Истории о борьбе с советской цензурой, размышления о допустимой и недопустимой мере компромисса с властью и о разногласиях с ней в нынешней России по-прежнему актуальны
Имена:
Л. Пантелеев · Лидия Чуковская
ХХ век можно назвать веком музеев и архивов — именно в это время стремление сохранить прошлое в оставшихся от него предметах и документах развилось до степени просто необыкновенной. Но, что самое удивительное, большое количество сохранившегося вовсе не привело к исторической ясности. Даже наоборот — по сути дела, о том, как оно все в ХХ веке было «на самом деле»,
мы знаем чуть ли не меньше, чем о тех исторических эпохах, от которых ничего не осталось, кроме нескольких глиняных черепков. Вот почему настолько ценны «человеческие документы» — мемуарные заметки, воспоминания, дневники и дружеские письма, которые передают то, чего не может сохранить ни один официальный документ, — саму атмосферу ушедшей эпохи. Однако переписка Лидии Чуковской и Л. Пантелеева, вышедшая недавно в издательстве «НЛО», важна не только этим. Как отметил в своей рецензии на эту книгу
Андрей Немзер, это еще и интереснейший источник по истории советской литературы. Переписка показывает изнанку существования советского писателя — а вернее, писателя, который пытается в советских условиях быть честным перед собой и своими читателями.
Лидию Чуковскую — прозаика, поэта, диссидента — никому особенно представлять не нужно. Имя Л. Пантелеева, автора знаменитой «Республики ШКИД» (написана в соавторстве с Г. Белых) и хрестоматийного рассказа «Честное слово» было очень хорошо знакомо советским школьникам. Сегодня оно не то чтобы забыто вовсе — книги продолжают переиздаваться, — но вытеснено на периферию культурного поля. Л. Пантелеев — псевдоним (в переписке автор настаивает именно на таком его написании); настоящее имя писателя — Алексей Иванович Еремеев. В издании переписки используется своеобразное соединение псевдонима с реальным именем — Алексей Иванович Пантелеев. Интересно то, что похожая ситуация складывается и в случае Лидии Корнеевны Чуковской, имя которой, данное ей при рождении, было другим. И потому расхождение заглавия на обложке («Л. Пантелеев/Переписка/Л. Чуковская») и обозначения авторов в тексте самой книги вполне оправдано. Жаль только, что об этом любопытном срастании псевдонима и реального имени ничего не сказано в предисловии.
И автор предисловия Павел Крючков, и Андрей Немзер подчеркивают особую теплоту и доверительность дружеских отношений, связывавших Лидию Чуковскую и Алексея Пантелеева на протяжении почти шести десятков лет. Однако о происхождении этой дружбы ничего не говорится. Между тем оба корреспондента принадлежали к так называемым «маршакидам» — то есть кружку писателей, сложившемуся около Самуила Маршака и ленинградской редакции «Детгиза». Таким образом, их связывало не только теплое дружеское чувство, но и изначальные литературные установки, и одинаковое отношение к писательскому труду, и общая этическая позиция. Фактически они были не просто друзьями, но и соратниками. Все эти темы время от времени появляются в переписке, более того, Лидия Чуковская часто противопоставляет это «мы» всему остальному писательскому миру. И потому, конечно, во вступительной статье очень не хватает подробного рассказа об этом кружке и о судьбе всех остальных его участников. Без такого рассказа не совсем понятно, с каких именно позиций Чуковская критикует советских писателей и почему у Пантелеева все время возникают проблемы с цензурой. А дело в том, что оба они с самого начала не вписывались в ситуацию, сложившуюся в советской детской литературе.
Читать текст полностью
Павел Крючков в предисловии представляет переписку не только как интереснейший исторический документ, но и как своеобразный документальный роман: «…перед нами не только исторический портрет эпохи, бесконечный свидетельский “очерк литературных нравов” и вереница ярких портретов замечательных людей. Перед нами — сам собою сложившийся роман о дружбе, о доверии, о реликтовом чувстве братства, которое нуждается в протяженности — уже в совершенно новом времени, к новому человеку». Пожалуй, с определением «роман» тут не поспоришь — действительно, переписка представляет собой единое художественное целое со своим внутренним сюжетом и определенным набором персонажей. Но вот с тем, что этот роман сложился «сам собою», уже согласиться невозможно. Ведь сразу же за вступительной статьей следует предисловие публикатора, в котором прямо сказано: «Для публикации нами отобраны только те отрывки из писем, которые могут представить общий интерес». Этот роман, таким образом, не «сложился», а сознательно составлен из отобранных фрагментов писем Еленой Цезаревной Чуковской, которая на самом деле является третьим его соавтором. Кроме того, важной частью книги стали сделанные ею комментарии, которые следуют сразу за каждым письмом, оттеняя его и дополняя. Причем эти комментарии (очень качественные) в свою очередь рассчитаны на достаточно широкие круги читателей.
Научное издание биографических материалов — писем, дневников, записных книжек и т.п. в полном объеме — сложный и трудоемкий процесс, а получившаяся в результате книга обычно интересна только специалистам. Но тут как раз тот случай, когда и более широкая публика может найти много любопытного в неформальных заметках известных писателей. Особенно это касается второй половины ХХ века — когда, на мой взгляд, самое живое и интересное в прозе переместилось именно в документальную сферу. И потому, представляя материал в таком вот отредактированном и обработанном виде, книга предлагает очень перспективное решение проблемы популярного издания биографических документов. Переписка оказывается интересна не только историкам литературы, но и вообще всем читателям, интересующимся той эпохой.
Лидия Чуковская. Ленинград. 1930
Основное содержание переписки — советские издательские реалии. Мы видим, какая нечеловеческая борьба ведется за каждую статью и чуть ли не за каждый абзац. Вот Лидия Чуковская пишет: «Все редакции почему-то считают, что чем реже автор видит свое произведение, чем меньше прикасается к нему — тем лучше. Сейчас в Географгизе выходит Миклуха; мне не прислали ни гранок, ни сверки; дали верстку на 3 часа, предупредив, что трогать ничего нельзя. Мое литературное имя — Лидия Чуковская; там печатают Л. К. Чуковская, и никакие мои мольбы и протесты не помогают. Я говорю, что я не Л. Н. Толстой, что это — не собрание сочинений, — тщетно: “у нас в серии принято так” и баста...». Стоит отметить, что сама Лидия Чуковская была не просто хорошим редактором, но и автором книги «В лаборатории редактора». Вопросы редактуры часто обсуждаются и в переписке: «Что она сокращена, я почувствовал, но где и как это сделано — не заметил. Как всегда, автор переживает “порчу” болезненнее, чем читатель, даже читатель требовательный и придирчивый. И почему так случается, что поправки и купюры не укрепляют и не улучшают статью, а всегда портят?» — пишет чуть дальше Алексей Пантелеев. Оба корреспондента постоянно читают и честно разбирают произведения друг друга. И это является не только актом дружеской поддержки, но и самой настоящей редакторской работой над текстом, как бы компенсирующей то, что отсутствует в официальной издательской практике.
Что касается советской редактуры, то в переписке она в основном выступает в виде цензуры, которая нещадно калечит художественные и документальные произведения, изгоняя из них малейшие следы «правды». И вот тут позиции Чуковской и Пантелеева несколько расходятся, хотя обоюдное уважение при этом остается неизменным. В случае возникновения цензурных придирок Лидия Чуковская придерживается принципа «или все, или ничего», а Алексей Пантелеев старается опубликовать «хоть что-то», считая важным появление в печати хотя бы части «правды»: «Вы пишете, что мой голос звучит в статье полным звуком. Я позаботился об этом. После зубодерных операций я своими руками обточил все острые углы и зазубрины. Но в последнюю минуту, уже перед сдачей номера в печать, из статьи выдрали еще три абзаца. После этого мне кажется, что статья просто шамкает, а не “звучит полным звуком”». Только в одном случае писатель занимает крайне жесткую позицию — когда от него требуют снять упоминание о самой Лидии Чуковской. Однако при этом требовательность к себе как к автору, стремление высказаться честно и прямо совпадают у обоих корреспондентов и на протяжении всей переписки с годами только увеличиваются, особенно у Лидии Чуковской: «У меня сплошные неудачи и конфликты — с Детгизом, с Учпедгизом — я совсем потеряла способность ладить с чиновниками, не вылезаю из стычек, и всегда терплю поражения. Но это все забываешь, когда внутри пишется, уже как бы сама собой, книга. Ешь — она пишется, ляжешь — пишется. Слова и ручка не поспевают за ней».
Под «правдой» здесь понимается официально замалчиваемая часть русской культуры и истории — имена и литературные произведения, вычеркнутые из советского культурного сознания. Борьба за возвращение этих имен как раз и отражена в переписке. При согласии с необходимостью внешних уступок, уступки внутренние всячески осуждаются и Чуковской, и Пантелеевым: «Мне вспоминается такой случай. Молодого автора, выпустившего две книги, активно портила, даже поганила детгизовская редакторша. Я предложил ему поставить вопрос в Союзе. Он отказался, заявив, что “сознательно платит эту дань редакции”. Я понял, что он ловкач, а не художник, и плюнул». Позиция писателя должна быть бескомпромиссной, несмотря на возможную сложность жизненных обстоятельств: «ДДК потребовал убрать наиболее интересные главы — и, слышно, Сарнов, скрипя зубами, согласился... Упрекать его я не могу: у него жена, ребенок, это его первая книга — но я огорчена очень. Я так хотела, чтобы книга о Вас была хорошая. Она будет плохая. И человек, значит, не состоится, раз он сдался. И — это жаль». Лидия Чуковская ценит Алексея Пантелеева как писателя именно за правду (в данном случае под «правдой» уже понимается реалистическое изображение действительности): писатель, по ее мнению, является классиком русской литературы ХХ века. И с этой же позиции Чуковская оказывает всяческую поддержку А.И. Солженицыну.
Обсуждение всех этих проблем увлекает настолько, что не сразу замечаешь одну важную вещь — вопросы писательского мастерства как такового в переписке постепенно отходят на второй-третий план, а на первом плане оказывается исключительно борьба за «правду». Как и в 60-х годах XIX века, литература перестает быть искусством и становится способом противостояния государству. Отчасти, конечно, такому положению вещей способствовало то особое место, которое литература занимала в советском обществе. Даже по этой переписке людей, находящихся, некоторым образом, во внутренней оппозиции, хорошо видно, какое значение имела тогда литература — выхода книг ждут, многотысячные тиражи быстро раскупаются, критические статьи читаются и активно обсуждаются, устраиваются круглые столы и дискуссии. Советская культура была литературоцентрична — неудивительно, что литература подменяла собой все, в том числе и правозащитную публицистику. И что именно критерий подлинности становится главным при оценке литературного произведения.
С этой точки зрения особенно важно то, что расхождение с официальной литературой и у Чуковской, и у Пантелеева было в первую очередь именно этическим, а не эстетическим. Оба корреспондента не согласны с пропагандой лжи, с замалчиванием репрессий, с вытеснением из литературы правдоподобия в пользу идеологической верности, однако сами базовые основы советской культуры — ориентация на всестороннее воспитание и просвещение, на коллективизм и сотрудничество — их, кажется, устраивают. Лидия Чуковская ведет борьбу не с советским строем, а с «перегибами». Она не отделяет себя от страны и вообще не делит литературу на две части: «Читаю “Дни” Самойлова, “Возраст” Межирова, Бродского. У каждого нахожу нечто страстно любимое. И вообще знаете — мы очень богаты: всем. Замечательная у нас страна». Это особенно хорошо заметно по истории борьбы за дом-музей К.И. Чуковского. В сознании своего долга перед народом и неуклонном выполнении взятых на себя обязательств, какие бы трудности ни встречались на этом пути, Чуковская прямо наследует русской интеллигенции XIX века со всеми ее просветительскими устремлениями — и иллюзиями.
Совсем другой была позиция Корнея Чуковского. В комментарии приводится фрагмент его письма с отзывом на статью Чуковской «Во имя главной цели», опубликованной в «Литературной газете» 19 июня 1954 года: «Статья отличная, но чем она лучше, тем она бесцельнее, бессмысленнее. Ты пришла в публичный дом и чудесно, красноречиво, убедительно доказываешь девкам, как хорошо быть благородными девицами и не продаваться солдатне по полтиннику. Девки только захохочут визгливо — и запустят в тебя кто туфлей, кто рюмкой. А хозяйка публичного дома прикажет спустить тебя с лестницы. <…> Ты приходишь к растленным писакам и заклинаешь их Чеховым быть благородными. Это “трогательно”, потому что безумно. Не сердись на меня за резкость. Ты знаешь, как я люблю тебя и твое. И мне больно, что такие громадные силы тратятся на такие бесцельности. Больно, что ты своим золотым пером выводишь эти плюгавые имена и фамилии, больно, что ты тратила время на изучение их скудоумной продукции». И вот тут уже, как видим, расхождение оказывается эстетическим — и принципиально непреодолимым. Отчасти, быть может, что-то похожее имел в виду и Алексей Пантелеев, когда в 1972 году у него невольно вырвалось: «По-видимому, и в самом деле нельзя служить и Богу, и Мамоне».
С момента смерти Советского Союза прошло уже двадцать лет, а советские методы редактирования по-прежнему живут и процветают как в толстых журналах, так и в коммерческих издательствах. Так что эта переписка ничуть не утратила своей актуальности.
{-tsr-}В 1957 году Пантелеев пишет следующее: «Когда я Вам писал последний раз, статьи Щеглова я еще не прочел. Конечно, статья прекрасная. В ней есть одно качество — надеюсь, не придуманное мною. Впечатление, что автор знал, чувствовал, что скоро уйдет от нас, что он уже одной ногой там, где нет ни союза писателей, ни “Литературной газеты”, ни врагов, ни друзей, ни обиженных самолюбий... Статья написана без малейшей оглядки — так, словно писал ее человек, живущий в 2000-м году. Необыкновенное чувство историчности, объективности, чудесное сочетание страстности и беспристрастия».
К сожалению, писатель, очевидно, ошибся со сроками. Быть может, критик, живущий в 2050-м или, нет, лучше в 2100 году, и сможет писать безо всякой оглядки, но в 2000-м и даже 2010-м году продолжали существовать и даже отчасти влиять на современную русскую литературу и Союз писателей, и «Литературная газета», и враги, и друзья, и обиженные самолюбия.
Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929—1987). — М.: Новое литературное обозрение, 2011
