Диссидент как борец с инакомыслием

ВСЕВОЛОД БЕНИГСЕН возражает Анне Наринской и другим участникам круглого стола про диссидентов и полагает, что их основной враг – здравый смысл

OPENSPACE.RU публикует письмо автора романа «ВИТЧ» ВСЕВОЛОДА БЕНИГСЕНА, которое является реакцией на полемику вокруг восприятия диссидентского движения в нынешней России — то есть на опубликованную журналом Citizen K статью Анны Наринской «Подделка памяти» и проведенный нами совместно с «Радио Свобода» круглый стол. Комментарий СТАНИСЛАВА ЛЬВОВСКОГО — в конце материала.


Российское литературное сообщество давно живет обособленной жизнью. Закрытой и потому мало кого интересующей. Или наоборот — мало кого интересующей и потому закрытой. Ничего удивительного тут нет. Медийных лиц-имен (как в кинематографическом или телевизионном сообществах) здесь почти нет — Быков да Проханов. Дискуссии ведутся без мордобития (исключая пример все с тем же Димой Быковым, который три года назад пытался в Нью-Йорке облить свиным говном критика Ефима Лямпорта), с применением слов типа «верифицируемый», «нарратив», «дистопия», и выглядят как переливание из пустого в порожнее. В общем, войны здесь локальные, бури — стаканные. Но так уж вышло, что в центре недавно развернувшегося спора о советских (и современных) диссидентах оказался мой последний роман «ВИТЧ». Артподготовку провела А. Наринская гневной статьей под красноречивым заголовком «Подделка памяти». Затем (с участием все той же Наринской) OPENSPACE.RU совместно с «Радио Свобода» организовал круглый стол, посвященный теме диссидентства. И там мой роман (наряду с романом Л. Улицкой «Зеленый шатер») снова оказался в центре обсуждения. Я не вхож в литературные круги и не настолько тщеславен, чтобы придавать значение очередной «стаканной буре», если бы не напрашивалось кое-какое обобщение. Увы, крайне грустное.

Вкратце суть как статьи, так и дискуссии сводится к тому, что в обществе (в литературе, в частности) наблюдается нехорошая тенденция — мочить диссидентов в сортире (парафраз знаменитой цитаты неслучаен, далее видно почему). Кто-то реагирует на сие спокойно, по-философски, кто-то печалится и винит себя (мол, наше поколение недоглядело), а кто-то, как Наринская, реагирует болезненно — в стиле «наших бьют!». В статье «Подделка памяти» она называет меня «конъюнктурщиком», намекает на сервильность и выстраивает странную логическую цепочку, в результате чего я оказываюсь в одной компании с Лимоновым, Улицкой, Прохановым и… Путиным. Сразу оговорюсь, что наличие в списке Проханова меня не удивляет, поскольку хаос в его голове позволяет ему одновременно числиться в самых разных списках: и рьяных коммунистов, и рьяных антикоммунистов, и монархистов, и антимонархистов, и путинистов, и антипутинистов (по меткому выражению В. Емелина, пародирующему письмо читателя газеты «Завтра» в «Огонек»: «вы уничтожили дворянство, вы развалили КГБ» — ну, каша и каша, ладно). Плохо только то, что Наринская упоминает Проханова на полном серьезе — все здравомыслящие люди уже давно поняли, что всерьез его нельзя воспринимать. Остальные (включая мою персону) — любопытный психоделический набор. Поскольку трудно исходить из того, что кто-то из литераторов мог повлиять на Путина, выходит, что это Путин повлиял на вышеперечисленных лиц, внедряя свою нелюбовь к диссидентам. Но Улицкая (проявившая себя в переписке с Ходорковским как умеренный либерал) и тем более вечный бунтарь Лимонов (претворяющий в жизнь строчку-девиз Егора Летова «я всегда буду против») в роли верных путинцев выглядят смешно. Остается еще один вариант: литераторы подсознательно идут нога в ногу с Путиным. Но, увы, и это звучит нелепо, ибо Улицкая в своем романе скорее журит диссидентов за бездействие и болтовню, нежели ненавидит их, а Лимонов свою нелюбовь к оным (а также к эмигрантской среде, к капитализму и пр.) начал проявлять лет эдак 30—40 назад. Если это и можно назвать тенденцией у Лимонова, то довольно затянувшейся. Но это к слову.

Таким образом, концепция с пресловутой конъюнктурностью складывается как-то хило. Хотя, признаюсь, существуй она в действительности, ничего страшного я бы все равно не увидел. Если под конъюнктурой подразумевать не злободневность, а угождение чаяниям власти (то есть вольный или невольный соцзаказ), то и «Бесы» Достоевского — вполне конъюнктурный роман. Существует даже такой термин «антинигилистический роман», где «Бесы» идут вполне «в тренде» таких произведений, как «Некуда» и «На ножах» Лескова, «Обрыв» Гончарова и др. И власть могла бы только порадоваться, что революционеры в «Бесах» выведены так неприятно устрашающе. На качестве романа «конъюнктурность», как мы видим, никак не сказалась. Скажу более, я писал не о художниках вроде изгнанного из СССР Войновича или лишенного советского гражданства Любимова — эти как раз мыслили вне советско-антисоветских штампов, а о тех, которые вместо того, чтобы творить, положили свой дар божий (если таковой был) на алтарь борьбы с властью.

Но возможно, конъюнктура конъюнктуре рознь? Может быть, конъюнктура — это отказ от индивидуального мышления в пользу некоего общественно-идеологического?

Но в таком случае диссиденты являются конъюнктурщиками в той же степени. Ведь борьба за свободу (точнее, против власти) — тоже идеология, хотя и более бескорыстная, чем борьба за власть.

Наринская честно пытается прояснить свою претензию в конъюнктурности — «видно же, человек решил написать так, чтобы всем подошло». И снова какая-то нелепость. Угодить всем невозможно, а если мне это и удалось, так я только рад, ибо это означает, что я работаю на всех уровнях сознания. При этом, однако, остается загадочным, как я мог угодить всем, если столь злобен в своем отношении к диссидентам. То есть всем это не могло подойти априори. Откуда же тогда «человек решил написать так, чтобы всем подошло»?! Наринской-то, вишь, не угодил. Так в чем же дело? Может быть, ее раздражает мой «совершенно бездарнейший роман»? Но ради «совершенно бездарнейшего романа» не пишут статьи и не собирают круглые столы. К тому же после таких слов обычно следует художественная критика (конструкция романа, разбор образов), но таковой не последовало. Почему?

Ответ на все эти странности дает тон и ход дискуссии, а также кое-какие детали, при близком рассмотрении которых проясняется и агрессивность тона («Подделка памяти» — одно название чего стоит), и неуклюжая противоречивость обвинений, и даже Путин в компании с Лимоновым.

Дело не в том, что я задел диссидентов или написал плохой роман, а в том, что, по мнению Наринской, моя критика диссидентов совпала с мнением… власти. Иными словами, дело в идеологии. Вот оно! Грех, который либералы не прощают. Никому и никогда. Я не объект критики для Наринской. Я — враг. А враг, если не сдается, то что? Правильно. Теперь ясно, что, по ее мнению, является страшной конъюнктурой (антилиберализм). Ясно, что подразумевается под словами «угодить всем» («всем» здесь — синоним власти, а вовсе не народа, как можно подумать). Вот откуда взялось пафосно-советское название как статьи, так и всей полемики — «Подделка памяти» — название, подходящее скорее газетным заголовкам советских времен — сразу вспоминается «Бард с чужого голоса» (статья, бичующая Шевчука и «ДДТ») или «Рагу из синей птицы» (печально знаменитая статья о «Машине времени»). Вот главная причина плохо подкрепленного аргументами раздражения. Вот почему роман как художественное произведение не интересует. Я покусился на святое. На синюю птицу счастья 70-х — диссидентов. Их не замай. Не позволим делать из синей птицы рагу!

Стоп. Неужели я равняю заклятых врагов? Либералов и тех, кто писал те советские статьи? Как можно? Можно. Воюют не враги, воюют двойники, как сказал Ю. Олеша.

А С. Довлатов конкретизировал: после коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.

Борьба с «кровавым путинским режимом» застит либералам глаза до такой степени, что они давно перестали различать промежуточные цвета, кроме черного и белого. Похвалить (согласиться, поддержать) в современной интеллигентной среде Путина (уже не важно, в чем соглашаться и поддерживать — в действиях, словах, отношении к чему-либо) — это гарантированно подвергнуться остракизму. Однозначность (и нетерпимость), с которой нынешние либералы (преемники тех самых диссидентов) судят об окружающем мире, пропитаны идеологией и абсолютно идентичны коммунистической морали «кто не с нами, тот против нас». С одной поправкой: нынешние либералы пошли еще дальше коммунистов (Довлатов бы сейчас изменил порядок своей ненависти — «после антикоммунистов я больше всего ненавижу коммунистов»), ибо их моралью медленно, но верно становится «кто против них, тот с нами». И вот мы уже видим либералов на всяких маршах несогласных в компании националистов, фашиствующих радикалов, тех же коммунистов и пр. Оторопь берет. Ничего себе смычка. Но им главное — Путина потопить, а там хоть потоп!

И вот, собственно, к чему пришли нынешние «инакомыслящие» либералы — к нетерпимости к инакомыслию. Здрасьте — пожалуйте. Но инакомыслие — это не догма (это что ж за человек, который назло всем во всем пытается думать иначе? дебил, что ли?). Инакомыслие — это свободомыслие. Здравомыслие, если хотите. И в этом плане гораздо более свободны и здравомыслящи были все те же Ю. Любимов, М. Захаров или В. Войнович. Потому что они не ставили задач свергнуть «кровавый режим». Они просто учили мыслить свободно. А чтобы донести свое учение до бóльшего количества людей, они были вынуждены идти на компромиссы с властью, где-то уступали, где-то играли, где-то хитрили. И это была их борьба. Очень даже компромиссная (компромисс — признак здравомыслия). И, поверьте, их учение принесло гораздо больше плодов (и разрушило в конечном итоге СССР, о чем я лично не жалею, ибо к коммунистам себя не отношу), чем бескомпромиссная борьба диссидентов, которые под инакомыслием подразумевали исключительно борьбу с ненавистным режимом.

И мой роман был изначально как раз о том, что яростно борющийся с властью творец зависит от власти ровно настолько, насколько он от нее зависит, если пытается ей угодить. И Лесков, и Пушкин лавировали, если надо было, но вообще не пытались ни угодить власти, ни бороться с ней. Поставленная в таком конкретном виде цель («хочу в своем произведении лизнуть (обругать) власть») убивает творческого человека. Это, если угодно, измена творчеству, ибо в таком подходе уже видна зависимость от одного факта существования власти. А ежели речь не о творцах, то дело принимает совсем печальный оборот. Диссидент выходит профессиональным борцом с властью (звучит смешно, но таковые примеры, увы, имеются). Но неужели ж непонятно, что такой профессионал будет бороться с любой властью (то есть в сухом остатке мы имеем идиота-анархиста), ибо как только одна власть уйдет, ему не с чем будет больше бороться.

Удивительно, что мой роман «ВИТЧ» (посвященный в большей степени современности) получил благодаря подобной дискуссии неожиданное продолжение (и подтверждение). Оказалось, что «вирус иммунодефицита творческого человека» жив. Перед нами несколько образованных людей, которые переливают из пустого в порожнее понятие диссидентства, катают его на языке, как горячий пельмень, но мыслят идеологическими штампами. Они нагружены советскими мифами о моральном действии и бездействии, о том, что нельзя хулить то, за что боролись наши отцы и деды (ясно за что — «за светлое будущее», как и коммунисты), о том, что художник (да и просто человек) кому-то чем-то обязан. Возможно, должен умереть на баррикадах или броситься грудью на дзот. Возможно, обязан бороться за народное счастье и свергать власть. А если он будет власть любить, так ему лучше сразу удавиться. Такому не место в нашем муравейнике! Чем же тогда антикоммунисты отличаются от коммунистов? Довлатов, боюсь, был прав — ничем.

В конце круглого стола читателю предлагается проголосовать за то, кто является «сегодняшним диссидентом среди писателей». Среди предлагаемых «опций» оказался и я с Улицкой, и Рушди с Лимоновым, и даже Мамлеев. Просто перечислены наши имена-фамилии. А последним идет Солженицын, причем в следующей форме «Солженицын, потому что бессмертен». Не знаю, было ли это скрытым стебом (вряд ли), но прозвучало очень уж к месту. Солженицын у них превратился в Ленина. Что-то вроде «идеи Ленина бессмертны!».

У народа в свое время отобрали Бога. Взамен дали парочку земных — Ленина да Сталина. Когда этих отобрали, россияне приуныли. С земными как-то попроще. Они всегда дадут ответ, как правильно, а как нет, как надо поступать, а как нельзя. Истинный же Бог не отдает приказов, он дает свободу выбора. Но россияне не могут преодолеть въевшееся совковое сознание. Им нужен пастырь, светоч и ориентир. Народ по-прежнему ждет Сталина (вспомним пресловутое шоу «Имя России»), а либеральная интеллигенция уже нашла своих богов: Солженицына и Сахарова.

Остальная интеллигенция — не знаю. Видимо, они подлинно инакомыслящие. С ними либералы и будут вести беспощадную борьбу. Впрочем, судя по статье Наринской и круглому столу, уже ведут. Бог у них уже есть. Враг тоже.

Они, правда, думают, что основной их враг — власть. На самом деле — здравый смысл.

{-page-}


Комментарий Станислава Львовского

Письмо Всеволода Бенигсена, которое OPENSPACE.RU с готовностью публикует, — мы полагаем, что автор имеет право аргументированно ответить на критику со страниц того же издания, откуда критика эта раздалась, — вызвало у меня, признаться, некоторое недоумение. В основном потому, что представляет собой, как это ни печально, ответ не на то, что сказано в статье «Подделка памяти». И не на то, что говорилось в ходе круглого стола. Всеволод Бенигсен ведет полемику не с Анной Наринской и не с участниками дискуссии. Он ведет полемику с самим собой.

Сначала автор письма удивляется тому, что его имя оказалось «в одной компании» с Путиным, Улицкой, Лимоновым и Прохановым (в исходном тексте упоминаются еще и Кантор с Доренко, но их имена Бенигсен опускает), и обвиняет Анну Наринскую в отсутствии логики. Между тем это и правда сравнительно случайный набор имен, всего лишь иллюстрирующий, насколько широк консенсус неприятия диссидентов в нынешнем российском обществе. Отводя обвинение в конъюнктурности, Бенигсен почти прямо пишет, что продолжает традицию «антинигилистического» романа, буквально подхватывает эстафету Ф.М. Достоевского. Бенигсен приписывает Анне Наринской следующий ход мыслей: обвинение в конъюнктурности связано с тем, что его «критика диссидентов, совпала с мнением… власти».

Сам я совершенно не уверен в том, что Всеволод Бенигсен хотел написать конъюнктурный роман. Более того, отлично, если так. Куда лучше того, в чем сам писатель, кажется, не видит никакой беды, а, пожалуй, чем даже и гордится: «Конъюнктура — это отказ от индивидуального мышления в пользу некоего общественно-идеологического». Мне кажется, это именно то, о чем говорится в «Подделке памяти»: «Бенигсен подхватывает мысль, которую принято, а соответственно — выгодно, думать». Намеренно это было сделано или нет, но тот факт, что идеология романа совпала с идеологией режима в самом широком смысле (то есть не только с идеологией власти, а и с идеологией общества), по-моему, трудно подвергать сомнению.

Если я правильно понимаю, никто из участников дискуссии не полагает основной проблемой «ВИТЧа» тот факт, что мнение автора «совпало с мнением власти». Напротив, вся довольно длинная и обстоятельная дискуссия велась вокруг того несомненного факта, что идеология романа совпадает с настроением очень широких общественных кругов. И целью этой дискуссии было не разобрать роман Всеволода Бенигсена, о котором, кстати говоря, у нас писал уже во вполне академическом ключе Марк Липовецкий, а понять, что означают эти настроения, откуда они взялись и как сформировались.

В последней части письма Всеволод Бенигсен выдвигает тезис о том, что «компромисс — признак здравомыслия», и повторяет в измененном виде обсуждавшийся на круглом столе миф о том, что «диссиденты развалили СССР» — только по Бенигсену получается, что его развалили способные на компромисс Ю. Любимов, В. Войнович и М. Захаров. Затем писатель обвиняет участников круглого стола в приверженности «советским мифам о моральном действии и бездействии», в вождизме, в желании уничтожить его, писателя, и приписывает им (нам) еще несколько черт «клишированного либерала», почерпнутых из самого базового, газетного варианта нынешнего охранительного дискурса. Именно эта часть письма практически полностью совпадает с идеологией самого романа, но, повторяю, не имеет никакого отношения ни к людям, о которых идет речь в этом письме, ни к обсуждавшейся проблематике.

Остается надеяться, что после того, как эмоции улягутся, Всеволод Бенигсен найдет в себе достаточно любопытства для того, чтобы вернуться и перечитать то, о чем говорилось на круглом столе. А там, возможно, и перейти от дискуссии с самим собой к дискуссии с другими. Это было бы хорошо, потому что «отказ от индивидуального мышления в пользу некоего общественно-идеологического» для писателя, да и просто для человека означает, вообще говоря, катастрофу. Ну и последнее. Не знаю, давно ли Всеволод Бенигсен читал «Мастера и Маргариту» — давно, наверное, как и все мы.

Так вот, про Солженицына — это была шутка.