Диссиденты: подделка памяти?

Всеобщую неприязнь к диссидентам в современной России обсуждают АЛЕКСАНДР ДАНИЭЛЬ, АЛЕКСАНДР ИВАНОВ, СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ, БОРИС КУПРИЯНОВ, АННА НАРИНСКАЯ, ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА и СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ

Имена:  Александр Даниэль · Александр Иванов · Анна Наринская · Борис Куприянов · Елена Фанайлова · Сергей Кузнецов · Станислав Львовский

Поводом к этому круглому столу, проведенному совместно OPENSPACE.RU и радиостанцией «Свобода», послужила статья Анны Наринской «Подделка памяти», о новом романе Всеволода Бенигсена «ВИТЧ». Статья эта вызвала такой живой отклик, что нам показалось продуктивным продолжить разговор. В обсуждении принимают участие автор статьи, специальный корреспондент «Коммерсанта» АННА НАРИНСКАЯ; историк, правозащитник, член правления общества «Мемориал», руководитель программы «История советских диссидентов» АЛЕКСАНДР ДАНИЭЛЬ; участник проекта «Фаланстер» БОРИС КУПРИЯНОВ; главный редактор издательства Ad Marginem АЛЕКСАНДР ИВАНОВ, писатель СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ. Ведущие — поэт и журналист «Радио Свобода» ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА и шеф-редактор отдела «Литература» OPENSPACE.RU СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ.






Елена Фанайлова: Для начала я прошу вас подумать навскидку: кто такие современные диссиденты? Я обнаружила в поисковике, что практически наравне со словом «диссиденты», которое относится к истории правозащитного движения, в выдаче поиска появляется, например, рэп-группа «Диссиденты», которая существует десять лет и которая в своем мире является диссидентом только потому, что они пишут лирические мелодии. Кого мы можем представить в роли диссидентов? Может быть, начнем с автора статьи?

Анна Наринская: Я не могу сказать, что я долго об этом думала. Мне просто кажется, что есть устоявшееся словоупотребление — в связи с совершенно другими идеями я тоже смотрела историю употребления слова «диссиденты» начиная с XVI века. Слово это часто употребляется у Диккенса, где говорится о конкретных протестантских сектах, которые не принадлежат к главенствующей англиканской церкви. Мне кажется, что значение, в котором это слово употребляется в России и употреблялось в Советском Союзе в свое время, предполагает репрессии. Просто инакомыслящие — это не обязательно диссиденты. Диссиденты — те люди, которые готовы страдать за свое инакомыслие, и страдают за него. Поэтому я не могу сказать, что у нас в России сейчас есть диссиденты. Я не говорю, что репрессий нет, но слава богу, они не являются рутиной. Нет такого, как в 70-е годы: ты получаешь какую-то литературу из-за границы, тебе грозят большие неприятности и, возможно, даже тюрьма. В России сейчас такого нет. Поэтому я не думаю, что некую группу людей, как бы они ни ненавидели режим, как бы они об этой ненависти ни писали, можно назвать диссидентами в полном смысле слова.

Александр Даниэль: Вы знаете, слово «диссиденты» действительно очень многозначное. Анна точно обозначила первое значение, термин этот закреплен за религиоведением. В то же время сейчас в мире кто только не называется диссидентами. Маленькая новелла. Я тут читал книгу нашего известного африканиста о Сесиле Родсе¹. Он рассказывает, как где-то в конце 70-х годов побывал в Зимбабве и хотел съездить на могилу своего героя. В Зимбабве всем иностранцам (а может, не только иностранцам) положено на все поездки получать разрешение в Министерстве внутренних дел. Ему запретили. Он пошел спрашивать почему. Они говорят: «Так сейчас весна. Сезон дождей. В этом районе, где могила и стоит памятник, — там сезон дождей. Трава высокая». — «Ну и что»? — «Понимаете, когда трава высокая, то диссиденты подкрадываются незамеченными и бросают свои ассегаи, копья». Оказывается, диссидентами в Зимбабве называется некое племя, которое выступает против правительственной политики и с правительством воюет. Автор, конечно, в некотором ошеломлении пишет, что, мол, у него совершенно другие ассоциации были с этим словом.

Если говорить о России, то термин возник где-то в начале 70-х годов. Что характерно, это не было самоназванием группы — или консорции, как это назвать… Вообще поиски самоназвания у участников той, как это сказать, тусовки, которую позднее стали называть диссидентами, — поиски эти шли очень долго, несколько лет. Был термин «протестанты». Помню, даже кто-то придумал термин «демократическое движение». По советской любви к аббревиатурам бытовало еще ДДСС — демократическое движение Советского Союза. В общем, придумывали кто во что горазд.

На самом деле, как мне кажется, это было просто-напросто такое стихийное соединение в одном пространстве — прежде всего, информационном — людей, которые считали необходимым протестовать против политических преследований. Позднее в этом пространстве вычленилось какое-то небольшое, но очень активное движение уже вполне гражданское, которое стали называть правозащитным. Но, конечно, диссидентство к этой группе не сводилось, да и называть его диссидентским, по-моему, стали неточно. Потому что «защита прав человека» оказалась скорее тем языком, к которому это движение пришло — и очень быстро, — языком диалога с властью, языком диалога с обществом, в конце концов, языком диалога внутреннего, между собой: все эти люди были очень разными.

Фанайлова: Александр Юльевич, а можно я вас попрошу чуть позже рассказать о структуре диссидентского движения, хорошо?

Даниэль: Я склонен согласиться с Анной: наверное, сегодня можно говорить о диссидентских поступках тех или иных людей, но вряд ли можно говорить о диссидентстве как о социальном явлении.

Борис Куприянов: Знаете, сейчас в ходе разговора я вспомнил только одного диссидента — это Чукотский архиепископ Диомид. Он классический диссидент, по-моему. Или пермские затворники. Я не специалист, но я знаю, насколько широко было диссидентское движение в СССР, насколько разнообразно. Для диссидентства было важно участвовать в политической жизни страны, то есть это было возвращением политического в повседневное. И оно было сопряжено — я особенно хочу отметить, чтобы меня потом не заклеймили — с фантастической страстностью, фантастическим самолишением и зачастую просто героизмом. Мне кажется, что сейчас действительно сложно говорить о диссидентах, о диссидентских движениях. Потому что те, кто сейчас борется с системой, не могут являться диссидентами, они не пытаются ее корректировать, не пытаются изменить в ней что-то конкретное — они пытаются изменить всю систему, а это все-таки другое дело, почти революционная деятельность.

Александр Иванов: Я почти со всем согласен. Мне кажется, действительно, диссидентское движение в каком бы то ни было времени предполагает наличие большого врага. В качестве этого большого врага может выступать, например, какая-то авторитарная модель католицизма. Или православия. Или апартеид, который породил феномены Манделы и Мартина Лютера Кинга. Это время, которое можно назвать временем больших идей, больших идеологий. И только в контексте большой идеологии и, говоря языком Лиотара, большого нарратива, может появиться диссидентство. Мы переживаем процесс исчезновения, истончения больших идей — и процесс этот носит достаточно глобальный характер. Соответственно, можно дать два ответа. Можно сказать, что диссидентов сейчас нет — в том смысле, что нет больших идей и нечему оппонировать. Второй ответ — диссидентами являются все. Мне второй ответ ближе. То, что в последние, может быть, пятьдесят лет в мировой мысли называется феноменом умирания, финализации чего бы то ни было — говорят о смерти литературы, смерти философии, смерти искусства, — так вот, умирание это не нужно понимать как биологическую смерть, подобную смерти личности. Понимать его нужно в смысле Ницше, когда он описывает веселую трагедию, веселую науку. Смерть наступает не просто тогда, когда кто-то умирает или что-то заканчивается. Она наступает, когда умирающее становится невероятно сложным и мультиплицированным. Когда его становится очень много. Это очень странная, веселая смерть. Критиков, например, становится просто тысячи, писателей — миллионы, диссидентов — тоже миллионы. Я считаю, что не-диссидентов сейчас нет. И каждый сам, по-своему является странным противником… да практически всего. Все недовольны всем. Этот феномен, мне кажется, составляет в целом атмосферу сегодняшнего нашего существования.

Фанайлова: Саша, мне кажется, вы говорите о русском мире. Потому что, честно говоря, когда я говорю слово «диссидент», у меня сразу же всплывает слово «китайский». Там есть и большие идеи, и государство как большой враг, и прочее.

Иванов: Согласен. Но это скорее анахронизм в сегодняшнем мире. Китайское диссидентство это почти как некий…

Даниэль: …снежный человек.

Иванов: Да. И отсюда огромное внимание к этому анахронизму — и внимание к Китаю вообще: это последняя индустриальная цивилизация. Никто уже ничего не производит, а китайцы — последние производительные люди. Кроме всего прочего, они еще производят большую и какую-то странную идеологию, где смешаны коммунизм, конфуцианство и неолиберализм. У этой большой идеологии, странной, никому до конца не понятной, конечно, есть свои оппоненты.

©  Станислав Львовский

Сергей Кузнецов

Сергей Кузнецов: Мне кажется, почти все согласны с тем, что сегодня никаких диссидентов в России нет. Что касается слова, то мне кажется, что, как и любое слово с довольно длинной историей, его можно время от времени начинать применять заново. Я помню в старом, то есть, видимо, сделанном в 50—60-е годы переводе «Семьи Тибо» Роже Мартена дю Гара была приведшая всех в восторг фраза: «Ленин — диссидент», — говорит в начале ХХ века кто-то из французов. Но для того чтобы в стране, где слово «диссидент» в течение нескольких десятилетий было наполнено вполне конкретным смыслом, стало возможным начать употреблять его в каком-то другом значении, должно, мне кажется, пройти больше лет, чем прошло. И употреблять это слово сегодня применительно к любым людям, которые так или иначе вовлечены в политическое протестное или другое движение, — это означает некоторым образом проявить неуважение к тем, кто занимался всем этим в 60-е, 70-е, 80-е с гораздо большими рисками и с гораздо большей ответственностью. Рэп-группа может себя называть «Диссиденты» — они-то существуют в культуре, где памяти о диссидентах 70-х уже не осталось. А нам, сидящим за этим столом, лучше бы называть этим словом тех, кто им назывался во времена СССР.

Станислав Львовский: Я хотел бы оттолкнуться от реплики Александра Иванова относительно смерти больших нарративов. Мне кажется, что на самом деле в современной России такой большой нарратив (и большой враг) некоторым образом присутствует. Другое дело, что он иначе выглядит, чем социализм или коммунизм, чем большие нарративы предыдущего этапа, — но он есть. Этот большой нарратив называется, если выбирать самое простое и близко лежащее слово, цинизмом. Он носит массовый характер, но не направляется, как прежние идеологии, из единого центра. Однако он означает такое состояние общества, при котором любая искренняя деятельность — вспомним, что говорилось уже здесь о страстности, которой характеризуется диссидентское движение 70-х, — так вот, любая деятельность подобного рода подвергается сомнению; любая искренность, любое утверждение о том, что некто делает нечто по убеждениям, тоже подвергается сомнению. Общий консенсус, частью которого является консенсус относительно диссидентского движения 70-х годов, состоит в том, что никакого искреннего политического или искреннего общественного поступка или высказывания просто не может существовать. Либо пиар, либо это проплачено вашингтонским обкомом, либо человек просто полный идиот. Не может быть ситуации, при которой кто-то идет в политику — или не в политику, а в правозащитное/гражданское движение — по моральной причине. Я извиняюсь за употребление слова «моральный», — и это важно, что мне приходится извиняться. Мотивация либо материальная, либо иная «низкая». В этой связи мне кажется, что современными диссидентами на самом деле являются те люди, которые все-таки эти искренние движения совершают. И люди, которые согласны (а их явное меньшинство) с тем, что можно делать что-либо или говорить что-либо не потому, что тебе за это заплатили, и не потому, что ты полный идиот, и не потому, что ты работаешь на Госдеп в целях развалить нашу великую родину. А просто потому, что ты действительно думаешь, что прав, и поступаешь так, как считаешь правильным. Я понимаю, что это чрезвычайно широкое определение — мы можем пытаться его сужать, можем ограничиться людьми, которые заняты, условно говоря, общественной или политической деятельностью. Но да, сюда все равно сюда попадает довольно много разных людей из совершенно разных частей старого политического спектра, определявшегося в координатах «левый — правый».

Кузнецов: Мне кажется, тут есть одна закавыка. Потому что когда мы определяли диссидентов исходя из уровня репрессий или риска для жизни, это были верифицируемые вещи. Ты же сейчас призываешь угадывать, что тот или иной человек чувствует «в сердце своем». Ты наверняка знаешь много людей, которые говорят, что вся их деятельность — и общественная, и политическая, и культурная — абсолютно искренняя. Это не мешает сторонним наблюдателям с их цинической позиции считать, что деятельность эта проплачена или что они действуют в собственных интересах… Чтобы, воспользовавшись этим определением, отнести кого-то к диссидентам, надо залезть этому кому-то в голову.

Львовский: В некотором смысле определение нефункциональное, да.

Даниэль: О верифицируемости и неверифицируемости понятий. Все-таки мне кажется, что ни образ мыслей, ни уровень репрессий (я говорю сейчас о классических советских диссидентах) не является ключевым определяющим признаком того, что мы называем диссидентской деятельностью или, осторожнее, — диссидентским поступком. Мне кажется, это прежде всего образ действий, система поступков. И это вполне верифицируемо. А репрессии… честно говоря, мне встречались в диссидентской среде люди, которые рвались навстречу репрессиям. Но их было не так много. Не больше, чем сейчас в оппозиционной части политического спектра. Встречались такие, да, но в целом, как и все нормальные люди, диссиденты вовсе не рвались ни в тюрьму, ни в лагерь, не нарывались на увольнение с работы. Это было следствием их поступков, не более того. Просто они готовы были платить эту цену за то, чтобы поступать так, как им представлялось необходимым. И еще, если позволите, небольшое… не то чтобы возражение, а так, наискосок тому, о чем говорил Александр Иванов. Да, время больших идеологий действительно прошло. Но кто сказал, что 60-е были таким временем? Мне как раз кажется, что 60-е — это время, когда рассыпалась большая идеология предыдущего периода, что это время умирания, разрушения этой идеологии. Совершенно не случайно, что (говоря на старом, уже, можно сказать, древнем языке идеологических предпочтений) среди диссидентов были сторонники господствующей идеологии, противники господствующей идеологии, сторонники иных идеологий — и, как мне кажется, в значительном большинстве были люди, которые на дух не выносили никаких идеологий вообще.

Иванов: В 1962 году была принята последняя программа КПСС. Третья часть этой программы — там, где давалось определение коммунизма, — была написана (в том числе) группой философов, тогда еще молодых, во главе с Ильенковым². Я просто знаю всю эту историю. Там было впервые дано такое очень странное оргиастическое определение коммунизма, взятое из «Критики Готской программы» Карла Маркса. Вот это вот, когда «все польется полным потоком»³, — это чистый оргиазм, который в бытовом отношении был связан с поведенческими и другими практиками людей, которые писали этот текст. Моя реплика очень короткая. Как раз 60-е годы — это время, которое в советской схоластической идеологии определялось как время не просто полной, а окончательной (это было очень важное различие тогда) победы социализма. И вместе с этой окончательной победой социализма был наконец впервые сформирован настоящий идеологический канон. И поэтому говорить о том, что не было такой мощной идеологической платформы, против которой можно было выступать, — фактически просто неверно.

Даниэль: Кто-нибудь всерьез, простите, спорил в 60-е годы с Программой КПСС? Я таких людей просто не знаю.

Иванов: Я таких людей знал. Дело в том, что люди, которые составляли эту программу, были довольно серьезными теоретиками и знатоками марксизма. То, что диссиденты с ними не спорили всерьез, это как раз не очень хорошо говорит о теоретической подготовке диссидентов. Глубинное знание противника для диссидентской среды было не очень характерно, мне кажется.

Наринская: Мне придется сказать, что я в страшной растерянности. Беседа действительно уже то ли поднялась на такие высоты, то ли опустилась на такие глубины… непонятно, за что зацепиться. Если зацепиться за последние слова, то мне, как человеку, далекому от представлений о том, кто писал теоретическую часть Программы КПСС, и вообще тогда еще не родившемуся, все же кажется со стороны, что советская власть была в то время сильным и настоящим врагом. Она могла сделать с тобой что угодно. Было огромное количество людей, которые, может быть, внутри себя что-то и осуждали, но при этом разделяли общую идеологию. Все внешние признаки силы у этого врага были.

Фанайлова: Я бы добавила вот что. Тебя могли в любой момент посадить. Это элементарный признак опасности и силы.

Наринская: Возможно, конечно, предпосылки декаданса, который стал явным в 80-е, тогда уже имелись. Возможно, они имелись и еще раньше, но в принципе это был вполне сильный враг. И второе. Я даже не знаю, к кому обращаться, потому что мне кажется, что тот разговор, который мы ведем, к сожалению, перешел действительно в разговор о диссидентах. А когда я писала эту заметку и сейчас тоже, мне кажется куда более интересным это общее негативное отношение к диссидентам сегодня, — думаю, никто не будет спорить, что оно по-разному, но негативное…

Кузнецов: Я буду спорить.

Наринская: В выступлениях по радио, в книжках, в словах, сказанных впроброс, — всюду диссиденты 60-х, 70-х, 80-х именуются «слабаками», людьми без конструктивной программы и так далее. Мне, честно говоря, больше всего интересно, что это говорит о нас. Моя заметочка была привязана к Бенигсену — и если бы не было Бори Куприянова, я бы ее не написала, Боря дал мне прочесть этот роман. Книжка действительно совершенно бездарная, но она любопытна именно своей бездарностью и полнейшей конъюнктурностью: видно же, человек решил написать так, чтобы всем подошло. Мне оказалось интересно про это написать потому, что все то, что говорят люди о диссидентах, — и то, что сказано у Улицкой в «Зеленом шатре», и то, что мы слышим даже по «Эху Москвы», реплики, извините, Проханова и Максима Кантора, а также комментарии в ЖЖ, — все это у Бенигсена объединено, переварено и подано в слегка оглупленном виде. Очень многие люди оказались не согласны с заметкой, с моим раздражением. Но при этом Кузнецов — первый, кто отрицает наличие в обществе негативных эмоций по поводу диссидентов. Интереснее всего, повторюсь, понять, что это говорит о нас сегодняшних.

Фанайлова: Анна Наринская возвращает нас непосредственно к своей статье и ставит вопрос совершенно конкретно: почему современное российское общество не любит диссидентов? В качестве примера в Аниной статье использована новая книга Всеволода Бенигсена, и некоторые еще…

Наринская: Да, книга Улицкой «Зеленый шатер».

Фанайлова: Хотя я не поддерживаю, Аня, ваше мнение, что Улицкая критикует диссидентов.

Наринская. Дело в том, что с этой книжкой Улицкой, понятно, все гораздо сложнее — участником диссидентского движения ее назвать нельзя, но, конечно, она присутствовала при всем этом, во всяком случае, великолепно относилась к диссидентам. Мне кажется, что неудача этой книги — в том числе и в бесконечном количестве оговорок. В «Зеленом шатре» она говорит вещи, удивительно схожие с теми, что говорит Бенигсен. Иногда то, что она говорит, вообще похоже на путинское «бороденку-то надо бы сбрить». У нее есть такое раздражение пустобрехством интеллигенции, которая все профукала, какие-то важные вещи — в процессе дачных посиделок за заграничным виски, которое привозили иностранцы из «Березки». Но да, ее книга полна оговорок — были же другие, был же и Алик, и Наташа (имеются в виду Гинзбург и Горбаневская), и так далее. Однако даже и Улицкая отчасти выражает негативную точку зрения на диссидентство, говорит о возможности такой точки зрения, — и говорит о ней в книге страстно, более страстно, чем о чем-нибудь другом.

Фанайлова: Аня, мне кажется, вы нас провоцируете уже на следующую ветвь дискуссии, о романе Улицкой. Давайте мы все-таки вернемся к вашему предыдущему высказыванию.

Наринская: Я просто хотела сказать, что вот Сергей Кузнецов был готов мне возразить, что такой эмоции он в обществе не чувствует, а я хочу опять же продавить, что нет, она все-таки имеется.

Львовский: Я, если можно, хотел бы сделать здесь комментарий — между вами. Мне кажется, что нужно разделять некоторые вещи. Первое, о чем мы должны говорить, —разочарование в этой идеологии. Разочарование интеллигенции — потому что мы все понимаем, что в какой-то момент все пошло не так, как должно было пойти — ну, или не так, как представлялось. Этого поворота некоторым образом никто не предвидел. Никто не предвидел, что советский интеллектуальный средний класс, который так или сяк, но сформировался к концу советской власти, окажется одной из основных жертв дальнейшего развития событий. Не то чтобы он окончательно исчезнет, но обнищает и не получит того, на что на самом деле рассчитывал, пассивно или активно участвуя в движении. С этим, как мне представляется, связано то разочарование, которое мы наблюдаем в тексте Улицкой, — по крайней мере отчасти.

Есть и более важная вещь, о которой, собственно, мы здесь и говорим. Роман Бенигсена является маркером консенсусной позиции даже не нелюбви, а пренебрежения к диссидентскому движению советских времен. И этот консенсус в свою очередь маркирует существенно более широкую ситуацию пренебрежения к моральному действию и моральному суждению. Я, иными словами, хотел бы вернуться к цинизму, который кажется мне основной характеристикой постсоветского общества. Можно говорить и о происхождении этой ситуации. Мне кажется, — это разговор вообще довольно долгий, — что она в свою очередь является симптомом распада институтов — политических и социальных. Думать о цинизме можно, разумеется, и применительно к западному обществу — массовизация происходит и там, никто ее не отменял. Но в России, как мне представляется, процесс этот зашел по историческим причинам гораздо дальше. Никогда моральная норма, высокая социальная норма (следует поступать так и так, это хорошо, это плохо) не существует сама по себе, всегда есть инстанции, которые ее задают — религиозные, культурные, образовательные. В нынешнем российском обществе старые советские институты (большая часть которых, заметим, представляла собой не институты как таковые, а их протезы) продолжают распадаться, а новые еще не начали толком формироваться. В этой ситуации норму задать некому. Когда я говорю «задать норму», я не имею в виду тоталитарный или репрессивный способ ее задать — немедленно начать по всем каналам телевидения (а также изо всех репродукторов) объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо. Речь об образцах поведения, о моральных образцах, о публичных интеллектуалах, признанных если не всем обществом, то его значительной частью. Ничего такого в российском обществе нет. На месте протеза ничего не выросло пока. Общество растекается до состояния протоплазмы, теряет структуру, форму, представление о самом себе, представление о собственном будущем. Мне кажется, что на самом деле предметом нашего разговора должна являться вот эта ситуация.

Кузнецов: Я очень рад, что Станислав попросил слова и сказал многие вещи, с которыми я согласен. Это чуть более точный диагноз, чем тот, что Аня поставила в своей статье. Но раз уж про меня прошел такой слух, что я не согласен, я все-таки объясню, что имел в виду. Мне кажется, трудно говорить о консенсусной нелюбви к диссидентам в ситуации, когда на самом деле никто не понимает, что называется словом диссиденты. Даже, Аня, в вашей статье сказано: диссиденты — и они же шестидесятники.

Наринская: Нет, там сказано не так. Там как раз сказано, что именно симптомом этого к ним отношения является то, что их теперь рассматривают заодно с шестидесятниками. Это не я говорю.

Кузнецов: Я не говорю, что это ты не различаешь. Я говорю, что применительно к термину с таким размытым значением можно говорить о любом консенсусе — и любви, и нелюбви. Когда мы говорим о протестном движении 60-х, 70-х, 80-х в целом, то в нем оказалась большая группа людей с сугубо эстетическими позициями. Они были, скажем, прежде всего литераторами — и были связаны с культурой в целом. Часть из них успели сесть именно за это, как мы прекрасно знаем. Мне кажется, что никакой консенсусной нелюбви к этим людям сейчас не наблюдается.

Наринская: Я должна резко возразить, извини. Отдельно с тем, что говорит Сережа, сущностно — я с этим согласна. Но с тем, что он мне таким именно образом возражает, я не согласна очень резко. Потому что мне кажется, это неправда. Нам важно не то, понимают ли сами люди, что они имеют в виду, когда говорят «диссиденты». Важно, что есть сильная эмоция отторжения, неприязни, которая, кроме того, оказывается социально востребованной и считается социально приемлемой, судя по книжкам, о которых мы говорим. Сами люди действительно подразумевают под «диссидентами» совершенно разное. Иногда и тех людей, которые нам кажутся абсолютно безукоризненными, людей реально севших. Иногда каких-то других. Мне кажется важной эмоция раздражения — об этом говорил Станислав Львовский, — с которой оказалось связано это слово.

__________________________
¹ По всей видимости, речь идет о следующей книге: Давидсон А.Б. Сесиль Родс и его время. — М.: Мысль, 1984.
² Э.В. Ильенков, советский философ, теоретик марксизма. Подробнее см., например, здесь.
³ «<…>когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!» (К. Маркс. «Критика Готской программы»)

Ссылки

• «Подделка памяти»: о консенсусной нелюбви к диссидентам в современной России (на «Радио Свобода»), 17.07.2011