Про загляденье

Не удивляйся, но традиция забрасывания окружающих дерьмом не единственная в отечественной словесности

Полемику с Виктором Топоровым, enfant terrible русской литературной критики, его коллеги по цеху считают задачей неблагодарной. Когда разразился последний громкий скандал вокруг сборника «Петербургская поэтическая Формация» (этой антологии современных петербургских поэтов издатели предпослали разгромные предисловия Виктора Топорова и Дмитрия Быкова), литературная общественность привычно пожала плечами; исключение составили только колонка Григория Дашевского и лаконичные реплики Александра Скидана и Дмитрия Голынко. Однако когда в петербургском журнале «Прочтение» появилась колонка Вячеслава Курицына, посвященная вопросу о «праве на хамство» в литературной критике вообще и феномену Виктора Топорова в частности, – поэт, издатель, филолог, критик и куратор литературных проектов Дмитрий Кузьмин не смог молчать.

О том, что русская литературная критика находится при последнем издыхании, причем издыхает она каким-то таким скверным и стыдным способом, что нет возможности ни горевать, ни сочувствовать («Бобо мертва, но шапки не долой»), — сказано уж много. Одним из первых признаков смерти является, как сказано в другом классическом источнике, посинение трупа: совершенно исчезла возможность литературной полемики, поскольку представители критического цеха почти без остатка разделились на добропорядочных рутинеров, которых невозможно оспорить, потому что они ничего существенного и не утверждают, и громогласную косноязычную сволочь, с которой дискутировать — все равно что разъяснять гадящему в подъезде бомжу правила хорошего тона. Впрочем, разделение это условно, потому что сволочь тоже ничего содержательного не утверждает (об этом чуть ниже). На этом фоне внезапное появление на критическом небосклоне Вячеслава Курицына, полтора десятка лет носившегося по нему беззаконной кометой и уж несколько лет как завалившегося наконец, обессилев, за топкий петербургский горизонт, смотрится событием, заставляет прочесть внимательно и позволяет вступить в дискуссию.

Курицын вкратце сообщает нам, что «нынче письмо о литературе — почти исключительно рецензионное, а не критическое. Критика — это расширение контекста, идейные споры, перебранки, реплики в сторону, обобщающие заметки и именно что мордобой», но мордобой этот — «Игра такая. Милые бранятся, только тешатся. Называя друг друга вонючими козлами в каждом номере «Литературной газеты», мы с П.В. Басинским шли после верстки пить водку в ЦДЛ и даже делили на двоих одну литгазетовскую дачу в Шереметьево. <...> мы обливаем друг друга мочой и калом как бы не совсем всерьез. Именно «как бы». Всякий публичный человек не совсем человек, а отчасти свой собственный персонаж. Даже если он все говорит на полном серьезе: воспринимается он все равно несколько в кавычках. Это общее правило, а тем более ярко проявлялось оно в "ситуации постмодернизма"». Оба суждения хотелось бы опротестовать; начнем со второго.

Кажется, оппоненты так долго и старательно объясняли Курицыну, будто постмодернизм — это просто надувательство и очковтирательство, что Курицын в конце концов в это сам поверил. Никакого специфического отношения ни к постмодернизму вообще, ни к литературной критике в частности описываемая им картина не имеет. Помню, Евгений Бунимович рассказывал, как на каком-то политическом ток-шоу в прямом эфире жириновец Митрофанов, распалясь под занавес, уже полез к нему по рядам, приговаривая: «Ну, сейчас!» И тут-то программа закончилась; жена Бунимовича, сидевшая у телевизора, в панике бросилась звонить попавшему в опасность мужу, а депутат Митрофанов при звуках команды «Стоп, снято» замер, не довершив движения, широко улыбнулся и сказал: «Ну что, кофейку?» Этот эпизод, как и все подобные в литературном пространстве, происходит не столько во вселенной Бодрийяра, сколько во вселенной Ги Дебора, где реальности «только в том, что она не есть, и дозволено являться». Постмодернистская мысль выделяет симулякр, отличая его от непустого знака; она позволяет говорить правду благодаря тому, что четче и всестороннее определяет условия порождения и существования этой правды, позволяет удерживать свою идентичность, оставаться собой благодаря перманентному вычленению и отшелушиванию ложных, наведенных идентичностей; проще говоря, постмодернизм проблематизирует каждое из трех понятий, составляющих утверждение «я говорю правду». От этого оное утверждение не превращается в «нет больше никакой правды — ври на здоровье»: это не постмодернизм, а смердяковщина. И да простит меня Вячеслав Курицын, но я усматриваю некоторую причинно-следственную зависимость вот этой девальвации постмодернистских концепций в плоскую смердяковщину — от их погружения в социокультурное пространство, в котором пьют водку в ЦДЛ и живут сообща на литгазетовских дачах. Потому что это пространство еще и не то умудрялось схавать, переварить и обратить в то, что в итоге всякого переваривания обычно получается на выходе.

Возвращаясь к тезису Курицына о природе и задачах критики, я чувствую себя неловко, потому что мне придется повторить примерно то же, о чем я твержу уже много лет. Да, критика — это расширение контекста. В том числе и внутри жанра рецензии она — расширение контекста: правильно устроенная рецензия помещает рассматриваемое произведение в тот ряд явлений, к которому оно может принадлежать, и определяет его специфику в этом ряду. Иначе устроенная рецензия в существе своем не является критическим высказыванием вовсе, проходя либо по ведомству беллетристики, либо по ведомству рекламы и пиара. Да, критика обязана восходить от частного к общему, от отдельного текста — к проблемам и тенденциям. Но милые сердцу Курицына «перебранки, реплики в сторону, обобщающие заметки и именно что мордобой» — это никакое не восхождение, а вертолетный десант вражеской зондеркоманды. В «обществе спектакля» реальности литературы дозволено являться только в том, что она не есть: на саму литературу, на ее собственный контекст, на ее собственные проблемы и тенденции все плевать хотели. Скандал и хамство не привлекают внимание к литературе и уж тем более не расширяют контекст ее анализа, а замещают и вытесняют ее: никого из азартных читателей базарно-сортирной «критики» совершенно не интересует, что же там в действительности написано в подвергаемых экзекуции текстах, каковы их собственные свойства. И для самих флагманов этих потешных баталий в акватории выгребной ямы «перебранки, реплики в сторону и именно что мордобой» — единственный способ затушевать свою принципиальную неспособность сказать что-либо важное и осмысленное по существу, компенсировать громкостью визга его абсолютную бессловесность.

Курицын даже вроде как недоумевает по поводу одного из флотоводцев: «когда он хвалит — получается в среднем случае скучно, а ругается — на загляденье». Почему скучно, я не спрашиваю (чтобы интересно хвалить, надо формировать собственную систему позитивных ценностей, это непростое занятие), но в чем загляденье-то (опять привет Ги Дебору)? Вот у писателя помянут мимоходом «общавшийся с крысами моложавый профессор» (зоолог, стало быть), который «с голубями столкнулся впервые и поэтому летал в другой город к коллеге, с которым у них был совместный проект», — и вице-адмирал фекальных флотилий г. Лямпорт на протяжении 20 (!) предложений изощряется по этому поводу: «Едва грызунов передушил, а тут новость — голуби гадят. То понос, то золотуха. Не успеваешь оправиться, не то что сообразить. Откуда голуби? <...> профессор резко сменил круг друзей. Были — крысы, шакалы, редиски. Нехорошие люди. А теперь — голубки. А может, «голуби» — фонетический намек на «голубой». Профессор сменил сексуальную ориентацию? И поэтому-то он летает в другой город к коллеге, с которым у него, эвфемистически выражаясь, "новый проект"», и т.д., и т.п. Весело, весело, читатель! Сколько нового мы узнали о современной литературе, как расширились наши горизонты!

На прощание Курицын, не надеясь, что на этакое «загляденье» заглядятся слишком уж многие из тех, кому до самой литературы есть какое-либо дело, стращает: надо-де беречь старую крысу, она у нас одна, без нее весь критический род угаснет, и даже как-то по-стариковски сетует на угасание «традиций русской литературы». Видишь ли, Слава: постмодернизм, помимо прочего, научил некоторых из нас, что традиция — не одна: их много и можно их по-разному конструировать. Не удивляйся, но традиция забрасывания окружающих дерьмом не единственная в отечественной словесности. И некоторым, странное дело, ближе какие-то другие варианты — с акцентом на будущем, а не на прошлом, и на любви, а не на ненависти.

Еще по теме:
Дмитрий Кузьмин: «Иначе надо просто расстреливать лишних!»
Мария Майофис, Илья Кукулин. Мы все в ответе за козла
Стихи вживую. Дмитрий Кузьмин

Ссылки

• Дмитрий Кузьмин: «Иначе надо просто расстреливать лишних!»
• Стихи вживую. Дмитрий Кузьмин
• Мария Майофис, Илья Кукулин. Мы все в ответе за козла