Современные записки-2011: Алексей Цветков

По нашей просьбе современные литераторы и деятели культуры в августе – сентябре вели дневники. То, что у них получилось, можно будет ежедневно читать на OPENSPACE.RU

Имена:  Алексей Цветков

​Разговоры о смене жанровой иерархии в современной прозе и о том, что подлинным «литературным фактом» эпохи, как это уже бывало в истории русской культуры, стал разнообразный non fiction, идут давно. Коллективный читательский опыт редакции подтверждает эти ощущения.

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

Оттого идея текстуальной документации дня сегодняшнего показалась нам важной. Благодаря тому же опыту мы сознаем, что в некотором смысле изобретаем велосипед — аналогичная история была в свое время реализована редакцией «Нового литературного обозрения» (НЛО, № 16). Пятнадцать лет спустя и мы попросили самых разных писателей, поэтов, журналистов и культурных деятелей описать для нас конец августа — начало сентября 2011 года. Начинает поэт АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ (Нью-Йорк). Завтра — дневник прозаика СЕРГЕЯ НОСОВА (Петербург).


По обе стороны урагана, или Короткое замыкание

16 августа 2011
Попытался от руки вбить дату, не прибегая к компьютерной помощи, и механически начал год с единицы. Не знаю, как диагностировать, но имею подозрения, и ни одно из них утешительным не назовешь.

Третий год я живу в Квинсе, одном из районов Нью-Йорка. Для тех, кто немного знаком с литературной географией нового времени, это примерно там же, где обитал четверть века назад и занимался иммигрантской антропологией Сергей Довлатов, та же ветка сабвея, только чуть подальше. В отличие от Манхэттена или Бруклина жизнь в Квинсе плоская — в смысле этажей, но еще и в фигуральном: нет тамошних культурных пиков, но зато и экзистенциальных провалов. Народ просто ходит на работу, работа у многих в том же Манхэттене, многочисленному обслуживающему персоналу которого там жить не по средствам, а у нас здесь — собственный персонал, нижняя палуба «Титаника». Жизнь устроена очень удобно — если кому пришло в голову родиться, немного поработать и поесть, а потом умереть, то лучше не придумаешь (если, конечно, не айсберг): на каждом углу аптека, в промежутках — изобилие этнических ресторанчиков и закусочных, банки, конторы мобильных сетей, а чуть поодаль — роскошный еврейский дворец погребальных искусств, во дворе — нечто вроде строительной времянки с лаконичной табличкой Cohanim.

Эту часть Квинса — не мою, собственно, а довлатовскую — в народе именуют «Бухарестом», не из-за засилья румын, а из-за концентрации бухарских евреев. Мой парикмахер — бухарец, рядом такой же часовщик, был еще сапожник, но недавно его витрина опустела, то ли разорился, то ли ушел на покой — был мною опознан как русскоязычный, но вполне возможно, что айсор. Бухарцы, впрочем, лишь часть здешнего невероятного этнического коктейля, оценить который можно по списку жильцов моего дома, или в подвальной прачечной, или утром в дисциплинированной очереди на автобусной остановке. Очень широкая, хотя и не обязательно репрезентативная, выборка из народонаселения земного шара. Квинс — район по преимуществу иммигрантский даже в иммигрантском городе Нью-Йорке. Время от времени я получаю почтовые рассылки: то приглашения на встречу какого-то профильного кхмерского землячества, то инструкции по подсчету и уплате в суровых капиталистических условиях традиционного мусульманского налога «закат».

У себя на родинах, в полевых, так сказать, условиях, многие из этих людей на дух бы друг друга не переносили, а то и подвергали бы взаимным этническим чисткам, но в Квинсе уживаются прекрасно. И не то чтобы в такой тесноте не размахнешься занести кулак или нож, а просто деваться некуда, такова степень перемешивания, особенно у детей в школах. Чарльз Симик, он же Душан Симич, бывший поэт-лауреат США, в очередной раз посетивший обломки собственного балканского отечества, пишет, что в боснийском городе Мостаре, где знаменитый горбатый мост османских времен (взорванный во время войны, а затем восстановленный) соединяет мусульманский и хорватский районы, а точнее, разделяет их, многие хорватские матери запрещают детям ходить на мусульманскую сторону — в Квинсе это было бы равносильно запрету ходить в школу или просто выходить на улицу.

Всё, надо эти раздумья зачехлять, вскоре я отбываю в пенсильванскую глубинку, где в числе прочих развлечений предстоит сбор грибов. Если действительно состоится, попытаюсь предстать справедливым посмешищем.

17 августа 2011
Еще два слова перед стартом. Моего парикмахера зовут Жора. Я его не искал специально по лингвистическому признаку, просто уж так в Нью-Йорке повелось, что значительную часть парикмахерского дела перетащили к себе бухарцы, а Жора у меня прямо через дорогу. У него в салоне висит у зеркала, видимо из общего пиетета, портрет покойного хабадского ребе Шнеерсона, которого считали мессией, но он умер — к счастью, мирной домашней смертью, а то у мессий работа нередко опасная.

У Жоры, видимо, нет, скорее скучная, клиентов маловато, порой я застаю его смотрящим телевизор или слушающим «Русское радио». Я для него некая загадка: человек в летах, но все время куда-то мотается, то в Киев, то в Тбилиси, то в Загреб, еле успеваешь его стричь. Я туманно намекаю, что журналист и летаю по делу, объяснить точнее значило бы вовсе запутать. Но чаще мы с ним обсуждаем погоду, причем в споры не вступаем, соглашаемся в ее оценке.

Когда я не хожу в парикмахерскую и не летаю в Тбилиси, я работаю, то есть пишу эссе для сайта, вполне известного тем, у кого достаточно любопытства. Последнее было о бегстве «очарования» из мира, покинутого Богом, некоторые мысли перехлестнули через край — припаркую их здесь.

Религией мы, как ни комически звучит, обязаны, судя по всему, второму началу термодинамики, благодаря которому энтропия несимметрично возрастает в одну сторону, которую мы называем будущим, и время в результате тоже несимметрично в разных направлениях. Одна смерть с нами уже случилась, но мы воспринимаем ее совершенно без страха, потому что помним многие подробности, хотя бы на подступах — это было наше рождение. Представьте себе, что время вдруг обернулось вспять и мы живем задом наперед (этот прием уже использован в литературе, — кажется, у Мартина Эмиса). Ужас вышел бы вполне зеркальным: сначала мы последовательно забываем всё, что знали, затем на нас нападает неконтролируемая похоть и начинается прогрессивное поглупение, после чего мы принимаемся нести нечленораздельную околесицу и ходить под себя. К счастью, финал этого нисхождения, «черная дыра», будет от нас скрыт за чертой окончательного идиотизма (но все живущие будут о нем знать), зато «настоящую» смерть многие будут хорошо помнить и никто ее не будет бояться. А вот с религией тут непонятно: куда деваются младенцы после того, как рассасываются в материнской утробе? И за что их, безответных, наказывать или награждать?

Почему мы боимся смерти? На самом примитивном уровне тут все ясно: мы должны успеть размножиться; умереть раньше — значит потерпеть биологический крах. А дальше рефлекс, который есть и у большинства животных, становится самодовлеющим и неуправляемым — он утратил свою прямую функцию, и эволюции уже незачем его поправлять. Вспоминаются неприятные деревенские сцены из детства: курице отрубили голову, а она еще продолжает бегать. Но можно придумать симпатичный трансцендентный курорт для кур, которым отрубили головы.

У растений страха смерти нет ввиду отсутствия функциональности такового, они могут выжить и в отрезанном черенке. Есть даже такие животные, но не очень высоко организованные, и мы не рвемся поменяться с ними местами. Мы ценим свою высокую организацию.

20 августа 2011
Случилась техническая пауза, выезжал к друзьям на природу, и все это время было отдано сбору грибов и их последующему потреблению в правильном гастрономическом ансамбле.

Грибы я собирал третий раз в жизни с примерными перерывами в 20 лет и понимаю в них мало, но никогда не подозревал, что они встречаются в природе в таких индустриальных количествах. В нашем случае удобнее всего было бы приходить с косой, хотя в лесу с ней трудно развернуться. Диковинный гриб, который мы собирали, Boletus regius, в определителях и «Википедии» аттестован как европейский, а в Америке едва обнаружен только в Калифорнии, и то не уверены в идентичности вида, а тут такое изобилие с неправильной стороны континента. Тайны, оказывается, хранят не только удаленные созвездия.

За этим буколическим занятием пропустил юбилей августовского путча, вспомнил только по возвращении, глянув в ЖЖ, где народ предавался реминисценциям, преимущественно печальным. Сам я провел те дни в Париже, в знаменитом сквоте Хвоста, а попал я туда по зову друга юности. Друг этот устроился фотографом в одну из тогдашних пятиминутных контор, что-то по поводу съемки кино, которую надо было непременно устроить в Париже, раз уж стали туда пускать. Но тут разразились Янаев с Крючковым, контора мгновенно куда-то испарилась, а выездной коллектив остался в Париже без денег и в неоплаченном отеле с экспоненциально свирепеющим хозяином. Питались консервами «Завтрак туриста» и водкой, но витаминов в такой диете мало. И тогда друг позвонил мне с просьбой спасти.

Первоначальные меры спасения свелись к тому, что я его накормил и сводил в сортир — в связи с платностью парижских публичных сортиров радиус его возможных вылазок из отеля был дотоле резко ограниченным, а тут перспективы резко расширились, и мы решили дернуть в гости к Хвосту. Там мы примерно сутки пили дешевое вино, а затем началось по телевизору, ЕБН на танке и свержение феликса. Это были эйфорические минуты: дети разных народов, богема в последовательных фазах алкогольной интоксикации и распада личности, толпились разинув рты у крошечного, по-моему даже черно-белого, экрана. Казалось, что все будет хорошо. По поводу того, как вышло на самом деле, я лучше сейчас изливать желчь не буду. Хвоста давно нет, друг ушел еще раньше — органическая депрессия, повесился, уже получив иммиграционную визу в Израиль. Друга звали Яков Шубин. Земля пухом.

22 августа 2011
Вчера с Витей Санчуком съездили на Брайтон, в заповедный край лотофагов, где нас, эмигрантов, привычно поселяет убогая фантазия некоторых российских недокритиков. Брайтон-Бич, чтобы было понятно, расположен на крайней юго-восточной оконечности Бруклина, а я, как уже было отмечено, живу в Квинсе.

Теперь там возникло неудобство, потому что на пляже, согласно новому городскому закону по инициативе нашего заботливого мэра, запретили курить, и для этого надо возвращаться на городскую улицу. Некоторые российские обитатели удивляются, как мы тут вообще ухитряемся сохранять приверженность пороку в условиях постоянных и все нарастающих репрессий. Однако вот живем же. К сведению: пачка сигарет в Нью-Йорке, обложенная непомерными налогами штата и города, стоит 13—15 долларов. В Пенсильвании, где я на днях был, еще можно купить за 5.

Поскольку этот дневник задуман, по крайней мере задан, как литературный, приоткрою один из секретов мастерства. Я не бросаю курить потому, что не могу писать без курения — не только стихи, но и все остальное, чем зарабатываю на жизнь. На меня нападает какая-то глупая ажитация, и мысли разбегаются в стороны. Это накладывает строгие ограничения на осуществимый объем работ, вряд ли я сумею когда-либо порадовать читателей пространной эпической поэмой.

Брайтон сегодня не тот, что был в зените, народ состарился, дети, получив образование, съехали. Но колорит кое в чем сохранился. Одна из виденных сцен: из одного магазина выходит покурить барышня и говорит другой, вышедшей по той же нужде из соседнего: «Ну и где твой дегенерат?»

Брайтон, впрочем, вовсе не карикатура, каким он может показаться некоторым заезжим гостям. Море здесь настоящее, жилье давно недешевое, но зато обилие замечательных зеленных лавок и магазинов с едой, без которой экспату не выжить: квасом и ряженкой, гречкой и семечками. Пожилой житель по одесскому (и гарлемскому, кстати) обычаю выносит на улицу складные стулья, сидит часами у подъезда и обсуждает проблемы мироздания, в основном медицинские. В забегаловки подешевле, где готовят вполне вкусно, можно приносить и распивать — своего рода рай советской мечты. Вспоминаешь московские пельменные времен царизма, где необходимость неукоснительной бдительности так отравляла дружеское общение на троих. Жить стало веселей.

23 августа 2011
Сегодня у нас было землетрясение, но я, как всегда, все прозевал — как раз в этот момент ехал в лифте, а лифт у нас винтажный, там всегда трясет балла на четыре, а их ровно четыре и было. То есть было 5,8, но это в эпицентре, под Вашингтоном, там эвакуировали Пентагон и Капитолий. В следующий раз постараюсь быть начеку.

Но вот как раз подвернулась литературная тема. Написал нечто с упоминанием телефона и неживых людей, и очень скоро кто-то указал на Мандельштама: «Петербург, я еще не хочу умирать...» Проблема: в какой степени Мандельштам запатентовал это сочетание телефона с покойниками? Это ведь даже не сюжет, а просто столкновение двух образов. И что тогда делать, допустим, с морем и чайками — никогда не упоминать их в общем контексте? Патент тут, похоже, у Бахыта Кенжеева, у него есть любимый тост: над морем летают чайки, выпьем за здоровье хозяйки. А дальше идет здоровье мужа хозяйки, кота хозяйки, дантиста хозяйки и ad infinitum.

У меня складывается впечатление (и я тут не об авторе этой конкретной реплики, а шире), что взгляды на «проприетарность», так сказать, приемов и поворотов в последнее время сильно ужесточаются не по каким-то ускользающе тонким причинам, а в силу скудости эрудиции и круга чтения, да мне уже и возраст диктует необходимость попенять на молодежь. Самый навязший в зубах пример — это дольник. Стоит написать что-нибудь дольником, и тотчас записывают в эпигоны Бродского, большей частью с целью уязвить, но некоторые с похвалой, что даже досаднее. Бессмысленно пускаться в объяснения, что дольник вполне функционировал и до Бродского: оправдываешься — значит, виноват. Бродский унес с собой наше право на дольник.

Я, кстати, сталкивался и с совершенно уже чумовыми взглядами, что, дескать, этот дольник есть часть пресловутого английского наследия в его творчестве. Видимо, кое-где еще читают переводы Киплинга, и они там не в коня корм.

Есть еще и мысли про верлибр, но сегодня, изнурен стихийным бедствием, буду ждать гуманитарной помощи, а про верлибр еще подвернется случай.

25 августа 2011
Вчера ехал в метро, и сидящая рядом женщина доставала из сумки крошечные кусочки чего-то и съедала. Вспомнилось стихотворение Лимонова про старика, который кушает творожок. Обычно такая мелкая физиология в публичных местах беспричинно раздражает, но в данном случае раздражение было оттеснено открытием: я присмотрелся и понял, что женщина ест попеременно цветную капусту и зеленый лук. Какой-то был, видимо, смысл в этой макробиотической диете, но я постеснялся спросить.

Кому землетрясения мало, тем обещают ураган. К нам он попадет уже на излете, обложенный сильными налогами; тем не менее, мэр Блумберг рекомендует парковать автомобили на холмах, а ценные вещи перенести на второй этаж. Внял рекомендациям радио и сходил в магазин за солью, спичками и крупой. Жалко, что у них там нет фасованного интернета, еще не придумали. Робинзон на своем острове был на годы отрезан от фейсбука. От спама, впрочем, тоже.

Еще выскочил в зеленную лавку на углу Kew Gardens Road, там они нарезанный арбуз продают, в жару душеспасительно. Они — это китаянка средних лет, та, что в этом году немного умеет по-английски в отличие от той, что в прошлом. Но сегодня ей было не до этого, потому что в гостях у нее была другая китаянка с маленьким мальчиком, и они вместе на этого мальчика по-китайски кричали. А мальчик держал в руке пакет с кукурузными початками и почему-то его нежно гладил. Из крика я странным образом понял, что мальчика зовут Сема, но по-китайски. Так все это сбило с толку, что арбуз купить забыл, зато купил гуаву, чего совершенно не собирался делать, и теперь вот с недоумением на нее смотрю. Я даже не знаю, как ее едят.

Про верлибр так и плещет внутри, обрушивая берега, но еще потерпите.

Ссылки

• Современные записки-2011: Дмитрий Волчек, 22.09.2011
• Современные записки-2011: Сергей Носов, 21.09.2011