу подумал, а вдруг это от тебя. А потом открыл, и вижу, что это действительно письмо от тебя». Даже в «Литературной газете» было напечатано.

— Он подражал Хармсу? А тексты сохранились?

— Два стихотворения — два черновика на двух, по-моему, листах, и беловик — «Молитва перед торговкой», которую он повесил на стенку Хармсу.

— То есть это поэт ХХ века, от которого до наших дней дошли только три стихотворения?

— Не исключено, что что-нибудь еще найдется. О нем Гор вспоминает в «Замедлении времени».

— А он не работал вместе с обэриутами в детских издательствах?

— Он личный знакомый Хармса. И его ученик. Кстати, в той же статье «Вокруг Хармса», которая была в «Транспонансе», я впервые напечатал восьмистишие Заболоцкого.

— Тоже из архива Друскина?

— Было открытое письмо Заболоцкого Введенскому. Это письмо он передал Хармсу, а тот Введенскому его не отдал, потому что был бы скандал, и Введенский с Заболоцким просто перестал бы разговаривать. И вот на тех же листах, где написано письмо, — автограф самого Заболоцкого, о котором речь. Анна Герасимова говорит, что она это открытое письмо Введенскому печатает по рукописи, но нигде не пишет, что там был и автограф Заболоцкого. То ли чтобы не упоминать меня, то ли печатает не по автографу, а по копии, не знаю. Вроде бы оригинал был подарен сыну.

— А ходили ли вы в советские времена, в те же 1980-е, в официальные архивы?

— В архивы — нет. У людей брал. Харджиев давал всегда охотно. Ездил, правда, в РГАЛИ, когда оно еще было ЦГАЛИ, занимался автографами Вагинова и материалами, с ним связанными. Я списал одно стихотворение — черновой вариант, который напечатал Чертков, — и убедился, что он очень плохой текстолог. Он не понимает, где основной текст, а где вариант, и даже ритм не чувствует.

— То есть вы видите себя как текстолога, который помогает опубликовать текст в верном виде?

— Я действительно хороший текстолог. Это не хвастовство, несколько раз разные люди приезжали к Николаю Ивановичу Харджиеву и смотрели машинопись «Елизаветы Бам» с поправками Хармса. Во-первых, ее по неизвестно каким спискам распечатывали и несколько раз переписывали все эти поправки и пометки. В результате — я видел то, что делал Мейлах, то, что делал Александров, — это было безобразие!

— Искажения при переписывании?

— Не понимают почерка. Не понимают, что переписывали. Я хорошо читал почерк, но сейчас уже зрение теряю. Впрочем, хармсовский очень простой. Введенского — похуже. У А. Ника — как курица лапой. Текстология — это же не просто прочитать правильные слова. Если есть помарки и поправки, нужно обращать внимание на то, что именно исправлено — то ли это автор поправил собственную ошибку, то ли это замена в тексте. Есть тетрадь Вагинова, почти вся написанная рукой его жены Александры Ивановны — очевидно, с голоса, потому что у нее был хороший, как она говорила, библиотечный, почерк. А он потом своими каракулями правил тексты, даже пунктуацию, причем очень тщательно. Вот когда он переписывал набело свой сборник «Петербургские ночи», то делал это, очевидно, второпях, не ставя знаков препинания. А в этой тетради видно, что он то ставил знаки препинания, то их зачеркивал, то заменял один на другой. Он все доводил до идеала. Иногда поправлял написание — вот, в частности, есть строчка в одном из самых известных стихотворений «Отшельники, тристаны и поэты», которая всегда печатается как «Пространство музыкой светилось». А он исправил в рукописи на «святилось». Но эту поправку никто не принял.

— Это уже в постсоветский период?

— И в советский, и потом — никто же не обращался к рукописи. Зачем к рукописи обращаться, если напечатано в книгах. А то, что книги были с редактурой, или, как говорит Кузьминский, с «вредактурой»... «Чтобы мне было понятнее».

— И напоследок — «С кем вы, мастера той культуры» — поясните, пожалуйста, что за «та»?

— Я считаю, что сейчас время культуры вообще угасает. Сама культура угасает, а тогда еще что-то было. Я подразумевал, что пишу не о советских, не об официальных «мастерах», имел в виду то, что называют второй культурой, неофициальной. Но теперь все пришло к своему логическому концу... Увы.​